Шорник

      Историю эту я услышал аккурат в месяце июне в середине восьмидесятых годов века минувшего... Ах, время-времечко! Прошло, пролетело, промелькнуло... И рассказчика того давно уже нету, нет и страны той, за которую воевал он... Хотя, как же нет: а в помяти, нашей памяти? Есть, всё есть!
      Честно признаться, поначалу история та показалась слишком уж неправдоподобной однако, когда много позже на глаза мне попалась газета, где был опубликован очерк с описанием аналогичного случая, мои сомнения развеялись.
      Поведал её нам высокий седовласый человек, у которого мы снимали угол в его доме неподалёку от уютного крымского городка Судак. Уставшие, мы отдыхали там: от жутких якутских морозов, от безжалостного колымского комарья, от непомерно долгих полярных ночей и дней... Вдоволь наплескашись в тёплом море, обгорелые и... усталые мы спешили "домой" -- к нашим добрейшим дяде Коле и тете Вале. Две недели -- срок, нашей аренды -- заканчивался и к завтрашнему полудню мы уже должны были "слинять". Так бы оно и сталось, и мы так ничего не услышали бы из того, о чём пойдёт речь ниже. Но в последний вечер, во время чаепития (чаёвничали мы ежевечерне и часто вместе -- под столетним грецким орехом пировали; кстати, я отметил, что наш добрейший Николай Ильич -- левша; чайную ложечку в левой руке держит...) , так вот, в тот тихий вечерок, когда только и слышишь что стрёкот стрижей в безоблачном оранжево-сиреневом небе да звон церковных колоколов, мы  привычно завели разговор "за жизнь". Следует сказать, что в комнатушке, где обитали мы, на аккуратно выбеленных стенах там и сям висели портреты -- киотики. Одно чёрно-белое фото меня весьма заинтересовало. Со снимка смотрел высокий, в военной форме, красивый молодой человек. Конечно же я узнал его; то был Николай Ильич. И вот, в тот последний вечер, за чаем и пузатеньким, на полтора литра графином крымского "саморобного" красненького я спросил, воевал ли он. "Довелось." -- услышал в ответ. Может креплёное вино меня взбодрило, может ещё что, но как бы то ни было, я осмелел и -- напрямую по-простецки: "Рассказать можете?.. Хоть эпизод... какой-нибудь... всего один..." "Хорошо, расскажу... вы только ваши тортики доешьте -- мухам не оставляйте... Леночка! -- крикнул жене. -- будь добра: печенье принеси пожалуйста!.. Значит, какой-нибудь эпизод... Хм! Много их было -- эпизодов тех, всех и не упомнить; вообще в жизни есть что не забывать и что вспомнить... Ну, что ж, слушайте." И он начал свой рассказ.
                *   *   *
      "Война застала меня в воинской части, в стрелковом батальоне, близ границы... Да, мы отступили, было много убитых, раненых...Они ж на нас -- по-шакальи, изподтишка; мы и винтовки зарядить не успели... Кто повинен в том -- то вопрос второй, а вот про эпизоды... Был у меня друг; хороший друг... постарше меня... года на три старше. Познакомились мы летом сорок третьего под Курском, когда формировали разрозненную часть. Я сержант, пулемётчик, он рядовой, стрелок. Светловолосый, кудрявый, неунывающий... Ну, мальчика и мальчишка: и на лицо и поведением "вьюнош", а ему двадцать пять по метрике. Звали парня Василием, Головиным по фамилии. Мы подружились. Не знаю, как оно получалось, но и в бою мы всегда оказывались рядом.
      Как-то перед привалом у какого-то перелеска мы увидели такую картину: подле воронки от снаряда разбитая телега вверх колёсами лежит, и ни сбруи, ни самой коняги, ни людских тел рядом... Не повезло беглецам. Вокруг разбросано их добро: картофельные клубни, винегретная свеколка, кирзовые сапоги, фуфайка, стёганое ватное одеяло, подушка, тряпичная кукла и чуть поодаль... балалайка. Цела-целёхонька! Вася -- к ней... Поднял, сдул пыль... Тронул струну... Отозвалась... Тоненько, жалобно, будто слёзку обронила... А Вася: "Ах ты, моя голубушка! Чьи же пальчики бегали по ладам твоим, где хозяин твой, кто и зачем разлучил вас?" Тронул колки...Подстроил, взял аккорд, другой, третий... И заиграл; печальную заиграл... А вечером у палатки "барыню" выдал; да так лихо, так задорно -- ни усидеть, ни устоять! И пустились солдатики в пляс, словно и войны никакой нет...
      А потом... (рассказчик на несколько мгновений умолк; нам показалось будто и стрижи приумолкли...) Знаете, -- продолжил он, -- тогда говорили так: "Слышны пули, летящие мимо -- свою не услышишь." Надеюсь, вы сообразили почему. Вот и мы "нашу" не услышали; но не пулю, а мину. Помню только, как в ушах у меня пшакнуло, запело-зазвенело и всё! Дух бы из нас вон, кабы санитары не подобрали да в блиндаж не сволокли. Меня в голову ранило и в ногу, а Васю в левую руку , в самую кисть, да в пах ударило...Васе досталось больше, нежели мне, куда как больше... Ну а потом -- госпиталь.
      Так получилось, что и койки наши госпитальные оказались рядом -- одна к одной. Лежим, лечимся. И я в бинтах и Вася тоже, а у него из промежья ещё и трубочки... Подле нас и денно и нощно наши "мамочки" -- совсем юная и застенчивая медсестра Оленька и вечно сердитая уборщица и дежурная тётя Маша. Вот тётин "портрет": приземиста, говорит рыкающим мужским баритоном, подобно мужчине, усата; ко всему обладает недюжинной силой. Однажды она в мгновенье ока скрутила здоровенного буяна, который, не справившись с нервами, с табуреткой бросился на доктора... Побаивались тётку. Бывало выздоравливающие, особенно курящие, просят: "Тёть Маш, сжалься; у нас без курева уже ухи опухли! Дозволь выйтить... на одну минуточку всего, на единый миг хоть... затянуться... ну хоть разок!" А она: "Чего?! А от моей швабры прикурить не желаете? Ишь, мало им пороховой гари, они ещё и табачище в себя, дьяволу кадить... Запомните: про курево больше ни слова!" Терпели -- куда деваться; а двое так и вовсе бросили. А черезчур настойчивых тётушка могла и по-матушке послать, а то и "охандылячить"; так что в конце концов мы смирились и попытки образумить и укротить несговорчивую "мамзель" оставили.
      Однажды Василий сказал мне:
   -- Никол, напиши письмецо... Александре, жёнке моей напиши... От меня... Я гляжу, почерки у нас схожи... она и не догадается.
   -- Я ж левша, -- отвечаю.
   -- Дык я тоже леворукий, -- улыбается, -- забыл, что-ли?
   -- Забыл, -- говорю, -- Прости, Вася! А чего писать-то?
   -- Я скажу чего... Ну, что подраненный, о том не надо -- зачем пужать; слишком уж она у меня переживательная, Шурочка моя, понапридумывает абы чего, будет потом терзаться... Напиши что всё, мол, у меня нормально, что воюю помаленьку, что жду, мол, не дождусь, когда с вами свижусь... Ну, приветы там: родне, знакомым, соседям, да и всем, кого на войну не забрали... Немного, несколько строчек всего... Напиши, Коля!
      Конечно я написал и почтой полевой отослал.
      Как-то Вася кивнул на свою левую и с тревогой в голосе молвил: "Николай, отчего так: когда я пробую пошевелить пальцами то кажется мне, что их у меня нету... Отчего так, а?" "Вася, зачем спрашиваешь, -- говорю, -- ты же сам всё видел, когда тебе перевязки делали..." "Не видел." -- отвечает. "Как?! Почему?" " Не глядел; боязно было глядеть: а вдруг их и вправду нету -- тогда что?.."
      Но настал момент, когда и он увидел то, отчего его холодным потом окатило: На изувеченной левой -- не то что пальцев, самой кисти не было, вместо неё -- тупой разоватый обрубок... Васю стошнило. Когда его привели в чувство, он, словно обращаясь к кому-то невидимому и неведомому, тихо проговорил: "Что они сделали? Что они с моей рукой сделали? Я же шорник; мне лошадям сбруи шить... вот этой рукою... Зачем они её оттяпали, зачем? Что делать мне теперь, как жить, семью кормить как?.." И -- слёзы из глаз его градом...
      Прошло ещё некоторое время... Нет, Василий не свыкся с потерей, не примирился, вовсе нет; он просто ушёл в себя -- всё больше молчал, на вопросы отвечал коротко, односложно и нехотя. О более страшной тайне ему ещё предстояло узнать, и совсем скоро.
                *   *   *
      Меня уже готовили к выписке, как однажды ввечеру в нашу палату вошёл хирург -- полнотелый, суровый, сильно сутулящийся майор, приблизился к Васе и спросил:
   -- Головин, вы женаты?
   -- Да, женат, -- отвечал Василий.
   -- Детки есть?
   -- Мальчик у нас... Миша. Два годика исполнится скоро... А почему вы спрашиваете, товарищ майор?
   -- Мальчик -- это хорошо, -- со вздохом отвечал хирург, -- это очень хорошо... Ладно, парень, выздоравливай. -- И вышел. Вася -- к месестре Оленьке: -- Ольга, про что он? Чего не договаривает? -- Ничего не сказав, сестра выбежала из палаты... А случившаяся к этой минуте тётя Маша, горестно покачав головою, тихо молвила:
   -- Больше у тебя не будет деток, Васенька... Война, будь она проклята! -- И отерев слезу, отвернулась. Вася приподнялся на локтях, лицо его сделалось белее мела, его била мелкая дрожь, он просипел сквозь зубы:
   -- Что? Что ты сказала?! Что ты ска-за-ла?!! Ты пошутила, да?.. ты просто пошутила надо мною? Ну скажи же, скажи! Почему ты молчишь? Отвечай же, ведьма, отвечай!
      И Василий лишился чувств.
      Что сталось с Василием потом, того не ведаю. Меня вскоре выписали и отправили "долечиваться" на один из уральских заводов, а Вася... Нет, о его дальнейшей судьбе мне мало что известно. Да, мы обменялись адресами, обещали друг другу писать... Я знаю только, что госпиталь тот вскоре эвакуировали... Я и после войны искал его, увы! никаких следов..."
                *   *   *
   -- Однако мы заговорились, -- улыбнулся Николай Ильич, -- скоро полуночь, а мы ещё щебечем; не пора ль нам по постелькам?
Мы согласились, что пора, тем более что завтра нам с первыми петушками надобно встать -- к поезду чтоб успеть. Но не спалось, долго не спалось мне; всё виделся белокурый деревенский парень шорник Вася, и не раненый вовсе, а весёлый, и с балалайкой...
 

                Владимир ХОТИН
                17. 02. 2020