видение молвы

тело прикидывалось пьяным,
чтобы расти в земле,
и плоть горела над видением молвы.
трение силы скомкалось в вихрь,
ветер камня сгибал зубы,
ломал очи, и орнамент ветра капал на небо.
ветер оголял ветви,
и темное царство востоком приникало к вискам.
ветви проповедовали свет,
чтобы темная казнь отлила свет в горшок.
спазм накренил плоть,
и мы вышли к своему правосудию на песок.
тление кромсало хребет,
и роба монаха развевалась на ветру,
когда волосы отпугнули киль храма.
стоны жеста пролились в ладони,
и черные ладони взывали к вихрю.
стужа голодала в сенях,
стужа городила жесты кирпича.
студеные огни прогибались под песком,
и тесто всплывало над пропастью
казнь трапа прилипла к воску,
и дерновые лапти спихнули дратву в сумерки.
так родились беспощадные грани,
и они тревожили усадьбы.
корни стали впились в клобук,
и медный мрамор утих при ручье.

стих ложился на щеки,
и руки ложились на перо.
песня крепла под пальцами,
песня гибла под оком.
свет пронизывал солнце,
и оно пухло под радостью женщины.
свет пронизывал скромные тела,
и они просили что-то у теплого мрака.
скатывались сумерки на снег,
и сталь прокатывалась по исчезновению.
к стали приникала и плоть,
и мрамор, и колокольня, исповедующая боль как забвение
начал. тогда только тишь и прилипла к мраку.
и стужа открыла свое мнимое тело,
которое прилеплялось к светлым играм.
свет озарял греющие волокна смерти,
и тужила пьяная полночь,
сгребая осколки значимого.
теперь мрак уже не так глубок,
он не прется к нам в двери.
теперь мрак уже не преграда,
и он не ранит своими светлыми знаками.
теперь мрак - это потеря мнимого,
которое уже не припрется скрестись в дверь
и погибать под сенокосом плоти.