О котах и кошках, И стихов немножко

Беседа с учеными Котами, а в том, что Кот — животное ученое не приходится сомневаться с момента публикации сказки Шарля Перро в 1695 году, гофмановского Кота Мурра, пушкинского Кота-ученого, время от времени не столько полезны и  поучительны, сколько могут быть смертельно опасными для отважившегося на это героя. Бытует точка зрения, что кот Баюн — придуманный персонаж русского национального бестиария, наряду с Бабой-ягой, Лешим, Змеем Горынычем и Кощеем — был способен своим голосом зачаровать человека насмерть.
Николай Заболоцкий, формулируя в 1928 году декларацию нового творческого объединения ОБЭРИУТОВ не советовался со своим котом : «Полагают, что литературная школа — это нечто вроде монастыря, где монахи на одно лицо. Наше объединение свободное и добровольное, оно соединяет мастеров — а не подмастерьев, художников — а не маляров. Заболоцкий — поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя. Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами».
Однако свою новую поэтику, как и умение приблизить к глазам читателя конкретные кошачьи  фигуры, Заболоцкий в полной мере реализовал в первом сборнике стихов «Столбцы».   
Тираж «Столбцов» — фантасмагорической сатиры на обывателей, носителей мещанской философии в обновляемой стране — разошелся в несколько дней. «Книжка вызвала в литературе порядочный скандал, — писал Заболоцкий после выхода сборника, — и я был причислен к лику нечестивых. Что касается самой книжки, то последний экземпляр ее у меня похитили более года тому назад»:

Нагие кошечки, стесняясь,
Друг к дружке жмутся, извиняясь.
Один лишь кот в глухой чужбине
Сидит, задумчив, не поет.
В его взъерошенной овчине
Справляют блохи хоровод.
Отшельник лестницы печальной,
Монах помойного ведра,
Он мир любви первоначальной
Напрасно ищет до утра.

Как было бы славно жестоко ошибиться, сочтя это фантастическое путешествие детской сказочкой-страшилкой с участием кошек и котов, образы которых так мастерски удавались Заболоцкому:

Жил-был кот,
Ростом он был с комод,
Усищи — с аршин,
Глазищи — с кувшин.

Однако не следует верить первому впечатлению, а принять кажущуюся «детскость» стихов Заболоцкого всерьез: ироническая усмешка от стиха к стиху тускнеет, а «детские» стихи прорезаются тревожными нотами взрослого отчаяния. «Чуковщина» Заболоцкого — весьма изощренный прием, один из элементов поэтического экспериментаторства — создавая иллюзию «детскости» поэзии, автор лишает ее внешних признаков разума, сознания, последовательного тематического замысла.
Однообразное ритмическое течение стиха — вся книга написана традиционным четырехстопным ямбом, накрепко схваченным стяжками монотонной однородной рифмы — время от времени прерывается в стиле психопатологического не рассуждающего восприятия незначительным слоговым удлинением или сокращением, оживляется внезапным исчезновением рифмы. Всё строго подчинено основной задаче и работает на единую концепцию сборника. Заболоцкий юродствует, кривляется, издевается,  пронизывая реальность взглядом точечным, прикованным к косности, тупости, оскудению человеческой души под наркозом мещанского быта, очерченного строками певца-ассенизатора:
Вокруг него — система кошек,
Система ведер, окон, дров,
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.

Отрывочные восприятия элементов окружающего мира объединены поэтом в стройную систему «кошек», которую он не принимает сосредоточенно и страстно. Но вероятнее всего это система сама объединилась вокруг Заболоцкого в злобном стремлении помешать ему чувствовать красоту окружающего мира. После «неудачного» дебюта «Столбцов» стихи поэта стали редко печатать, а скромные средства к существованию Заболоцкому давали работа в детских журналах и переводы иностранной литературы, заставили снова обратиться к Коту:

Монах! Ты висельником стал!
Прощай. В моем окошке,
Справляя дикий карнавал,
Опять несутся кошки.
И я на лестнице стою,
Такой же белый, важный.
Я продолжаю жизнь твою,
Мой праведник отважный.

В 1937 году Заболоцкому удалось выпустить сборник «Вторая книга», куда вошло 18 стихотворений, а 19 марта 1938 года Заболоцкого арестовали и обвинили в троцкистской контрреволюционной деятельности по статье 58-10, 11 УК РСФСР и создании в Ленинграде контрреволюционной писательской организации. В качестве инструментов «исправления» и приобщения к «системе кошек», последняя предложила Заболоцкому тяжелый физический труд в ИТЛ до изнеможения, скудное питание, лагерный диктат уголовников, стремясь приблизить жизнь осужденного к чисто физиологическому существованию.   
В смысле духовного общения поэт не оставался одиноким, а коротал редкие часы лагерного досуга в компании юбимых писателей: Пушкина («Так с Пушкиным я и встретил мой Новый 1941 год, мысленно поздравляя всех вас, мои дорогие, всех друзей и знакомых»), Толстого («Как я люблю Толстого! Какой он умный наблюдатель жизни и какой большой художник! «Война и мир» доставила мне столько счастливых минут, и мне так было жаль, что не было тебя вместе со мной, чтобы поделиться впечатлениями»), Баратынского («Книжечка Баратынского доставляет мне много радости. Перед сном и в перерывы я успеваю прочесть несколько стихотворений и ношу эту книжечку всегда с собой <…> и то, что он поэт думающий, мыслящий, — приближает его ко мне, и мне часто приходит в голову, что Баратынский и Тютчев восполнили в русской поэзии XIX века то, чего так недоставало Пушкину»), Гюго, Гейне, Вересаева, чьи книги удается сохранить и, которые, как и образы их авторов, незримо присутствуют рядом с Заболоцким во время заключения и в лагерях. 
Но даже великие книги Заблоцкий приравнивает лишь к вещественной части бытия: «Ибо мудрость книг — вокруг нас, а жизнь наша и детей наших — одна-единственная и не повторяется больше». Из писем Николая Заболоцкого жене и близким почти физически ощущаешь, как система пытается, но не может, сломать психику поэта: душа спасается любовью и заботой о близких, которым посвящены все его помыслы, в каждой строке — пренебрежение к бытовым неудобствам, вторичный интерес к отсутствию добротной одежды, предметам быта, скудному пайку. 
По постановлению Особого Совещания в Москве Заболоцкий был освобожден 18 августа 1944 года с оставлением по месту отбывания наказания в качестве вольнонаемного до конца войны, а в 1946 году Заболоцкий наконец переехал в Москву, где первое время ютился у литературоведа Николая Степанова, а в летние месяцы жил в поселке Переделкино на даче у философа Эвальда Ильенкова, потом у писателя Вениамина Каверина.
В 1946 году Заболоцкий был восстановлен в Союзе писателей, а в 1948 году подготовил третий сборник стихотворений, который остался незамеченным критиками, однако, как вспоминал Заболоцкий: «Для писателя, имеющего судимость и живущего под агентурным надзором госбезопасности, и такое издание книги было большим достижением».
Не смотря на страстное желание жить и работать система уже совершила свое гнусное дело: в 1955 году у Николая Заболоцкого случился первый инфаркт, а 14 октября 1958 года поэт ушел из жизни. А система оказалась на редкость живучей и здравствует поныне, ожидая нового часа своего триумфа, притаившись у неосвещенных уголках человеческой души, чтобы ужалить побольнее:

О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил.

Как бы хотелось поверить Гофману, который написал: «Заключая второй том, издатель принужден известить благосклонного читателя о весьма прискорбном событии. Разумного, высокопросвещенного, философического и поэтического кота Мурра посреди его блистательного жизненного поприща настигла неумолимая смерть. Он испустил дух со спокойствием и стойкостью истинного мудреца в ночь с двадцать девятого на тридцатое ноября, после недолгих, но тяжких страданий».
Кота жаль, а систему нет…