Ребекка

Глава XVII

Клэрис ждала меня в спальне. Бледная, испуганная. При виде меня она расплакалась. Я ничего не сказала, я принялась срывать с себя платье. Мне не удавалось расстегнуть крючки на спине, и Клэрис попыталась мне помочь, все еще громко всхлипывая.

— Полно, Клэрис, ты тут ни при чем, — сказала я, но она затрясла головой; слезы градом катились у нее по щекам.

— Ваше хорошенькое платье, мадам, — сказала она. — Ваше хорошенькое белое платье…

— Не важно, — сказала я. — Ну что, никак не найти крючок? Да вот же он, сзади. А второй где-то сразу под ним.

Клэрис неловко возилась с крючками, руки ее тряслись, от нее не было никакого проку, она никак не могла проглотить слезы.

— Что же вы наденете, мадам? — спросила она.

— Не знаю, — сказала я, — не знаю.

Ей удалось наконец расстегнуть крючки, и я выбралась из платья.

— Мне сейчас лучше побыть одной, Клэрис, — сказала я, — будь душечкой, оставь меня. Не беспокойся, я прекрасно управлюсь. Забудь о том, что случилось. Я хочу, чтобы тебе было весело на балу.

— Может быть, погладим вам другое платье, мадам? — спросила она, поднимая на меня распухшие, полные слез глаза.

— Нет, — сказала я, — не беспокойся, лучше уходи… и, Клэрис…

— Да, мадам?

— Не… не говори никому о том, что здесь произошло.

— Конечно, мадам. — Она разразилась новым потоком слез.

— Нельзя же, чтобы тебя видели в таком состоянии, — сказала я. — Пойди в свою комнату и приведи в порядок лицо. Плакать не о чем, абсолютно не о чем.

Кто-то стукнул в дверь. Клэрис кинула на меня испуганный взгляд.

— Кто там? — спросила я.

Дверь отворилась, в комнату вошла Беатрис. Она сразу же направилась ко мне — странная, нелепая фигура в этом ее восточном облачении, с браслетами, звенящими на запястьях.

— Милочка, — сказала она, — милочка, — и протянула ко мне руки.

Клэрис выскользнула из комнаты. Внезапно я почувствовала усталость, меня не держали ноги. Я села на кровать. Подняла руки и сняла с головы парик. Беатрис не спускала с меня глаз.

— Вам не плохо? — сказала она. — Вы так бледны.

— Это из-за электричества, — сказала я, — пропадает всякий цвет лица.

— Посидите спокойно несколько минут, и все пройдет, — сказала она. — Погодите, я сейчас принесу воды.

Беатрис пошла в ванную комнату, звеня браслетами при каждом движении, и тут же вернулась, держа в руке стакан.

Я выпила несколько глотков, чтобы ее не обидеть, хотя мне вовсе не хотелось пить. Вода была теплая, Беатрис не спустила ее.

— Конечно, я сразу поняла, что это какая-то ужасная ошибка, — сказала она. — Не могли же вы знать, откуда вам было знать это.

— Что знать? — спросила я.

— Да про это платье, бедняжка моя, про портрет на галерее, с которого вы его взяли. Такое же в точности, как то платье, в котором была Ребекка на прошлом костюмированном балу. Как две капли воды. Одна и та же картина, одни и те же платья. Вы вышли на площадку и на какой-то кошмарный миг мне почудилось…

Она замолчала и похлопала меня по плечу.

— Бедная моя девочка, как это все неудачно. Откуда вам было знать…

— Мне следовало знать, — сказала я, тупо уставясь на нее, слишком потрясенная, чтобы понять все до конца. — Мне следовало знать.

— Глупости, откуда вы могли знать? Нам это и в голову не пришло. Просто мы были так поражены, и Максим…

— Да, что же Максим? — сказала я.

— Понимаете, он думает, что вы сделали это нарочно. Вы ведь поспорили, что удивите его, так? Какая-то глупая шутка. Он просто не понимает. Это был для него страшный удар. Я сразу сказала ему, что вы не могли сделать такую вещь, что это — чистая случайность. И надо же вам было выбрать именно эту картину!

— Мне следовало знать, — повторила я. — Я одна во всем виновата. Мне следовало видеть. Мне следовало знать.

— Да нет же! Ну не расстраивайтесь так, вы потом спокойно ему объясните, как это случилось. Все будет в порядке. Когда я поднималась к вам, подъезжали первые гости. Они пьют коктейли. Все хорошо. Я велела Фрэнку и Джайлсу говорить всем, что костюм вам не впору, и вы очень огорчены.

Я ничего не ответила. Продолжала сидеть на постели, опустив на колени руки.

— Что вы наденете? — спросила Беатрис, подходя к платяному шкафу и распахивая дверцы. — Как насчет этого голубого платья? Выглядит очень мило. Наденьте его. Никто не обратит внимания. Быстро. Я вам помогу.

— Нет, — сказала я. — Нет, я не спущусь вниз.

Беатрис горестно глядела на меня, все еще держа в руках голубое платье.

— Но, милочка, вы должны пойти туда, — в смятении сказала она. — Не можете же вы не выйти к гостям.

— Нет, Беатрис. Я не в силах смотреть им в лицо после всего того, что случилось.

— Но никто ничего не узнает, — сказала она. — Фрэнк и Джайлс и словом не обмолвятся. Мы же состряпали целую историю. Вам прислали не то платье, и оно на вас не сидит, пришлось надеть обычное вечернее платье. Все сочтут это вполне естественным. В конце концов какая кому разница?!

— Вы не понимаете, — сказала я. — Меня не волнует платье. Дело совсем не в этом. Дело в том, что произошло, в том, что я натворила. Я просто не могу сейчас спуститься, Беатрис.

— Но, милочка, Джайлс и Фрэнк все прекрасно поняли. Они так вам сочувствуют. И Максим тоже. Просто в первый момент мы… Я попробую улучить минутку и поговорить с ним наедине. Я все ему объясню.

— Нет! — сказала я. — Нет!

Она положила голубое платье на постель рядом со мной.

— Приедет все графство, — сказала она, крайне расстроенная и встревоженная. — Покажется таким странным, если вы не спуститесь вниз. Не могу же я сказать, что у вас вдруг разболелась голова!

— Почему бы и нет! — устало промолвила я. — Какое это имеет значение? Придумайте что хотите. Им будет все равно, никто из них меня не знает.

— Ну, полно, милочка, — не отступалась Беатрис, похлопывая меня по руке. — Попытайтесь сделать над собой усилие. Наденьте это прелестное платье. Подумайте о Максиме. Вы должны спуститься хотя бы ради него.

— Я только о Максиме и думаю все это время, — сказала я.

— Но тогда, без сомнения…

— Нет, — сказала я, яростно кусая ногти и раскачиваясь на кровати взад-вперед. — Не могу. Не могу.

Снова стук в дверь.

— О Боже, кого еще сюда несет! — сказала Беатрис. — Кто там?

Она отворила. За дверью стоял Джайлс.

— Все собрались. Максим послал меня узнать, что тут у вас происходит, — сказал он.

— Она говорит, что не пойдет вниз, — сказала Беатрис. — Ну что нам сказать гостям?

Подняв на секунду глаза, я увидела, что Джайлс таращится на меня через порог.

— Господи, какое жуткое недоразумение, — прошептал он и отвернулся в замешательстве, заметив, что я его увидела.

— Что мне сказать Максиму? — спросил он у Беатрис. — Уже половина девятого.

— Скажи, она плохо себя чувствует, но попозже постарается прийти. Пусть не откладывают обед. Я сейчас спущусь и все налажу.— Ладно, — он кинул украдкой взгляд в моем направлении, сочувственный, да, но и любопытный, — он не мог понять, почему я сижу, не двигаясь, на постели. Говорил он вполголоса, как говорят, дожидаясь приезда врача после несчастного случая.

— Могу я еще что-нибудь сделать? — спросил он.

— Нет, — ответила Беатрис. — Иди вниз, я буду через минуту.

Он повернулся и пошел по коридору, волоча по полу свое арабское одеяние.

А ведь пройдут годы, подумала я, и я буду смеяться над этим всем, буду говорить: «Помните, как Джайлс нарядился арабом, а у Беатрис было покрывало на голове и куча браслетов на запястьях?» Время все смягчит, сделает предметом для смеха. Но сейчас мне было не до шуток. Сейчас я не смеялась. Сейчас не будущее, а настоящее. Слишком эта минута живая и яркая, слишком она реальна. Я сидела на постели, дергая пуховое одеяло; вытащила перышко из дырочки в углу.

— Не хотите немного коньяка? — спросила Беатрис, делая последнюю попытку. — Я знаю, храбрость во хмелю недорого стоит, и все же иногда это творит чудеса.

— Нет, — сказала я, — я ничего не хочу.

— Мне придется пойти вниз. Джайлс говорит, уже и так задержались с обедом. Вы уверены, что я могу оставить вас одну?

— Да. Большое спасибо, Беатрис.

— Ах, милочка, не благодарите меня. Если бы я могла хоть чем-нибудь помочь!

Она быстро наклонилась к зеркалу, обмахнула лицо пуховкой.

— Господи, ну и чучело, — сказала она. — Это проклятое покрывало уже сползло на сторону. Ну, видно, ничего не попишешь.

Шурша платьем, Беатрис вышла из комнаты, прикрыла за собой дверь. Я чувствовала, что утратила ее симпатию и сочувствие своим отказом спуститься вниз. Я струсила, ушла в кусты. Она этого не может понять. Она и такие, как она, — люди другой породы, они иначе воспитаны, чем я. У женщин этой породы сильный характер. Они не похожи на меня. Если бы на моем месте оказалась сегодня Беатрис, она бы надела другое платье и спустилась вниз к гостям. Она стояла бы рядом с Джайлсом, пожимая руки, и улыбка не сходила бы с ее лица. Я этого не могу. У меня нет гордости. У меня нет характера. Я плохо воспитана.

Я встала с кровати, подошла к окну, выглянула наружу. Садовники ходили по розарию от одного фонарика к другому, проверяя, все ли они в порядке. Небо побледнело, только несколько оранжево-розовых облачков быстро неслись к западу. Когда наступят сумерки, фонарики зажгут. В розарии стояли столики и стулья для тех, кто предпочитает быть на воздухе. До меня долетел запах роз. Садовники болтали друг с другом, смеялись.

— Тут одна лампочка лопнула, — услышала я голос, — кто мне даст новую? Маленькую синюю, Билл.

Он ввинтил лампочку и принялся насвистывать песенку, модную в те дни. Он свистел так спокойно, так уверенно; я подумала, что, возможно, сегодня ту же мелодию будет играть оркестр на галерее менестрелей над холлом.

— Порядок, — сказал садовник, включая и выключая свет. — Все остальные целы. Пойдем проверим те, на террасе.

Они скрылись за углом дома, мне все еще был слышен свист. Как бы я хотела быть на месте этого парня! Позднее, вечером, он будет стоять с приятелем у аллеи — руки в карманах, шапка сдвинута на затылок — и смотреть, как подъезжают одна за другой машины с гостями. Он будет стоять вместе с другими работниками поместья, а потом пить сидр за длинным столом, по ставленным в одном из углов террасы. «Как в старые времена», — скажет он, но его приятель, попыхивая трубкой, покачает головой: «Куда новой хозяйке до нашей миссис де Уинтер! И в подметки ей не годится». Женщина в толпе по соседству кивнет в знак согласия, другие — тоже. «Верно, верно», — послышится со всех сторон.

— Где она сегодня? Я ни разу не видел ее.

— Бог ее знает! Я тоже ее не видел.

— Миссис де Уинтер всюду поспевала.

— Ваша правда.

Женщина обернется к соседке, таинственно кивнет головой.

— Говорят, она вообще сегодня не выходила.

— Ну да!

— Истинный Бог! Спроси Мэри!

— Верно. Один из слуг сказал мне, что она за весь вечер так и не спустилась из своей комнаты к гостям.

— Что с ней такое? Может захворала?

— Да нет, дуется, скорей. Говорят, ей не понравился костюм.

Взрыв смеха и невнятные голоса в толпе.

— Слышали вы что-нибудь подобное? Так опозорить мистера де Уинтера?

— Ну, уж я бы ей не спустил, сопливой девчонке.

— Может, все не так, одна болтовня?

— Так, так, не сомневайтесь! В доме только об этом и говорят.

Один — другому, тот — третьему. Улыбка, прищуренный глаз, пожиманье плеч. Одна кучка, затем другая. От них — к гостям, которые вышли на террасу и разбрелись по лужайкам. Вот пара, которая часа через три будет сидеть в креслах в розарии у меня под окном.

— Как ты думаешь, то, что я слышала, правда?

— А что ты слышала?

— Да что она вовсе не больна. Просто они поссорились, и она не желает выходить.

— Хорошенькое дело!

Поднятые брови, свист сквозь зубы.

— Да, все это выглядит странно, ты не находишь? Я хочу сказать, чтобы так, ни с того ни с сего разболелась голова! Все это выглядит очень подозрительно.

— Мне показалось, у него мрачный вид.

— И мне.

— Сказать по правде, я уже и раньше слышала, что их брак не очень-то удачный.

— Да?

— Хм. Мне говорили об этом. И не один человек. Говорят, он начал понимать, что сделал большую ошибку. Она-то ведь — глядеть не на что.

— Да, я тоже слышала, что красотой она не отличается. Кем она была?

— Да никем. Подобрал ее где-то на юге Франции, бонна или что-то вроде.

— Господи Боже мой!

— То-то и оно. Когда подумаешь о Ребекке…

Я продолжала смотреть на пустые кресла. Небо из розового стало серым. Над моей головой зажглась Венера. В лесу за розарием раздавался тихий шелест — это устраивались на ночлег птицы. Пролетела одинокая чайка. Я отошла от окна обратно к кровати. Подняла с полу белое платье и положила его в коробку с папиросной бумагой. Спрятала в картонку парик. Затем стала искать в стенных шкафах дорожный утюг, который я брала в Монте-Карло, чтобы гладить платья миссис Ван-Хоппер. Он лежал в глубине полки за старыми шерстяными джемперами, которые я давно не носила. Это был один из тех утюгов, что годятся для любого напряжения, и я воткнула штепсель в розетку на стене. Затем принялась гладить голубое платье, которое Беатрис вынула из шкафа, медленно, методично, как гладила платья миссис Ван-Хоппер.

Закончив, положила готовое платье на кровать. Затем сняла с лица грим, наложенный для маскарадного костюма. Причесалась, вымыла руки. Надела голубое платье и туфли, которые всегда надевала с ним. Я снова была девушка-компаньонка и собиралась спуститься в гостиную отеля вслед за миссис Ван-Хоппер. Я открыла дверь спальни и пошла по коридору. Все было тихо и спокойно, не верилось, что в доме бал. Я прошла на цыпочках в конец прохода и завернула за угол. Дверь в западное крыло была закрыта. Не доносилось ни единого звука. Когда я подошла к арке у галереи над лестницей в холле, до меня долетел приглушенный шум голосов из столовой. Обед еще не кончился. В огромном холле было пусто. На галерее тоже. Наверно, музыканты обедали. Я не знала, как все это было организовано, этим занимался Фрэнк… или миссис Дэнверс.

С того места, где я стояла, мне был виден портрет Кэролайн де Уинтер, висевший в галерее лицом ко мне. Я видела локоны, обрамлявшие лицо, я видела улыбку на ее губах. Я вспомнила, как жена епископа говорила мне в тот раз, когда я навестила ее: «Никогда не забуду ее, всю с ног до головы в белом, и это облако темных волос!» Я должна была вспомнить это раньше, я должна была догадаться. Как странно выглядели инструменты, небольшие пюпитры для нот, огромный барабан. Один из оркестрантов забыл на стуле носовой платок. Я перегнулась через балюстраду и поглядела вниз на холл. Скоро здесь будет полно людей, как рассказывала жена епископа, и Максим будет стоять у подножья лестницы и пожимать руки входящим. Их голоса будут отражаться от высокого потолка, а затем с галереи, где я сейчас стою, грянет музыка, и скрипач будет улыбаться, раскачиваясь в такт.

Тишина исчезнет.

На галерее скрипнула половица. Я резко обернулась, поглядела за спину. Галерея по-прежнему была пуста. Но в лицо мне пахнуло ветром, видно, в одном из коридоров кто-то оставил открытым окно. Из столовой по-прежнему слышался гул голосов. Странно, почему скрипнула половица, ведь я стояла не шевелясь. Может быть, виновата теплая ночь или растрескавшееся от старости дерево? Но в лицо мне все еще тянуло сквозняком. С одного из пюпитров слетели на пол ноты. Я взглянула на арку над лестничной площадкой. Сквозняк шел оттуда. Я снова вернулась в длинный коридор и увидела, что дверь в западное крыло распахнута настежь. Я вошла в нее. В проходе было темно, не горела ни одна лампочка. Я чувствовала на лице холодное дыхание ветра из открытого окна. Попыталась найти ощупью выключатель, но не нашла. Там, где коридор поворачивал, я увидела окно, оно было открыто. Легкие занавески колыхались взад и вперед. В сером вечернем свете плясали на полу причудливые тени. До меня донесся рокот волн, мягкое шипение отлива, покидающего гальку.Я не подошла и не закрыла окно. Еще секунду я стояла, дрожа в легком платье, слушая вздохи моря, расстающегося с берегом. Затем быстро повернула, захлопнула за собой дверь и снова вышла на площадку под аркой. Голоса стали громче, шум в столовой все нарастал. Дверь распахнулась. Обед закончился. Я видела Роберта у открытой двери, слышала скрип отодвигаемых стульев, невнятный говор, смех.

Я медленно пошла вниз по лестнице им навстречу.

Когда я оглядываюсь на свой первый бал в Мэндерли — первый и последний, — я вспоминаю лишь отдельные мелкие штрихи, выступающие на огромном пустом холсте всего вечера. Задний план, подернутый дымкой, — море призрачных, чужих для меня лиц, — и медленное гудение оркестра, монотонно играющего вальс, который все никак не смолкал, тянулся без конца. Одни и те же пары, сменяя друг друга, проносились, кружась, перед моими глазами, с одними и теми же застывшими улыбками на лицах; я стояла рядом с Максимом у подножья парадной лестницы, принимая запоздавших гостей, и эти танцующие пары казались мне марионетками, которые описывают круги на веревке, зажатой в невидимой руке.

Там была одна женщина — я не знаю ее имени, я никогда больше ее не видела, — в светло-оранжевом платье с кринолином, неопределенный намек на один из прошлых веков, но какой именно — семнадцатый, восемнадцатый или девятнадцатый, — я сказать не могла, — которая проплывала мимо меня каждый раз на одинаковых тактах вальса и, приседая и раскачиваясь, неизменно посылала мне улыбку. Это повторялось вновь и вновь, пока не стало автоматически, — так, гуляя по палубе корабля, ты постоянно встречаешь одних и тех же людей, столь же приверженных моциону, и знаешь с абсолютной уверенностью, что вновь пройдешь мимо них у капитанского мостика.

Я вижу ее, как сейчас: торчащие зубы, яркое пятно румян на скулах и улыбку — отсутствующую, блаженную. Она была на седьмом небе. Позднее я заметила ее у стола с закусками; острые глазки обшаривали блюда, она наложила себе полную тарелку семги и омара под майонезом и отошла в уголок. Была там и леди Кроуэн, чудовищная фигура в пурпурном платье, изображавшая уже и не знаю какой романтический персонаж былых времен, то ли Марию Антуанетту, то ли Нелл Гуинн, а может, экзотическое сочетание обеих в одном лице, которая без конца восклицала пронзительным голосом, еще более пронзительным, чем обычно, из-за поглощенного ею шампанского: «Вы должны благодарить за все это меня, а вовсе не де Уинтеров!»

Я помню, как Роберт уронил поднос с мороженым, и лицо Фриса, когда он увидел, что преступник — свой, а не один из нанятых по случаю бала официантов. Мне хотелось подойти к Роберту, стать рядом и сказать: «Я знаю, что вы чувствуете. Я понимаю. Я провинилась сегодня куда хуже». Я до сих пор ощущаю застывшую, напряженную улыбку у себя на лице, так не соответствующую страданию в глазах. Я вижу Беатрис, милую, благожелательную, бестактную Беатрис, не спускавшую с меня глаз из-за плеча партнера, подбадривающую кивками; браслеты звенели у нее на запястьях, а покрывало беспрестанно соскакивало с мокрого от жары лба. Я представляю, как отчаянно кружусь по залу в объятиях Джайлса, мягкосердечного, верного Джайлса, полного сочувствия ко мне; он даже и слышать не желал о том, что я не хочу танцевать, и вел меня сквозь топочущую толпу, словно одну из своих лошадей на охотничьем сборе. «Какое у вас красивое платье! — так и слышу его слова. — У всей этой публики просто нелепый вид рядом с вами». И я благословила его в душе за эту трогательную, бесхитростную и такую искреннюю попытку выказать мне участие, ведь он, добрая душа, полагал, что я разочарована в моем маскарадном костюме, что меня волнует, как я выгляжу, что мне не все равно.

Конечно, Фрэнк, и никто иной, принес мне на тарелке ветчины и кусок курицы, которые я не могла съесть, конечно, Фрэнк, и никто иной, стоял возле меня с бокалом шампанского, который я не могла выпить.

— Ну пожалуйста, — спокойно и настойчиво повторял он. — Я думаю, вам это поможет, — и я сделала три крошечных глотка ради него. Черная повязка на глазу придавала ему непривычный, странный вид, он казался бледным, более старым. На его лице появились вдруг морщины, которых я не видела раньше.

Фрэнк ходил среди гостей как хозяин, следя, чтобы им было хорошо, чтобы у всех была еда, питье и сигареты; он и танцевал — старательно, серьезно, с каменным лицом ведя свою даму по залу. В пиратском костюме он чувствовал себя неловко, было что-то печальное в бакенбардах, которые он распушил под алой повязкой. Я представляла, как он стоит в своей голой холостяцкой спальне перед зеркалом, накручивая их на палец. Бедный Фрэнк. Милый Фрэнк. Я не спрашивала его, но я знаю, как ненавистен был ему последний костюмированный бал, устроенный в Мэндерли.

Оркестр играл и играл, кружащиеся пары подскакивали и приседали, как марионетки, качались передо мной взад и вперед, взад и вперед, но смотрела на них не я, не живой человек из плоти и крови, а бесчувственный манекен, кукла с приклеенной намертво улыбкой. Фигура, стоящая рядом, тоже была деревянной. Лицо — маска, чужая, незнакомая улыбка. А глаза… у того, кого я любила, кого я знала, не было таких глаз. Холодные, безжизненные, они смотрели поверх меня и сквозь меня туда, где были боль и мука, которых я не могла с ним разделить, в его личный, замкнутый в себе ад, куда мне не было доступа.

Он ни разу со мной не заговорил. Ни разу не коснулся меня. Мы стояли бок о бок, хозяин и хозяйка дома, и между нами лежала пропасть. Он был любезен и обходителен с гостями, я наблюдала, как он кидает словечко одному, шутку другому, улыбку третьему, зовет через плечо четвертого, и никто, кроме меня, не догадывается, что каждая его фраза и жест машинальны, что он делает все как автомат. Два актера в одной пьесе, мы не были с ним партнерами, каждый играл сам по себе. Мы должны были пройти через эту муку в одиночку, мы должны были разыграть этот спектакль, устраивать этот жалкий и позорный балаган ради людей, которых я не знала и не хотела знать.

— Я слышал, вашей жене не прислали вовремя костюм, — сказал какой-то мужчина с пятнистым лицом и моряцкой косичкой и, захохотав, ткнул Максима в бок. — Черт знает что! Я бы возбудил против них дело за обман. Такая же шутка случилась однажды с родственницей моей жены.

— Да, это вышло неудачно, — согласился Максим.

— Послушайте, — прокричал «моряк», оборачиваясь ко мне, — говорите всем, что вы незабудка! Они ведь голубые, да? Красивые цветочки, эти незабудки. Верно, де Уинтер? Скажите жене, чтобы она назвалась незабудкой! — Он понесся дальше, хохоча во весь рот, увлекая в танце свою партнершу. — Неплохая мысль — голубая незабудка!

И снова у меня за спиной Фрэнк с бокалом в руке, на этот раз — с лимонадом.

— Нет, Фрэнк, спасибо, мне не хочется пить.

— Почему вы не танцуете? А может быть, вы присядете на минутку? Там, на террасе, в уголке?

— Нет, мне лучше, когда я стою. Я не хочу садиться.

— Может быть, вам что-нибудь принести? Сандвич, персик?

— Нет, я ничего не хочу.

Снова дама в оранжевом платье, на этот раз она забыла улыбнуться. После ужина она раскраснелась и не сводила глаз с лица партнера, высокого, тощего, с подбородком, как скрипка.

«Вальс судьбы», «Голубой Дунай», «Веселая вдова» — раз-два-три, раз-два-три, круг за кругом, раз-два-три, раз-два-три, еще круг и еще. Оранжевая дама, зеленая дама, снова Беатрис — покрывало скинуто со лба, Джайлс, с лицом, мокрым от пота, и снова «моряк» с другой партнершей, я ее не знала, на ней был костюм тюдоровских времен, черное бархатное платье и гофрированный воротник.

— Когда вы к нам приедете? — спросила она, словно мы были с ними старые друзья, и я ответила:

— Скоро, конечно, мы как раз говорили об этом на днях, — удивляясь тому, с какой легкостью у меня слетела с языка эта ложь, мне не понадобилось делать над собой никакого усилия.

— Такой изумительный вечер, поздравляю вас, — сказала она.

— Большое спасибо, — сказала я. — Весело, правда?

— Я слышала, вам прислали не тот костюм?

— Да, глупость какая-то, верно?

— Все эти лавки стоят друг друга. На них нельзя положиться. Но вы прелестно выглядите в этом милом голубеньком платьице. У вас такой свежий вид. Куда удобнее, чем этот жаркий бархат. Так не забудьте, мы ждем вас в резиденции к обеду в самые ближайшие дни.

— Приедем обязательно.

Что она имеет в виду, где, какая резиденция? Разве мы принимаем членов королевской фамилии? Она понеслась дальше в объятиях партнера под звуки «Голубого Дуная», ее бархатное платье мело подолом пол, как щетка для ковра, и только через много дней и месяцев, в одну из ночей, когда я никак не могла уснуть, я вдруг вспомнила, что тюдоровская дама — это жена епископа, так любившая бродить по горам.

Который час? Время остановилось. Вечер тянулся целую вечность. Те же лица, те же мелодии. Время от времени из библиотеки выглядывали затворники — игроки в бридж, чтобы посмотреть на танцующих и вновь укрыться за дверью. Подошла Беатрис, волоча за собой свою хламиду, шепнула на ухо:Что она имеет в виду, где, какая резиденция? Разве мы принимаем членов королевской фамилии? Она понеслась дальше в объятиях партнера под звуки «Голубого Дуная», ее бархатное платье мело подолом пол, как щетка для ковра, и только через много дней и месяцев, в одну из ночей, когда я никак не могла уснуть, я вдруг вспомнила, что тюдоровская дама — это жена епископа, так любившая бродить по горам.

Который час? Время остановилось. Вечер тянулся целую вечность. Те же лица, те же мелодии. Время от времени из библиотеки выглядывали затворники — игроки в бридж, чтобы посмотреть на танцующих и вновь укрыться за дверью. Подошла Беатрис, волоча за собой свою хламиду, шепнула на ухо:

— Почему вы не сядете? Вы бледны как смерть.

— Со мной все в порядке.

Возле нас появился Джайлс; грим растекся у него по лицу, он задыхался в своем арабском бурнусе.

— Пойдемте на террасу смотреть фейерверк, — сказал он.

Помню, как я стояла на террасе, глядя на небо, следя, как взлетают и падают дурацкие ракеты. Я заметила в углу маленькую Клэрис с каким-то пришлым парнем. Она весело улыбалась, а когда шутиха затрещала у самых ее ног, завизжала от восторга. Она уже давно забыла про слезы.

— Глядите, глядите, вот так громадина! — воскликнул Джайлс; круглое лицо задрано вверх, рот открыт. — Сейчас разорвется! Браво! Ну и красота!

Медленное шипение ракеты, взлетающей в воздух, взрыв, дождь изумрудных звезд. Одобрительный шум в толпе, восхищенные возгласы, хлопки.

Оранжевая дама в первых рядах зрителей, лицо горит ожиданием, для каждой новой ракеты наготове похвала:

— О, вот это милашка… погляди-ка на эту, правда, прелесть?.. эта не разорвалась, осторожней, она падает на нас… что там думают эти люди?

Даже отшельники покинули свой уединенный приют и присоединились к остальным на террасе. Лужайки были черны от людей. Взрывающиеся петарды освещали поднятые вверх лица.

Вновь и вновь стрелами взлетали в воздух ракеты, небо пылало золотом и багрянцем. Мэндерли казался волшебным замком, окна в огне, серые стены в отблесках цветного дождя. Заколдованный дом — плоть от плоти здешних сумрачных лесов. Когда погасла последняя ракета и замолкли приветственные крики, ночь, такая чудесная раньше, показалась по контрасту хмурой и мрачной, небо нависло, как надгробный покров. Группки людей на лужайках и подъездной аллее распадались, расходились по сторонам. Гости сгрудились на террасе у итальянских окон, возвращались в гостиную. Наступил спад, апогей веселья остался позади. Пустые лица, пустые взгляды. Кто-то протянул мне бокал шампанского. С подъездной аллеи донесся шорох колес.

«Слава Богу, — подумала я. — Они начинают разъезжаться. Слава Богу».

Оранжевая дама решила еще разок подкрепиться. Холл не так скоро очистится от людей. Я увидела, что Фрэнк подает знак оркестру. Я стояла в дверях между гостиной и холлом с незнакомым мне человеком.

— Замечательный бал! — сказал он.

— Да, — сказала я.

— Я веселился с начала до конца, — сказал он.

— Очень рада, — сказала я.

— Молли просто с ума сходила, что не может пойти, — сказал он.

— Что вы говорите? — сказала я.

Оркестр начал играть «Старые добрые времена». Мужчина схватил мою руку и принялся раскачивать ее вверх и вниз.

— Ну-ка, — сказал он, — давайте-ка к нам!

Кто-то принялся раскачивать мою другую руку, к нам присоединились еще несколько человек, и еще. Мы стояли большим кругом и пели во все горло. Мужчина, который сказал, что он веселился с начала до конца и что Молли сходила с ума, так ей хотелось пойти, был в костюме китайского мандарина, и, когда мы раскачивали руки, его искусственные ногти запутались в рукавах халата. Он хохотал, как полоумный. Мы все хохотали. «Пусть старые горести останутся в прошлом», — пели мы.

Шумное веселье пришло к концу вместе с последними тактами песни; барабанщик принялся отбивать дробь — неизбежная прелюдия к «Боже, храни короля». Улыбки исчезли с лиц, словно начисто смытые губкой. «Мандарин» встал по стойке «смирно», руки по швам. Помню, у меня мелькнула мысль, не военный ли он. Как странно он выглядел — каменное лицо и висячие усы китайца. Я поймала взгляд оранжевой дамы. Гимн застал ее врасплох, она все еще держала тарелку куриного заливного. Держала крепко, прямо перед собой, как блюдо для сбора пожертвований в церкви. Оживление исчезло с ее лица. Но не успела отзвучать последняя нота, как она снова расслабилась и яростно накинулась на заливное, разговаривая через плечо со своим кавалером.

Кто-то подошел, крепко схватил меня за руку.

— Так не забудьте, вы обедаете у нас четырнадцатого в следующем месяце.

— Да? — я тупо уставилась на него.

— Да, ваша золовка тоже обещала приехать.

— Чудесно.

— В половине десятого, мужчины в смокингах. Ждем вас, до встречи.

— О да, разумеется.

Гости выстроились в очередь, чтобы попрощаться со мной. Максим был в другом конце комнаты. Я снова нацепила улыбку, которая исчезла у меня с лица после «Добрых старых времен».

— Лучший вечер, на котором я был за последнее время.

— Очень рада.

— Огромное спасибо за чудесный вечер.

— Очень рада.

— А вот и мы, как видите, остались до конца.

— Очень рада.

Неужели в английском языке нет других слов? Я кивала и улыбалась, как заводная кукла, ища глазами Максима поверх их голов. Он стоял в тесной толпе гостей у дверей в библиотеку. Вокруг Беатрис тоже были гости, Джайлс вел группу задержавшихся мужчин к столу с закусками в гостиной. Фрэнк был на подъездной аллее, помогал гостям найти их машины. Меня окружали незнакомые лица.

— До свидания. Огромное спасибо.

— Очень рада.

Огромный холл опустел. Он уже принял тот тусклый нежилой вид, который бывает после праздничного вечера на заре усталого дня. В сером свете занимавшегося утра на лужайках стали проступать очертания подставок, откуда пускали фейерверк.

— До свидания. Удивительный вечер.

— Очень рада.

Максим ушел на подъездную аллею к Фрэнку. Ко мне подошла Беатрис, снимая по пути звенящие браслеты.

— Как они мне надоели. Боже, я прямо с ног валюсь. По-моему, я не пропустила ни одного танца. Но, как бы то ни было, бал удался на славу. Колоссальный успех.

— Да? — сказала я.

— Милочка, вам не лучше пойти сейчас к себе и лечь? На вас лица нет. Вы простояли на ногах почти весь вечер. Где мужчины?

— На подъездной аллее.

— Я хочу кофе и яичницу с ветчиной. А вы?

— Спасибо, Беатрис, лучше нет.

— Вы прелестно выглядели в голубом. Все это говорили. Никто ничего не заподозрил о… о, ну, о том. Можете не волноваться.

— Да.

— На вашем месте я бы пролежала завтра весь день. Не заставляйте себя вставать. Позавтракайте в постели.

— Да, возможно.

— Сказать Максиму, что вы поднялись к себе?

— Да, пожалуйста.

— Хорошо, милочка, спокойной ночи.

Она быстро поцеловала меня, потрепала по плечу и исчезла в гостиной в поисках Джайлса. Я медленно поднялась по парадной лестнице — ступенька за ступенькой. Огни на галерее были погашены, оркестранты спустились вниз, завтракать яичницей с ветчиной. Ноты валялись на полу. Один стул был опрокинут. Пепельница полна окурков. Утро после бала. Я пошла по коридору к своей комнате. С каждой минутой становилось светлее, запели птицы. Не надо было и свет зажигать, чтобы раздеться. В открытое окно дул сырой ветер. Было довольно холодно. В розарии, должно быть, побывала за вечер куча народа, все кресла были сдвинуты с места. На одном из столов стоял поднос с пустыми бокалами. Лежала забытая кем-то сумка. Я задернула занавеси, чтобы затемнить комнату, но серый утренний свет пробрался сквозь щели по сторонам.

Я легла в постель, ноги горели, поясница ныла. Я повернулась на спину и закрыла глаза, благодарная утешительному покою прохладных белых простынь. Ах, если бы мой мозг мог отдохнуть так же, как тело, расслабиться, уснуть! Не гудеть, как сейчас, не кружиться, не качаться под музыку, не вертеться каруселью среди моря лиц. Я прижала веки пальцами, но лица не уходили.

Когда же наконец придет Максим? Соседняя кровать казалась застывшей, холодной. Скоро в комнате не останется ни одной тени, пол и потолок будут белыми от утреннего света. Песни птиц станут громче, веселее, зазвучат еще звонче. На занавесях появится желтый солнечный узор. Часы на тумбочке у кровати отсчитывали минуту за минутой: тик-так, тик-так. Стрелка двигалась по циферблату. Я лежала на боку, следя за ней. Она подошла к жирной цифре, миновала ее. Вновь начала свой путь по кругу. Но Максим так и не пришёл.