Эссе из детства и юности

Железной дорогой из Харькова, потом Мерефа, далее на Красноград.
После Мерефы 14-й километр – Джгун.
Вспомнил... Когда учился на 4-м курсе техникума, помог молодой учительнице русского языка и литературы нести два чемодана, набитые не только книгами, но и картошкой. Утюг она тоже прихватила. Почти анекдот.

Через многие годы написал стихотворение «Ты – моя первая женщина».

Я девушке помог с грузами (был малый не хилый)…
Красивой, с кудрями русыми… попутчице милой.
В семнадцать. Я - деревенщина.  Дрожь помню шальную.
Она же – с опытом женщина! Как вспомню, целую.
Прошу рассказать о свидании. Любимой взять руку…
Боюсь я… Столб в замирании… Что делать мне с мукой?
             
– Ты у меня какой помощи... Ты смелости просишь?
Тут не весенние овощи. Не купишь. Не вбросишь.
Давай-ка! Пробуй на практике! Здесь опыт бесценен.
Нас обучали дидактике*  Ну! Стань на колени!
Мне! Не себе! Поправь чёлочку! Легонько под волос!
Теперь к макушечке ёлочкой! А нежненький голос?!

За ушком ласки жду пальцами… Мне мочки целуй ты тоже!
Затылок ногтем, как жальцами… С безумием схоже.
По лбу! Рукой! Целуй с нежностью! По горбику носик!
Вниз двигай! Только с неспешностью… Ждут губки и просят…
Припухли губок каёмочки. Касайся их, мальчик!               
И не теряется кромочка! У шейки твой пальчик.
 
По шее! Между ключицами! Прекрасные губы!
С груди с холмами двулицыми снимается шуба.

 ‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’
‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’—‘’
В семнадцать лет. Деревенщина. Дрожь помню шальную.               
Моя ты первая женщина! Спасибо! Целую!
Забудет, разве, премудрости науки той пленник.
Помрёт когда в безрассудности. И грош ему ценник.

А вот 48-й километр – Широкий. Мой разъезд.

            Лежали снегами здесь вешние воды,
            Потом бездорожьем и в грязи, и в броды
            В день солнечный, летом, весной, в непогоду…
Пленит ожиданием путь мой домой,
Любить научают любовью другой
Цветы у дороги, маня бахромой,
Приветствием дышит волшебник-лешак  –
Пугавший нас сказочный злобный большак.
Теперь он – заросший – мой верный вожак.
Он мне – не чужак…
             Глаза прикрываю слегка, вспоминаю,
             Ловил чернохвостых в саду горностаев…
             Здесь кролики… утки… Не был шалопаем.
             С улыбкой Даждьбожка горячей лепёшкой.
             Стрибожка пшеницу качает немножко.
Вот Прошка с рогожкой бредёт из сторожки.
Хозяин бахчи он, печёной картошки.
Первач недопитый запрятал в  лукошко.
Ружьишко-двустволка поверх поварёшки...
Собака и кошка...
            А ноги шагают всё шире, быстрее…
            Вот здесь напрямик… Нет здесь больше аллеи…
            От этого сердце стучит и немеет…
            Знакомо до боли горланят грачи.
            И привкус полыни… Вот куст алычи…
А где же колодец? Иссохли ключи…
Глазницы у дома ударами грома…
И страшным погромом Стрибог с буреломом…
Я прошлому тихо с душевным надломом:
– Давай, помолчим!
            Зачем ты тревожишь надсадно, былое?
            Зачем окунаешь в себя с головою?
            До воя в душе тебе дело какое?

Возврат косогором, где горечь полыни,
Шиповник колючий над ямою с глиной,
Гнилое болото, поросшее тиной,
И жалкое солнце за пыльной плотиной
Печально поникло над этой картиной,

Чужбиною съеденной наполовину,
В степях Украины.

      *   *   *

Слезой омыты косогоры-горы,
Но пахнет горечью полынь...
Прошу я Бога, утопил чтоб в море…
Прошу я слёзно и Богинь,
Чтоб в том болоте утопили горе,
Сказали порошенкам:
– Сгинь!
      *   *   *

«Как пишешь ты стих?», - вдруг спросили меня.
«Не знаю... Не знаю...», -
Как будто из бездны, с небес, из огня
Слова вынимаю...
Вопрос повторили, немного виня:
«Да ты нас не слышишь!».
«Поймите! Поймите! Услышьте меня!
Вам сердце напишет.

Я к маме… Я к маме вернулся домой.
К заросшему дому…
И бросило, будто, всего с головой
То в пламя, то в омут…
Не поняли? К маме...
К заросшему дому...

Попробуйте сами!
То в пламя, то в омут...»
К маме...
к дому...
в пламя...
в омут...

Всякий раз, когда я приезжал к родителям, приходил на место своего рождения. Небольшой холмик, на котором уже выросли большие деревья. Было там пять домов, вернее - хат, потому называли посёлок Пятихаткой, а из-за бедности - Голопоповкой. Не совсем так, но вы сами догадаетесь как.

В 1947 г. укрупняли сёла. Мои родители переехали в пустовавшую маленькую хатёнку-мазанку, стены которой склонились на юг до опасной степени, а две многодетные семьи оставались на той самой Голопоповке ещё лет пять.
Был в тех семьях только один мальчик, остальные девочки. Парни и девушки обычно собирались там.
Решил проведать те места и в этот раз. По пути нашёл несколько грибов. Повеяло детством. Родилось само:

Красивый в крапинку цветок.
Кружится бабочка.
Любимый дедушкин кусток.
Грибочка шапочка.
Такая детская страна!
Чудесно времечко!
В бородке ныне седина...
Сияет темечко.

Позже я немножко переделал:

Красивый в крапинку цветок
Повёрнут к солнцу на восток.
Кружится бабочка.
Любимый дедушкин кусток.
Грибочка шапочка.
И восходящая луна
Блином огромным из окна…
А вот вечерняя звезда
Видна пока совсем одна…
И с солнцем рядышком она
Всегда. И это неспроста.
Такие детские года.            
Такая детская страна.
Чудесно времечко!
В бородке ныне седина...
Сияет темечко.

Вышел из зарослей, прошёл к полю.
Вспомнил сгорбившуюся бабулю, с трудом шагавшую по заросшей тропинке с узелком, сделанным из старенького платочка. Написал:

В позабытом селе
В сон-траве, ковыле затерявшийся холмик.
А в земельном дупле куст колючий – терновник.
На душе заскребло.
Всё вокруг заросло. Голод был в тридцать третьем…
И пришло на село той поры лихолетье.

На пригорке пустом
У дороги был дом. Здесь лежит вне могилы,
Не отмечен крестом стар и млад – люд невинный.
Пол столетья прошло.

Ничего не ушло. Вновь я вижу старушку.
В узелке барахло и с краюхою кружка.
Не сошла ли с ума?
По тропинке сама шла по жгучей крапиве.
По ней плачет сума, но она говорлива.
Говорок-обушок:

– Подойди-ка, сынок! Здесь была моя хата…
Где стоишь, был тынок... Там игрались ребята...
Здесь кипел чугунок...
Но чихнул воронок... и в Сибири гнилушки...
(Ох! Болит позвонок! Очень просит подушки.
Фу! Чуть-чуть отлегло...)

Подружилась с кайлом. Так и надо болтушке...
Тут Степан и Павло... Сберегла их игрушки...
Принесла. Тяжело...

Вот конфет полкило для моей хохотушки –
Дочки Грушки-трепло... и Настёнки, Марфушки...
Настоящих княгинь...
Помоги мне! Подвинь узелочек! В нём кружка.
Угощу берегинь* самой младшенькой - Лушки.

Огонёк угасал...
Как везли на вокзал... трупы деток в кюветах...
Ангел добрый не дал... Лушу спас в лазаретах.

Сорок пятый. Весна...
Не спала допоздна... Похоронка... Андрюшка...
Все хлебнули сполна... Ты подай мне чекушку!

Ты прости ворчуна!
Я осталась одна, – причитала старушка, –
Понимаю. Война. Там, как муху хлопушкой...

Ну, а ты? Что тут ты?
Собираешь цветы? Кто ты есть и откуда?
Может, ждёшь темноты и своей пышногрудой?

– Нет! Родился тут я.
Дом стоял у ручья. Прямиком. Там, где ряска...

– Так ты – сын Василя? Твоя мама – Параска?
Мы же были друзья!
Я тебя средь дубья на коляске катала.
А теперь... бугая... извини! Не узнала.

Ну, иди! Не держу.
А я к деткам схожу. Посижу у сирени.
Если спят, разбужу. Посажу на колени.

Ты подумаешь – бред,
Глядя бабушке вслед? Вот такая их доля!
А мне выпал билет только так их и холить.

             *     *     *

Много вод утекло.
А я вижу село, деток мёртвых, игрушку,
Бабку в дружбе с кайлом и на кружке краюшку.

Вижу нынче Донбасс.
Пищи скудный запас... Там голодные дети!
Но фашист-свинопас и насильник в расцвете.

У дороги был дом.
А за тем блокпостом судьбы деток вершили.
Не лежат под крестом те, кто жизни сложили.

– Не сошла ты с ума?
Не страна! Сатана! Я тебе, Украина!
Ты с петлёй и сумой остаёшься спесивой?**

Вразуми её, Бог!
(Сердцем что ли убог?) Тех фашистов с трезубцем!
Как позволить Ты мог то творить душегубцам?

Обезумевший Львов!
Захотелось оков и свободы со стоном?
Безутешности вдов? Может, дочкам притонов?
Иль качать байстрюков
От господ-барчуков? Им же быть гайдуками
До надгробных венков... или  жить батраками.

Ты (потомок бандер)
Насмотрелся химер, усмотрел в них мессию?
Ты – ничто, эфемер***, коль задавят Россию!

*Берегиня – русалка (в славянском фольклоре).
**Спесивый – высокомерный, чванливый, кичливый.
***Эфемер (от греч. ephemeros – однодневный) – растение, которое растёт и цветёт лишь в течение короткого периода.

Вернулся к дому.

У родного дома
Вспоминаю детство.
Сладкая истома.
Никуда не деться.

Я шагаю робко.
Всюду сердцу мило.
Заросла тропинка
Спорышом красиво.

Место осознаний -
Опустелый дворик,
Вкус воспоминаний
Сладковато-горек.

Вот заброшенный сарай. Это значительно расширенная та самая хатёнка-мазанка. Нынешние поэты-чистоплюи критически относятся к рифмам типа «роз – мороз», «кровь – любовь». Это – формализм чистой воды.

А мне припомнилась печка. Отколупнул кусочек глины от стены и сказал маме:
– Там мороз!
– Сейчас, сынок, затоплю. Будет тепло.

Не жалует сегодня на стихире
Ценитель рифмы «роз – мороз».
«Смopозите», «замочит и в сopтире».
Готовьте траур-песню для клавира!
Проверен временем прогноз.

Мне больше трех. Сижу на печке детства.
В углу на потолке мороз.
Голодный год оставил памяти в наследство
Назло беспечному эстетству
Колючий куст горелых роз...

В заснеженном окне кусочек неба,
Отец с ружьем от зайчика принес
Обледенелый сладкий ломтик хлеба…
Сегодня кажется нелепым,
Но мне завидовал наш пес.

Подарок – хвостик заячий – достался.
Спасибо! Дедушка Мороз!
Пушистый рыжий лисий хвост болтался –
Мне тёплой шапкою казался –
На ветке у горелых роз.

Из теплой печки пахло вкусно зайцем.
Кудесник Дедушка Мороз?
Казалось, машет озорник мне пальцем
И очень вкусным дразнит сальцем
Из-за кустов все тех же роз.

Красивостью горбатых на стихире         
Тoшнит от рифмы «роз – мороз».
Рифмуется в натопленной квартире,
Видать, изрядно почифиря,
«Мороз» с бессмысленным «склероз».

Свирепствует, безумствует сирокко,*
Всепоглощающий гламур,**
Средневековьем вздыбилось барокко,***
Абсурд, бредятина, толока****
Из стилистических фигур.

Модерн? Да, нет! Подобие искусства.
Смог от пожарищ в небесах.
Коробящий образчик стихоплутства.
От рукоблудства словоблудство.
Пустопорожность. Словеса.
 
* Сирокко – средиземноморский ветер (скорость до 100 м/сек), вызывающий нервные расстройства. Согласно легенде, преступления, совершенные во время сирокко, прощались, так как они совершались в состоянии безумия.
** Гламур – роскошный стиль жизни, внешний блеск, замещающий реальность мифологической убежденностью. Праздность, наглядное потребление того, что представляется лучшим, хотя оно не подтверждено реальными критериями.
*** Барокко – стиль аффектов, величия и пышности, совмещения реальности и иллюзии, где человек, по выражению Паскаля, что-то среднее между всем и ничем, улавливающее лишь видимость явлений, но не способное понять ни их начала, ни их конца.
****Толока – выпас скота на поле с целью удобрения почвы навозом.