Дитя войны

Утро пятидесятых

Ещё холодная звезда
мерцает кротко сквозь туманы,
но на зелёные поляны
выходят рыжие стада.
Ещё на деревенский кров
не пал рассвета отблеск белый.
Но день без края и предела
сулят бубенчики коров.
Пастух увечный Евдоким
на дудочке, как Пан, играет,
он пальцами одной руки
легко лады перебирает.
И немудрёной песне той
внимают лес, река и поле.
В ней нет ни горечи, ни боли,
а только воля и покой.
Душа — как в юности, она,
свирелью мир очеловечив,
как будто не обожжена
войной, сиротством и увечьем.
1972

Малая родина

Всё дальше, всё глуше, бедней и прекрасней
встаёт моё детство, как солнце во ржи.
Рабочий посёлок, домишко наш красный,
дорога, рыжея, в берёзы бежит.

Поляны сквозные под синим покоем.
В весёлых ромашках лежат валуны.
И бабушки Насти лицо озорное,
как будто и не было вовсе войны.

Как будто однажды в рассвете сторожком
родители встанут в саду у плетня,
где пряной и сладкой ботвою картошки
завалена наша стерня.

Тот вечер стоит у моей колыбели.
Печурка, гармонь инвалида, родня.
И добрые козы во мраке белели —
как отсвет ушедшего дня.
1972

*     *     *
Собаку в салазки —
         и ну, над кудлатой смеяться!
На белы снега — как на простыни
                с хрустом из бани.
В простор — индеветь,
         полыхая глазами, румянцем,
а чтобы домой да по печкам,
                так боже избави.
И зимы ж стояли!..
            Огнём снегири наливались
на ломких малинах.
           До дна стекленели колодцы.
И медным
       и звонкоголосым кимвалом
катилось по краю посёлка
                холодное солнце.
А там, за чертою,
             где леса синела стена,
откуда оно восходило
                неспешно и гордо,
как белое поле,
        лежала судьба и страна —
такая большая,
     что слёзы вставали у горла!..
1972

Старое зеркало

Это зеркало в нашем доме
с амальгамою в чёрных звёздах...
Точно небо утлого детства,
наклонялось оно с комода,
отражая дощатый пол
и белёную известью печку,
колченогую табуретку
и мохнатого пса под ней.
Отражая меня и бабку,
и губастого дядю Валю
с неразлучною мандолиной —
всех, кого я тогда любил...
В доме плавал махорочный дым
и звучала надтреснуто песня:
хороши, мол, цветочки в саду,
той весною,
      в пятьдесят третьем...

Для чего мы держали его,
это зеркало в нашем доме —
с амальгамою в чёрных звёздах,
всё расколотое на куски?

Моя мать — рассказала бабка —
уронила его перед смертью.
Вместо выпавшего осколка
там кудрявилась фотография:
я весёлый стою в сапогах.

Так оно и висело в доме,
раздвигая уютный мир
моего позабытого детства.
Отражая собаку, бабку,
дядю Валю с его мандолиной
и друзей моих, шпингалетов —
всех, кого я тогда любил.
1977

Сказка детства

На заборе, как чудная птица,
я сижу очами на закат.
Там не гуси-лебеди летят —
мошкара в лучах его толпится.
Алым цветом низкое оконце
дома у скрещения дорог
красит, уходя за рощу, солнце.
Гаснет день, и я уже продрог.
Но ещё до сумрака мне надо,
с выгона едва вернётся стадо,
хлебом заманить козу на двор
и закрыть калитку на запор.
Зорьке остаётся полгорбушки.
Хлеб да соль — хорошая еда.
Вон труба дымится над избушкой —
значит, не замёрзнем в холода.
«Ты и сам кудрявый, как ягнёнок,
чёрные, нездешние глаза, —
бабушка смеётся. —  Цыганёнок...»
На её щеке дрожит слеза.

Я сижу, как птица, на заборе
и не помню никакого горя.
Догорает розовый закат.

Я не знаю, что война в Корее,
что Христа распяли иудеи...

И ещё ни в чём не виноват.
2019

Кино про войну

Я помню наш посёлок под луной,
закончился сеанс в рабочем клубе,
и мы втроём по улице Лесной
давай бог ноги
            мимо рощи лупим.

А боязно, уже в ночи тиха
о дне минувшем загрустила роща,
и каждый ствол белеет,
                словно росчерк
стремительный
           клинка или штыка...

Да что война на стареньком экране —
ещё округи всей душа болит.
У Саньки с Мишкой батя инвалид,
а мой и вовсе пал на поле брани.

Мы говорим, мы спорим о войне,
про сон и про уроки забывая.
И, слажена из гильзы, на окне
в избе чадит коптилка фронтовая...

И бабка поит козьим молоком,
по голове рукой шершавой гладит.
И всё у нас так просто, добро, ладно,
что грех мечтать о чём-нибудь другом.
1972

Ольховая свирель

Рано-рано утром
выйду на опушку,
из ольхи лиловой
вырежу свирель.
Чуть коснусь губою,
влажной и припухшей,
тонкий звук родится
в молодой коре.

Тихо пой, свирель,
о весёлой доле,
о деревне нашей,
пой, моя свирель.
О дожде, упавшем
радугой на поле,
о цветах купавы
тихо пой, свирель.

Пой, моя свирель,
о румяном утре,
пахнущем спросонок
почвой и травой,
и о шалом ветре,
растрепавшем кудри
над моею зыбкой
матушки живой...

Пой и пой, свирель.
Пой до сладкой боли.
Обо всём, что мило,
пой, моя свирель.
В сумерки ушли
юный мир и воля.
Иволгой в ночи
тихо пой, свирель.

А ещё скажи
о ветрах с верховий
жизни скоротечной,
где былое — прах.
Но истаял звук...

И коры ольховой
лишь остался горький
привкус на губах.
1977

В кадетском строю

Переулком Щербаковым
в пятьдесят седьмом году
ночью звякают подковы —
это в баню нас ведут.

Там на самом левом фланге,
грусть по дому затая,
мальчик топает нескладный.
Неужели это я?..

1979

Четвёртый взвод

   Памяти суворовца Саши Кузнецова

Помнишь станцию Дибуны?
Две платформы, как две луны,
давят холодом и тоской.
И казённый паёк сухой.

Помнишь маленький наш отряд
и метельный тот месяц март,
и колючий-колючий наст?..
Все ушли. Ты вернулся назад.

А дорога — рукой подать:
к Белоострову, да и вспять
вдоль залива по белой земле...
Мальчик, мальчик,
             тринадцать лет!

Помнишь первую из потерь?
Друг последним ушёл в метель.
И разрыв на лыжном ремне.
Ну а если бы — на войне?..

Друг теперь уж не извинит.
Точно в дверь военком,
неподкупное детство звонит
станционным звонком.
1966

Перед отбоем

Вечер звёзды горстями рассыпал,
фиолетовой стыни нагнал.
Погрустневшие клёны и липы
тихо шепчутся у окна.

Об ушедшем скорбят, невозможном,
Тянут ветви к теплу и добру.
И сожмётся сердце тревожно.
и октябрь ворвётся в грудь.

Осень… Сколько ещё их будет?
Утром горн затрубит звеня.
Я люблю вас, люблю вас, люди!
Дорогие, согрейте меня.
1963

*     *     *
В печи дрова уже в огне.
Распахиваю двери настежь.
Как будто мама из ненастья
сейчас шагнёт сюда ко мне...
Вот — половицы скрип в сенях,
войдет — и, словно время дремлет,
родная, взрослого меня
по голове рукой потреплет.
Её холодную ладонь
своим дыханием согрею,
и станет ярче и добрее
в печи мятущийся огонь.
Пахучей мяты на стене
сухой пучок — подарок лета.
Но ветра всхлип. Черно в окне.
И жёлты старые портреты.
1965

У старой траншеи

Тоскующая дорога.
Дождей рыжеватая ржавь.
Чёрной земли немного.
Синей травы межа.

Тихо здесь за посёлком,
краснотала кусты...
На горбатом просёлке
собираю цветы.

Щедра кукушка в берёзах.
Стебли полны росы...
Может быть, чьи-то слёзы
ландышем проросли.
1970-е

Девятое мая
               
           М.А. Дудину
Зелёное облако леса
висит в голубой тишине,
как слёз дымовая завеса,
нахлынувшая по весне.

И родины старые раны
опять зарастают травой.
Но песни поют ветераны
о давней поре боевой.

По рвам они бродят, по балкам,
высотки с одышкой берут.
Сжимая не древки, а палки,
без кепок стоят на ветру.

И вновь забывают о льготах,
о пенсиях и о значках...
Походы, прорывы, полёты,
атаки у них на устах.

Седые, по прозвищам кличут
друзей догорающих лет
и вглядываются в лица
идущих за ними вослед.

Как будто увидеть стремятся
в глазах наших лучшие дни,
достоинство, гордость и братство...
За что и сражались они.
1975

Отцово напутствие
               
                Мите
Когда придёт твой лучший час,
и сердце запоёт звеня –
горю ли я или угас,
ты не благодари меня...

А если, не дай бог, с коня
повержен будешь ты врагом,
то вспомни мать и отчий дом
в тот страшный миг, а не меня...

Но в день, когда изменит друг,
и в час, когда предаст любовь,
когда сомкнётся жизни круг –
ни проблеска огня,
мой мальчик, плоть моя и кровь,
прости меня.
1985

*     *     *
Инвалид, продающий ландыши
на Васильевском у метро,
сколько могут с тобой валандаться
жилконтора и партбюро?

Ты небритый стоишь, нечёсаный,
оскорбляя пристойный вид,
а глаза — будто небо осенью,
и букет в кулаке дрожит...

Отвернуться, пройти торопливо,
отдышаться на ветерке...
Но пустеет рукав сиротливо,
и три дырки на пиджаке.

И беру я цветы росистые
и монеты сыплю сполна.
Ах, ты горе наше российское,
будь ты проклята
              трижды,
                война!
1973

Воспоминание о Красном
               
              Ване Макарову
Ветер листья ворошит,
разметав костёр.
Небо судьбами вершит.
Вот и снег на двор.

Заметёт он все пути
странникам назло.
Ни проехать, ни пройти
в Красное Село...

Где любимые друзья,
лагерь меж холмов,
где бегу на лыжах я
полем в Дудергоф.

Там под Царским под холмом
дурачок замёрз.
Много пролито по нём
было детских слёз.

Кто кадету на лыжне
отдохнуть судил?
Офицера рядом нет,
друг не разбудил.

Нет ни мамы, ни родных.
Иней очи ест.
Только звёзды, только сны
да снега окрест...

Мне теперь под горку, в лог.
На гору — тебе.
Для чего-то свёл нас Бог
на одной тропе.

Не затем ли, чтоб одним
в мире не пропасть
в эти взвихренные дни,
адову напасть?

Не затем ли, чтобы мне
отогреть в мороз
эти руки, ранний снег
отряхнуть с волос?
2001

Сергею Малкову

     «О чём ты воешь, ветр ночной?..»
                Фёдор Тютчев

В дороге дальней и судьбе,
услышав ветра вой зловещий,
в который раз скажу себе:
умей ценить простые вещи.
Тепло родного очага,
да на столе краюху хлеба.
Цветы, деревья и луга
под сумрачным и низким небом.
Улыбку женщины чужой,
когда воды тебе подносит,
и взгляд, что озарён душой
и ничего взамен не просит.
Огонь, мерцающий в окне,
когда во мраке вся округа.
И голос друга в тишине,
тебя зовущий голос друга.
1975    

****
Чем ярче день,
           чернее тени.
Живём, ликуя и скорбя.
То безоглядно мир любя,
то в прахе преклонив колени…

Благословляю каждый день
за свет небес,
            земную тень!
Декабрь 2012