Божье крепко, а вражье лепко

«Нанося ущерб себе, мы всегда наносим ущерб другому, потому что мы лжём»

– Кать, а Кать? – спрашивала Юля, покачиваясь на стуле и тараща большие серые глаза в зеркало.
– Не качайся, я говорю, – строго ответила сестра и посмотрела в окно.
Там постепенно вступала в свои права весна. Она улыбалась, хохотала в голос, наделяя жизнью цветы, деревья, маленьких букашек, ползущих по земле, и даже паучка, повисшего на подоконнике. Катя взглянула на него и, вся вздрогнув от ужаса, отвращения и страха, аккуратно его взяла. Девушка — ей было двадцать шесть — вспомнила, как пережила целую трагедию в такой же солнечный день.

Тогда, вернувшись с прогулки, она обнаружила на своих вьющихся волосах мерно покачивающегося маленького паучка и вскрикнула от ужаса. Сложно понять, почему она их так боится, но сколько ни пыталась, девушка так и не смогла побороть этот страх. Катя осторожно сняла его за паутинку с головы и, поднеся к окну, посадила на подоконник по ту сторону. Прошла всего секунда, и сильный, порывистый ветер унёс маленькое насекомое в неизвестном направлении.

Внутри всё сжалось от боли и тоски. Катя представила, как этот малыш ударится о каменную стену и разобьётся вдребезги. Долго она ещё смотрела вниз в надежде увидеть доказательство его жизни. Оплошность! Оплошность! Боже мой! С каким трепетом мы порою относимся к жизни, при этом поступая трусливо и глупо. Катя плакала долго и безудержно, сходя с ума от чувства вины: «О, лучше бы там была я! Бедный паучок. Что я наделала!».

А потом в гости зашёл Женька Чарвинец, школьный товарищ, который учился на биологическом. Он иногда заглядывал на чай и помогал с математикой её племяннице, если та была в гостях. И Катя трагичным, загробным голосом объявила: «Я убийца». Женя испуганно оглянулся и спросил:
– Где труп? В пруду или пока в кладовке?
– Не смешно! Я убила паука.
– Пауков же нельзя убивать — примета плохая.
– Я не специально. Я посадила его за окно, а сильный ветер унёс его, и он, разбился.
– Он не разбился.
– Разбился!
– Насекомые не разбиваются.
– Как? – удивилась Катя, храня в груди какую-то маленькую надежду.
– А так… Маленькая масса тела, имеющая обтекаемую форму, помогает им безопасно приземляться, падая, скажем, даже с пятнадцатого этажа. Так что ты можешь быть спокойна. Но больше так не делай, а то он простудится! – засмеялся Женя, а Катя разрыдалась ещё громче, бросилась ему на шею и долго судорожно тряслась.
– Спасибо, спа-си-бо, – только и доносилось.

– Катя! Ау! – кричала Юля чуть ли не в самое ухо, внимательно разглядывая её задумчивое лицо, – ты там что, уснула?
Девчонки переглянулись и снова посмотрели за окно. Небо было синим и, казалось, блестело от солнечных лучей. Во дворе бегали мальчишки, играя в баскетбол и время от времени промазывая мимо кольца. Кто-то расстраивался, кто-то ругался, кто-то успокаивал — как и в любой компании. Пролетела белая птица, которая, видимо, радовалась возможности покачиваться на ветру, только расправляя крылья. Долго и с трепетом можно было наблюдать за этими красивыми движениями.

– Ну, так что? – спросила Юля ещё раз.
– Что? – не поняла сестра, потеряв нить разговора.
– Можно я пойду?
– Не пойдёшь. Математику решай, гулёна.
– Беспредел! Я маме нажалуюсь! Да и вообще…кто ты такая, чтобы мне указывать? Захочу и пойду! – Юля топнула ногой.


Младшей сестре Катерины было пятнадцать. Это была красивая девушка с длинными светлыми косичками. У неё был курносый носик и большие серые глаза, которыми она постоянно хлопала. В силу возраста, видимо, румянец никогда не сходил с её лица, а вот улыбалась она редко. Юля играла на пианино, поэтому её виртуозные пальчики можно было узнать из тысячи. Ростом она была невысокого, метр шестьдесят, но зато быстрая и бойкая. Катя любила её и смотрела на неё с тревогою, с какой-то нежностью не состоявшейся матери, но безумно заботливой сестры.

Не каждая сестра может любить так ласково и тепло — только та, которая выносила на собственных руках чужое чадо; которая ночей не спала, слушая мерное дыхание и молясь о маленьком существе; которая перебирала крошечные ручки и плакала вместе с ней. Сама кровная связь не всегда подразумевает близость. Иногда близкие люди оказываются нам чужими и далёкими, а совершенно случайные — ближе всех. Вот оно — родство по душе. Так и должно быть, но бывает не у всех. Чаще всё обиды да претензии, взаимные уколы да требования, а ещё…то самое, что мы называем ярмаркой тщеславия.

Катя любила свою сестру именно так, потому что их соединяли годы душевного тепла, потому что ради неё она перестала кричать, одёргивать, злиться. Будучи девочкой, Катюша часто вздыхала и переводила дыхание, стараясь увидеть то, что крылось за непоседливостью и мельтешением. И Юля приходила, забиралась на руки, теребила волосы, просила чаю, а сестра в ответ вздыхала: наверное, когда-нибудь она поймёт, но не сегодня. И теперь Катя понимала, для чего это было нужно. Теперь Катя видела, что настоящая любовь не даётся просто так, она растёт, преображается, усиливая наши собственные чувства и делая жизнь либо невыносимой, либо прекрасной, как вишнёвые сады.

Юля большая. Точнее — она мнит себя такой. Девочка учится на тройки и жуёт жвачку. Вставляет своё слово через каждые пятнадцать минут, никого не ставит в авторитеты, никому не верит и сама всё знает. Но сестру любит больше всех. Юля, подсаживаясь к Кате говорит: «Ты самая лучшая. Спасибо, что ты есть». А потом они почему-то плачут, обнявшись. Старшая целуют младшую в лоб, а та морщится и нежно смотрит в глаза. Вложенная душа всегда возвращается сторицей. Настоящая любовь не бывает незаметной. Настоящая любовь не остаётся безвозмездной.

– Отпусти. Он хороший, правда, – Катя в ответ морщится, потому что видела этого Юру, боится за сестру, но подростковое упрямство — вещь такая… Молчит, но вдруг тихо-тихо, с усилием как будто, говорит:
– Иди, иди…
– Правда?
– Да. Иди.
И Юля уносится, бежит, мчится, словно волчок, веселится, познавая всю прелесть юности, пока сестра, в тревоге и страхе, вздрагивает от каждого шороха. На сердце неспокойно, но это бывает, с этим нужно смириться. В любви мы часто тревожимся за тех, кто нам дорог, но разве можем на что-нибудь повлиять? Кате хочется верить в лучшее ещё больше, чем Юле, но она сильно сомневается в возможности этого.
Проходит время, и Юля возвращается домой уже не радостная, как эти две недели, а печальная, грустная, подавленная. Она не хочет говорить, закрывается в комнате и отчего-то плачет. Внутри всё переворачивается от этих слёз, тяжело. Катя иногда подходит постучать, но в ответ — тишина. Юле сложно. Ей пятнадцать. Всё понятно, в этом возрасте редко бывает без ошибок и сердечных шрамов. Ведь все мы люди и, прежде чем получится без ножевых, придётся выпить жизни чашу, а потом уж на всё посмотреть с улыбкой и старческой мудростью.

Наконец Юля выходит и тихо говорит: «Налей, пожалуйста, чаю. А ещё поесть что-нибудь будет?». Будет. Будет. И чаю нальёт, и поесть положит, и сядет рядом слушать. Сестра станет долго и с надрывом говорить, как когда-то и Катя говорила ей про всю пережитую боль из-за того, что чувствовала и что пережила в свой важный день. И теперь она будто бы чувствует себя виноватой за то, что Юля идёт по её следам. «Нужно было молчать, – подумала она, – тогда бы, может, всё по-другому было». Впрочем, это только надежды. Чувства никуда не запрёшь. Юля обнимает сестру и спрашивает:

– Я же люблю его. За что?
– Такова жизнь. Такое бывает.
– Он говорит, что я во всём виновата и люблю его недостаточно. Это правда?
– Нет.
– А ещё говорит, что он самый лучший и без меня может. Тоже правда?
– Нет.
– А ещё слышать не хочет о моих чувствах, толкается и говорит гадости, смеётся надо мной и всё про других мне говорит без конца. За что?
– Потому что идиот.
– Не идиот!
– А кто?
– Ну…не знаю, – вздыхает Юля и плачет. Ей больно. Она не знает, что делать. Она не хочет никакой любви. Да кто ж её хочет? Это мясорубка, на выходе из которой ты фарш. Но вот тебя затянуло — и баста!

Катя потрепала сестру по плечу и подлила кипятку в чашку. С тревогой посмотрела на неё и вспомнила, как она семь лет назад терпеливо слушала её миниатюры, написанные в полночь. Отчего это так, что мы можем защитить человека от всего, кроме любви, чувств и разочарования? Последний солнечный луч исчезал с кухни, небо темнело, воздух становился холоднее. Нужно было закрывать окно и включать свет. Катя села напротив сестры и попыталась улыбнуться: «Ну, же, солнышко, не грусти! Я люблю тебя!».
– Каково это, скажи?
– Тяжко, Юленька.
– Но ты же живёшь, ты же как-то вертишься, улыбаешься, смеёшься, весь мир любишь. Почему ты не озлобилась из-за него?
– Это сложно объяснить, – вздохнула Катя. Она чувствовала, что ходит по льду, что ей нельзя уходить в какую-то из сторон, и тогда она сможет, балансируя, жить счастливо и спокойно. Этому она и училась.
– Ну, попробуй. Ведь мне, кроме тебя, некому помочь. Ты одна… Одна знаешь. Все остальные советуют, да не то. Чувствую, что не то.

И Катя рассказывала. Рассказывала, как могла. С душой. С любовью. С нежностью. Чтобы не ранить чужого сердца, да и своего не растормошить. Она говорила:
– Понимаешь, Юляш, человек порочен. Не только другой, но и мы сами… Мы с тобой тоже. Для нас любовь — это слишком смело. Это подвиг, как, допустим, дать отрубить себе руку. Никто не хочет называть себя трусом даже, если боится. Никто не хочет сознаваться, что не умеет любить. Вот и называем любовью мы всё подряд. Книжки детские читаем, сказки, и там про любовь. Помнишь нашу любимую?
– Спящую Царевну? Ту, которую ты мне читала перед сном в тихий час?
– Именно её, – улыбнулась Катя.
– Конечно, помню!
– Вот зря читала. Там ведь всё не так. Все мы любим спящих людей, целуем их, иногда даже спим, а не помогаем им проснуться. Понимаешь?
– Не-а, не понимаю…
– Жизнь — это баланс между угодничеством и высокомерием. Любовь — найти этот баланс. Я годы прожила, мотаясь из одной крайности в другую. То я его ненавижу за, что он такое, то люблю и готова забыть всё это хоть сейчас, а потом обратно. И вот я поняла, что это страшный грех, преступление. Если ты сумеешь быть ласковой и жестокой одновременно, то это и будет любовь.

Юля молчала и смотрела на сестру с лёгким прищуром.
– Не понимаю, – наконец вымолвила она.
– Ну, смотри, – воодушевилась Катя, – в той сказке принц поцеловал красавицу, которая спала и выглядела как сущий ангел. Но что у неё внутри, кто знает? Чем она живёт? Как часто ревнует и говорит гадости? Может ли ударить или толкнуть? Может ли предать или обидеть? Принц не знает. Он разбудил её ело, но мы так и не узнаем — пробудил ли он её душу и сможет ли он принять её такой.
– Точно! Кажется… Кажется… Ты хочешь сказать, что мы любим человека, не зная его, а узнав, начинаем ненавидеть?
– Да… И в этом виноваты мы сами.
– Почему?
– Как почему? Разве не мы всё прощаем этому прекрасному ангелу, который спит блаженным сном? Разве не мы обещаем любить безвозмездно и вечно? Разве не мы клянёмся никогда не обижаться и не злиться, нести этот свет в мир и быть по-рабски преданными?
– Мы…
– И даже тогда, когда об нас вытирают ноги.
– Да.
– И даже тогда, когда нас посылают матом.
– Да…
– И даже тогда, когда с нами не хотят говорить о чувствах и оставляют одних.
– Да, – в третий раз вздохнула Юля, – но что же делать?
– Наверное, именно этот вопрос и есть самый важный среди всех вопросов бытия…

Как будто в доказательство этой мысли в доме напротив зажёгся свет. Голоса за окном смолкли. Теперь весь мир был готов услышать самую важную в жизни вещь — важную для каждого из нас, но чудовищную своей прямотой:
– Бросить, позволить утонуть, умереть, сгнить заживо.
– Что? Катя! – вдруг осуждающе сказала Юля.
– Шучу, щучу, – усмехнулась сестра, – но в корне в общем-то я серьёзно. Любить — это значит, отвесить человеку оплеуху и сказать «Включи мозги», а не сюсюкаться. Для любви нужен жёсткий, хладнокровный характер. Иначе тот, кого ты любишь, погибнет и сгниёт в этом дне сурка.
– Как это поможет? Я думала, спасает бескорыстие.
– А это и есть бескорыстие. Тебе ничего не надо. Держа твою страдальческую руку, он утянет тебя на дно, и ты захлебнёшься в этом болоте. Выплыть можно, не имея ни малейшей надежды на жалость. Брось — и это будет истинное проявление любви.

Всё замерло. Мир призадумался. Катя обняла сестру, закрыв глаза.