Ребекка

Глава XIV

Я очутилась в коридоре, куда попала в то первое утро. С тех пор я не ходила сюда, не имела к тому никакой охоты. Из окна в нише струились лучи солнца, разрисовывая золотыми узорами темную обшивку стен.

Не слышалось ни единого звука. В нос мне снова ударил тот же затхлый, нежилой запах. В какую же сторону мне идти? Я не знала расположения комнат. Затем мне вспомнилось, что в тот раз миссис Дэнверс появилась из дверей у меня за спиной, пожалуй, это та самая комната, которая мне нужна, та, окна которой выходят на лужайку и море. Я повернула ручку и вошла. Внутри, конечно, было темно из-за ставень. Я нащупала на стене выключатель и зажгла свет. Я стояла в небольшой комнате, видимо, в гардеробной, с огромными платяными шкафами по стенам, а в конце ее виднелась другая, раскрытая, дверь в следующую комнату. Я прошла туда и тоже зажгла электричество. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что комната полностью обставлена, словно в ней живут.

Я ожидала, что столы и кресла будут покрыты чехлами так же, как и большая двуспальная кровать у стены. Я ошиблась — чехлы были сняты. На туалетном столике лежали гребни и щетки, стояли пудра и духи. Кровать была застелена — поблескивало белое полотно наволочек, из-под пикейного покрывала выглядывал верх одеяла. На трюмо и тумбочке возле кровати стояли цветы. И на резной доске над камином — тоже. На кресле лежал атласный пеньюар. На полу рядом стояли домашние туфли. В первый отчаянный миг я подумала, что у меня произошло что-то с головой и я смотрю в прошлое и вижу комнату такой, какой она была до смерти Ребекки… Через минуту сама Ребекка войдет сюда, сядет перед зеркалом за туалетный столик, возьмет щетку и, напевая, начнет расчёсывать волосы. Я увижу ее отражение в зеркале, и она тоже увидит меня, стоящую у двери… Ничего не произошло. Я продолжала стоять в ожидании… К реальности меня вернуло тиканье часов на стене. Стрелки доказывали двадцать пять минут пятого. На моих часах было то же самое. В тиканье часов есть что-то на редкость естественное и успокаивающее. Вот и сейчас оно вернуло меня к настоящему и напомнило о том, что скоро на лужайке меня будет ждать чай. Я медленно прошла на середину комнаты. Нет, ею не пользовались. В ней никто больше не жил. Даже цветы не могли заглушить затхлый запах. Ставни были закрыты, занавески задернуты. Ребекка больше никогда не вернется сюда. Пусть миссис Дэнверс сколько угодно ставит цветы на камин, стелет на кровати свежие простыни, это ее не вернет. Ребекка мертва. Она умерла уже год назад. Лежит в склепе под церковью рядом со всеми усопшими де Уинтерами.

Я подошла к окну и приоткрыла ставни, впустив в комнату длинный узкий луч. Да, я стояла у того же окна, у которого полчаса назад стояли Фейвел и миссис Дэнверс. При дневном свете электрический свет казался слишком искусственным, желтым. Я открыла ставни пошире. Полоса белого света упала на постель. Осветила чехол для ночной рубашки, лежащей на подушке, стеклянную доску туалетного столика, щетки и флаконы духов. Дневной свет придал комнате еще большую реальность. При закрытых ставнях и электрическом свете она напоминала театральные декорации, установленные между спектаклями. Занавес упал, вечернее представление окончено, и на сцене все приготовлено для завтрашнего утренника. Но при дневном свете комната возродилась, наполнилась жизнью. Я забыла про затхлый запах и задернутые занавеси на окнах. Я снова была гостьей. Незваной гостьей. Я по ошибке забрела в спальню хозяйки дома. Щетки на туалетном столике принадлежали ей, ее пеньюар и домашние туфли дожидались ее на стуле и на полу.Только теперь, впервые, с тех пор как я зашла в комнату, я заметила, что еле держусь на ногах. Я присела на пуфик у туалетного столика. Лихорадочное возбуждение оставило меня. Сердце было тяжелым, как свинец. Я глядела вокруг в каком-то немом оцепенении. Да, это была удивительно красивая комната. Миссис Дэнверс ничего не преувеличивала в тот первый вечер. Это была самая красивая комната в доме. Как я любила бы эту изящную каминную доску тончайшей работы, этот потолок, эту резную кровать, эти занавеси, даже стенные часы и подсвечники на туалетном столике, как гордилась бы ими, будь они мои. Но они были не мои. Они принадлежали другой. Я протянула руку и дотронулась до щеток. Одна казалась более старой, чем остальные. Я не удивилась. Всегда одной из щеток пользуешься чаще, чем другой. Порой просто забываешь про вторую, и, когда их берут, чтобы вымыть, одна оказывается почти совсем чистой. Какая я худая и бледная в этом зеркале, какими прямыми и гладкими прядями висят волосы! Неужели у меня всегда такой вид? Да нет, обычно я куда румянее. Мое лицо, болезненно-желтое, некрасивое, пристально смотрело на меня из зеркальной рамы.

Я встала с пуфа и, подойдя к стулу, дотронулась до пеньюара. Подняла с полу туфли, подержала их в руке. Я чувствовала, как во мне нарастает ужас, ужас переходящий в отчаяние. Я коснулась покрывала, обвела пальцем монограмму на чехле для ночной сорочки: «Р де У», переплетенные сложным узором. Выпуклые буквы четко выделялись на золотистом атласе. Внутри лежала ночная сорочка, тонкая и легкая, как паутинка, абрикосового цвета. Я прикоснулась к ней, вынула из чехла, прижала к лицу. Она была холодная, совершенно холодная. Но от нее все еще пахло духами — белой азалией, — хотя запах был кислый, запах плесени. Я сложила сорочку, чтобы положить обратно в чехол, и тут заметила, что она смята, — ее не трогали, с тех пор как она была надета в последний раз. У меня глухо заныло сердце.

Повинуясь внезапному порыву, я отошла от кровати и вернулась в гардеробную, где стояли платяные шкафы. Открыла один из них. Так я и думала. Там было полно платьев. Вечерние туалеты — я заметила мерцание серебра в прорези одного из белых чехлов, которые их укрывали. Кусочек золотой парчи, рядом — мягкий темно-красный бархат. По низу шкафа стелется белый атласный шлейф. Из папиросной бумаги на полке сверху выглядывает веер из страусовых перьев.

В шкафу был странный спертый запах. Аромат азалии, на воздухе такой нежный и благоуханный, в закрытом шкафу сделался затхлым, лишая блеска парчу; из открытых дверец на меня пахнуло гнилым душком. Я закрыла дверцы. Снова пошла в спальню. Яркий луч света из приотворенных ставен освещал золотистое покрывало; ясно и четко выделялось высокое косое «Р» монограммы.

И тут у меня за спиной раздались шаги. Я обернулась и увидела миссис Дэнверс. Никогда мне не забыть выражение ее лица. Торжествующее, злорадное, как-то странно, болезненно возбужденное. Я страшно испугалась.

— Что-нибудь случилось, мадам? — спросила она.

Я попыталась улыбнуться ей и не смогла. Попыталась заговорить.

— Вам плохо? — спросила она, подходя ближе; голос ее был участливый и мягкий. Я попятилась от нее. Если бы она подошла еще ближе, я бы, верно, потеряла сознание. Я чувствовала ее дыхание у себя на лице.

— Не беспокойтесь, миссис Дэнверс, все в порядке, — сказала я чуть погодя. — Я не ожидала вас увидеть. Дело в том, что я поглядела с лужайки на окна и мне показалось, будто одни ставни плохо закрыты. Вот я и поднялась, чтобы их закрыть.

— Я их закрою, — сказала миссис Дэнверс и, пройдя через комнату, захлопнула ставни. Дневной свет исчез. При искусственном освещении комната снова приобрела нереальный вид. Нереальный и жуткий.

Миссис Дэнверс опять подошла ко мне. Она улыбнулась; куда девалась ее обычная выдержка и беспристрастность, в ее повадке, к моему великому удивлению, появилось что-то фамильярное, угодливое, даже льстивое.

— Почему вы сказали, что ставни были открыты? — спросила она. — Я закрыла их, прежде чем выйти отсюда. Вы сами открыли их, да, несколько минут назад? Вам хотелось посмотреть эту комнату. Почему вы давно не попросили меня показать ее вам? Я была готова это сделать, когда угодно. Надо было только попросить.

Мне хотелось убежать, но я была не в силах двинуться с места и продолжала, не отрываясь, глядеть ей в глаза.

— Ну, раз уж вы здесь, позвольте мне вам все показать, — продолжала она елейным, медовым голосом, таким ужасным и лживым. — Я знаю, вам хочется все тут увидеть, давно хочется, только вы стеснялись попросить. Красивая комната, да? Самая красивая, какую вы видели в жизни.

Она взяла меня за руку и подвела к кровати. Я не могла ей противиться. Я словно лишилась дара речи. Меня всю передернуло от прикосновения ее руки. Голос ее был тихим, интимным; как я ненавидела его, как боялась!

— Это ее кровать. Красивая кровать, да? Я всегда застилала ее золотистым покрывалом, оно было ее любимым. Это ее ночная сорочка, здесь, внутри. Вы трогали ее, не так ли? Она надевала ее в последнюю ночь перед тем, как умерла. Хотите снова ее потрогать? — Миссис Дэнверс вынула сорочку из чехла и протянула мне. — Возьмите, пощупайте ее, — сказала она. — Какая мягкая и легкая, правда? Я не стирала ее после. Я положила ее здесь, и пеньюар, и туфли, на то же место, куда клала их в тот вечер, когда она не вернулась домой, когда она утонула. — Миссис Дэнверс снова сложила сорочку и спрятала в чехол. — Я все делала для нее сама, — сказала она, беря меня за руку и подводя к столу с пеньюаром. — Мы брали горничную за горничной, но ни одна из них ей не годилась. «Ты прислуживаешь лучше всех на свете, Дэнни, — часто говорила она, — мне не нужен никто другой». Поглядите, это ее пеньюар. Она была куда выше вас, видно по длине. Приложите его к себе. Он доходит вам до самых щиколоток. У нее была прекрасная фигура. Это ее комнатные туфли. «Кинь-ка мне шлепанцы, Дэнни», — говорила она. Ножки у нее были не по росту. Суньте руки внутрь туфель. Видите, какие они малюсенькие и узкие.

Она чуть не силой надела мне туфли на руки, не переставая улыбаться и не сводя с меня глаз.

— Вы бы ни за что не подумали, что она была такая высокая? — сказала она. — Эти туфельки будут впору игрушечной ножке. А какая она была стройная и гибкая! Вы забывали о том, как она высока, пока не оказывались рядом с ней. Она была точь-в-точь такого роста, как я. Но в постели, когда ее густые черные волосы стояли вокруг лица, как нимб, она казалась совсем крохотной.

Миссис Дэнверс снова опустила туфли на пол и положила пеньюар на стул.

— Вы видели ее щетки, не так ли? — сказала она, подводя меня к туалетному столику. — Вот они, в том виде, в каком были при ней, их не трогали и не мыли. Я расчесывала ей волосы каждый вечер. «Пошли, Дэнни, поработаем», — говорила обычно она, и я становилась позади этого пуфа и расчесывала ей волосы двадцать минут подряд. Она носила короткую стрижку лишь последние несколько лет. Когда она вышла замуж, у нее были волосы ниже талии. Тогда их расчесывал мистер де Уинтер. Сколько раз я заходила в комнату и видела его в одной рубашке со щетками в руках. «Сильней, Макс, сильней», — говорила она, смеясь, и он делал, как она просила. Они одевались к обеду, в доме было полно гостей. «Хватит, я опоздаю», — говорил он, кидая мне щетки и смеясь ей в ответ. В те годы он всегда был весел.

Миссис Дэнверс замолчала, все еще не снимая руки с моего плеча.

— Все сердились на нее, когда она остриглась, — сказала она, — но ей было все равно. «Это никого не касается, кроме меня», — говорила она. И конечно, с короткими волосами было куда удобнее ездить верхом и ходить на яхте. Знаете, ее нарисовали верхом. Один известный художник. Картина висела в Академии художеств. Вы не видели ее?

Я покачала головой.

— Нет, — сказала я, — нет.

— Я слышала, ее признали лучшей картиной года, — продолжала миссис Дэнверс, — но мистеру де Уинтеру она не понравилась и он не захотел повесить ее в Мэндерли. Я думаю, он считает, что картина не отдает ей должного. Вам бы хотелось посмотреть на ее платья, да? — Миссис Дэнверс не ждала моего ответа. Вывела меня в гардеробную и принялась открывать один за другим шкафы. — Я держу все ее меха здесь, — сказала она. — Моль еще не добралась до них и вряд ли доберется. Я тщательно за этим слежу. Пощупайте эту соболью пелерину. Рождественский подарок мистера де Уинтера. Она мне называла цену, но я забыла. Этот шиншилловый палантин она обычно надевала по вечерам. Накидывала на плечи, когда было прохладно. В этом шкафу ее вечерние платья. Вы открывали его, да? Задвижка закрыта не до конца. Мистеру де Уинтеру она больше всего нравилась в серебристом. Но, конечно, она могла носить что угодно, ей шел любой цвет. Как она была прекрасна в этом бархатном платье! Приложите к щеке, мягкое, да? А как оно пахнет! Духи все еще не выветрились, верно? Можно подумать, она только что сняла его. Входя в комнату, я всегда знала, была ли она там передо мной. По запаху ее духов. В этом ящике ее белье. Этот розовый гарнитур она не надевала ни разу. Само собой, когда она умерла, она была в брюках и рубашке. Правда, их содрало с нее волнами. Когда тело нашли через несколько недель, оно было голым.Пальцы миссис Дэнверс впились мне в руку. Она наклонилась ко мне, ее лицо-череп было совсем близко, темные глаза пронизывали меня.

— Ее всю избило о камни, — прошептала она, — ее прекрасное лицо нельзя было узнать, обеих рук не хватало. Мистер де Уинтер опознал ее. Ездил для этого в Эджкум. Совсем один. Он тогда был очень болен, но он и слушать никого не пожелал, даже мистера Кроли. Поехал — и все.

Она замолкла, по-прежнему не сводя с меня глаз.

— Я никогда не перестану винить себя за то, что случилось, — сказала она, — я виновата в том, что меня не было в Мэндерли в тот вечер. Я уехала днем в Керрит и задержалась там. Миссис де Уинтер была в Лондоне, и ее не ждали раньше ночи. Вот почему я не спешила сюда. Когда я вернулась около половины десятого, я узнала, что она уехала незадолго до семи, пообедала и снова вышла. Пошла к морю, конечно. Я заволновалась. Дул сильный юго-западный ветер. Она ни за что бы не ушла, если бы я была в доме. Она всегда слушала меня. «Я бы не стала выходить в море сегодня вечером, — сказала бы я, — неподходящая погода», — и она ответила бы: «Хорошо, Дэнни, беспокойная ты душа». И мы сидели бы здесь допоздна и болтали, и она рассказывала бы мне про все, что делала в Лондоне, как всегда.

У меня онемела и разболелась рука от ее пальцев. Я видела, как туго натянута кожа у нее на лице, как выпирают скулы. Под ушами у нее были небольшие желтые пятна.

— Мистер де Уинтер в тот день обедал у мистера Кроли, — продолжала она. — Я не знаю, когда он пришел. Пожалуй, после одиннадцати. Ветер понемногу крепчал и к полуночи разгулялся вовсю, а она все не возвращалась. Я спустилась вниз, но в библиотеке не было видно света. Я снова поднялась наверх и постучала в дверь гардеробной. Мистер де Уинтер сразу же мне ответил: «Кто там? Чего вам надо?» — спросил он. Я сказала, что волнуюсь из-за миссис де Уинтер. Она еще не вернулась домой. Через минуту мистер де Уинтер открыл мне. Он был в халате. «Верно, решила провести ночь на берегу, в лодочном домике, — сказал он. — Я бы на вашем месте шел спать. Она не придет сюда, если ветер не стихнет». У него был усталый вид, и мне не хотелось тревожить его. В конце концов, она не одну ночь провела в лодочном доме и плавала на своей яхте в любую погоду. А возможно, она и вообще не выходила в море и просто хотела переночевать на берегу, чтобы отдохнуть после Лондона. Я пожелала мистеру де Уинтеру спокойной ночи и вернулась к себе. Но уснуть не смогла. Все старалась представить себе, что она сейчас делает.

Миссис Дэнверс снова приостановилась. Я не хотела больше слушать. Я хотела убежать от нее, убежать из этой комнаты.

— Я сидела на постели до половины шестого, — продолжала миссис Дэнверс, — больше ждать у меня не было сил. Я встала, надела пальто и пошла через лес на берег. Светало, по-прежнему моросил мелкий дождь, но ветер стих. Когда я добралась до берега, я увидела буй и ялик, но яхта исчезла…

Мне казалось, я вижу своими глазами бухту в сером предутреннем свете, ощущаю холодную изморось на лице и, всматриваясь в туман, различаю на воде расплывчатые и смутные очертания темного буя.

Миссис Дэнверс отпустила мое плечо. Ее рука вновь повисла вдоль тела. Голос потерял всякое выражение, вновь стал холодным автоматическим голосом, который я слышала каждый день.

— Днем неподалеку от Керрита выбросило на берег спасательный круг, — сказала она, — второй на следующий день нашли на скалах у мыса какие-то ловцы крабов. Прилив вынес куски оснастки…

Миссис Дэнверс отвернулась и задвинула ящик. Поправила картину на стене. Подняла с ковра пушинку. Я стояла, глядя на нее, не зная, что делать.

— Теперь вы понимаете, — сказала она, — почему мистер де Уинтер не хочет жить в этих комнатах. Прислушайтесь к морю.

Даже при закрытых окнах и ставнях сюда доносился зловещий глухой рокот — это разбивались волны на белом галечном берегу. Прилив наступал все быстрей, скоро он подберется к самым дверям каменного домика.

— Он не заходил в эти комнаты с той самой ночи, что она утонула, — сказала миссис Дэнверс. — Велел вынести из гардеробной все свои вещи. Мы перенесли его постель в одну из комнат в конце коридора. Но он и там не мог спать. Сидел всю ночь в кресле. По утрам на полу валялась куча окурков. А днем Фрис слышал, как он ходит взад-вперед по библиотеке. Взад и вперед, взад и вперед.

Я тоже видела пепел на полу возле кресла. Тоже слышала его шаги: раз-два, раз-два, раз-два, туда и сюда вокруг библиотеки.

Миссис Дэнверс тихо закрыла дверь между спальней и гардеробной и погасила свет. Скрылись кровать и чехол для ночной сорочки на подушке, и туалетный столик, и комнатные туфли. Она пересекла гардеробную, положила ладонь на ручку двери и стояла, поджидая меня.

— Я прихожу сюда каждый день вытирать пыль, — сказала она. — Если вам захочется снова здесь побывать, скажите мне. Позвоните по внутреннему телефону. Я пойму. Горничным сюда вход закрыт. Здесь не бывает никто, кроме меня.

В ее манере опять появилось что-то вкрадчивое, интимное и неприятное. Улыбка казалась неестественной, фальшивой.

— Иногда, когда мистер де Уинтер будет в отъезде и вы почувствуете себя одиноко, вам может вздуматься прийти сюда и посидеть. Вы только скажите мне. Это такие красивые комнаты. Глядя на них, вам и в голову не придет, что ее уже давно нет в живых. Вы согласны? Можно подумать, она вышла на часок и к вечеру вернется.

Я заставила себя улыбнуться. Говорить я не могла. Пересохшее горло сжимала судорога.

— И это не только в спальне, — продолжала миссис Дэнверс, — во многих других комнатах тоже. В ее кабинете, в холле, даже в маленькой цветочной. Я ощущаю ее присутствие повсюду. И вы тоже, да?

Она испытующе взглянула на меня. Голос упал до шепота.

— Иногда, когда я иду здесь по коридору, мне кажется, я слышу за собой ее шаги. Ее быструю легкую походку. Я не спутаю ее ни с какой иной. И на галерее менестрелей в холле. Сколько раз в прежние дни я видела, как свесившись над перилами, она глядела вниз и звала собак. Порой мне чудится, что я вижу ее там и сейчас. И слышу шелест платья, когда она спускается по лестнице к обеду.

Миссис Дэнверс приостановилась. Она все еще глядела на меня, старалась уловить выражение моих глаз.

— Как вы думаете, она видит нас сейчас, слышит, как мы разговариваем? — медленно продолжала она. — Как вы думаете, мертвые возвращаются, чтобы следить за живыми?

Я проглотила комок в горле. Вонзила ногти в ладони.

— Не знаю, — сказала я. — Не знаю.

Мой голос звучал пронзительно, неестественно. Вовсе не мой голос.

— Иногда я спрашиваю себя, — шепнула миссис Дэнверс, — иногда я спрашиваю себя, не возвращается ли она в Мэндерли, не следит ли за вами и мистером де Уинтером. За вами обоими. За вами вместе.

Мы стояли у двери, неотрывно глядя друг на друга. Я не могла отвести взгляд от ее глаз. Какими темными и мрачными казались они на ее бледном лице мертвеца, какими злобными, полными ненависти. Миссис Дэнверс распахнула дверь в коридор.

— Роберт вернулся, — сказала она. — Приехал четверть часа назад. Ему велено подать вам чай на лужайке, под каштаном.

Она отступила, чтобы пропустить меня вперед. Спотыкаясь, я вышла в коридор, я не видела, куда иду. Я ничего ей не сказала. Как слепая, спустилась по лестнице, завернула за угол и толкнула дверь, которая вела в мои комнаты в восточном крыле. Закрыла за собой дверь, заперла ее на ключ и спрятала ключ в карман.

Затем легла на постель и закрыла глаза. Меня мутило, было худо, я чувствовала себя совсем больной.

Глава XV

Максим позвонил на следующее утро и сказал, что будет около семи. Говорил с ним Фрис. Максим не просил позвать меня. Я услышала телефонный звонок во время завтрака и подумала, что вот сейчас появится Фрис и скажет: «Мистер де Уинтер на проводе, мадам». Я положила на стол салфетку и встала. Но тут Фрис вошел в столовую и передал слова Максима.

Увидев, что я отодвинула стул и направилась к двери, он сказал:

— Мистер де Уинтер уже дал отбой, мадам. Он больше ничего не говорил. Только, что будет дома около семи.

Я снова села, взяла салфетку. Фрис, должно быть, подумал, что я глупая и невыдержанная, раз кидаюсь со всех ног к телефону.

— Хорошо, Фрис, благодарю вас.

Я снова принялась за яичницу с ветчиной. Джеспер на полу у моих ног, его мать — в корзинке в углу. Что мне делать, чем занять весь этот день? Спала я дурно, возможно, потому, что была в комнате одна. Меня что-то тревожило, я часто просыпалась, но когда глядела на часы, видела, что стрелки едва сдвинулись с места. Когда я все же наконец задремала, мне стали сниться несвязные, путаные сны. Мы шли с Максимом по лесу, и он все время меня опережал. Я никак не могла его догнать, не могла увидеть его лица. Видела только фигуру, идущую большими шагами впереди, все время впереди. Я, должно быть, плакала во сне, потому что утром, когда я проснулась, подушка была влажная. А взглянув в зеркало, увидела, что веки припухли. Я выглядела такой невзрачной, такой некрасивой. В тщетной попытке придать лицу хоть какой-то цвет, я наложила на щеки немного румян. Стало только хуже. Я сделалась похожа на клоуна. Может быть, я не умею пользоваться румянами? Я заметила, что, когда я шла через холл в столовую, Роберт пялился на меня во все глаза.Увидев, что я отодвинула стул и направилась к двери, он сказал:

— Мистер де Уинтер уже дал отбой, мадам. Он больше ничего не говорил. Только, что будет дома около семи.

Я снова села, взяла салфетку. Фрис, должно быть, подумал, что я глупая и невыдержанная, раз кидаюсь со всех ног к телефону.

— Хорошо, Фрис, благодарю вас.

Я снова принялась за яичницу с ветчиной. Джеспер на полу у моих ног, его мать — в корзинке в углу. Что мне делать, чем занять весь этот день? Спала я дурно, возможно, потому, что была в комнате одна. Меня что-то тревожило, я часто просыпалась, но когда глядела на часы, видела, что стрелки едва сдвинулись с места. Когда я все же наконец задремала, мне стали сниться несвязные, путаные сны. Мы шли с Максимом по лесу, и он все время меня опережал. Я никак не могла его догнать, не могла увидеть его лица. Видела только фигуру, идущую большими шагами впереди, все время впереди. Я, должно быть, плакала во сне, потому что утром, когда я проснулась, подушка была влажная. А взглянув в зеркало, увидела, что веки припухли. Я выглядела такой невзрачной, такой некрасивой. В тщетной попытке придать лицу хоть какой-то цвет, я наложила на щеки немного румян. Стало только хуже. Я сделалась похожа на клоуна. Может быть, я не умею пользоваться румянами? Я заметила, что, когда я шла через холл в столовую, Роберт пялился на меня во все глаза.

Около десяти, когда я кормила на террасе крошками птиц, снова раздался звонок. На этот раз просили меня. Вышел Фрис и сказал, что со мной хочет говорить миссис Лейси.

— Доброе утро, Беатрис, — сказала я.

— Привет, милочка, как вы там? — послышался голос Беатрис, такой типичный для нее, энергичный, довольно низкий, безапелляционный. — Я собираюсь сегодня поехать повидать бабушку, — продолжала она, не дожидаясь ответа. — Я звана на ленч к одним людям в двадцати милях от вас. Что, если я заеду и захвачу вас с собой? Съездим вместе. Вам пора уже познакомиться со старой дамой.

— С удовольствием, Беатрис, — сказала я.

— Прекрасно. Значит, заезжаю за вами около половины четвертого. Джайлс видел Максима на обеде. Еда дрянь, говорит, но вино превосходное. Хорошо, милочка, пока.

Щелчок рычага, и она исчезла. Я снова пошла в сад. Я была рада ее звонку, рада, что она предложила поехать в гости к бабушке. Теперь мне будет чего ждать, день перестанет быть таким монотонным. До семи вечера было так далеко. У меня пропало вчерашнее праздничное настроение, не хотелось идти с Джеспером в Счастливую Долину, спускаться в бухточку и кидать камешки в воду. Покинуло ощущение свободы и детское желание побегать по лужайкам в сандалиях. Я взяла книгу, «Таймс» и вязание и отправилась в розарий, как подобает солидной замужней женщине; я сидела, зевая, под теплыми лучами солнца, убаюканная жужжанием пчел среди цветов.

Я попыталась сосредоточиться на скучных газетных строчках, погрузиться в пикантный сюжет романа. Я не хотела думать о том, что было вчера днем, о миссис Дэнверс. Старалась забыть, что она находится в доме и, возможно, в этот самый момент глядит на меня из какого-нибудь окна. Время от времени, когда я поднимала глаза от книги или кидала взгляд на розы, у меня возникало ощущение, что я не одна.

В Мэндерли было столько окон, столько комнат, куда не заходили ни Максим, ни я, пустых, с зачехленной мебелью, тихих комнат, необитаемых с тех, прежних дней, когда еще были живы отец и дед Максима, дней, когда в доме было много слуг и устраивались большие приемы. Что стоит открыть тихонько эти двери и вновь их закрыть, пройти бесшумно по нежилой комнате и поглядеть на меня из-за задернутых штор?

Я этого не узнаю. Даже если повернусь в кресле и взгляну на окна, я не увижу ее. Я вспомнила игру, в которую играла в детстве с соседскими ребятами, моими друзьями. Они называли ее «бабушкины шаги», а я — «старая ведьма». Один из нас становился в дальнем конце сада спиной к дому, а все остальные, один за другим, приближались к нему украдкой, короткими перебежками. Каждые несколько минут стоящий оборачивался и если заставал кого-нибудь в движении — тот должен был возвращаться и начинать путь сначала. Но всегда находился один, посмелее всех остальных, кто подбирался совсем близко, чьи шаги было невозможно услышать, и, стоя спиной ко всем, отсчитывая обязательные десять раз, ты знал, с вселяющей ужас уверенностью, что скоро, до того еще, как ты досчитаешь до десяти, в тот миг, когда ты его не ждешь, этот смельчак набросится на тебя сзади, так до конца и не замеченный тобой, с громким торжествующим криком. Я была сейчас в таком же нервном напряжении, в таком же ожидании, как тогда. Я играла в «старую ведьму» с миссис Дэнверс.

Ленч внес приятное разнообразие в долгое утро. Спокойная расторопность Фриса и глуповатая физиономия Роберта помогли мне больше, чем книга и газета. А ровно в половине четвертого, секунда в секунду, я услышала шорох колес на подъездной аллее и увидела, как машина останавливается у входа в дом. Я выбежала навстречу Беатрис уже одетая, с перчатками в руках.

— Ну, милочка, вот и я. Великолепный день, не правда ли?

Она захлопнула дверцу машины и поднялась по ступеням мне навстречу. Быстро поцеловала меня, как клюнула, где-то возле уха.

— Вы плохо выглядите, — тут же сказала она, осматривая меня с ног до головы. — Лицо слишком худое, и очень бледная. Что с вами?

— Ничего, — робко сказала я, прекрасно зная, как я выгляжу, — у меня никогда не было хорошего цвета лица.

— Чепуха! — возразила она. — Вы выглядели совсем иначе, когда я вас видела в прошлый раз.

— Наверно, сошел итальянский загар, — сказала я, забираясь в машину.

— Хм! — хмыкнула она. — Вы не лучше Максима. Оба не выносите, когда говорят о вашем здоровье. Захлопните дверцу получше, не то она не закроется.

Машина сорвалась с места, круто свернула и понеслась — быстрее, чем мне хотелось бы.

— Вы, случайно, не ждете ребенка? — спросила она, пронизывая меня своими светло-карими, как у ястреба, глазами.

— Нет, — в замешательстве ответила я. — Нет, не думаю.

— Утром не тошнит, ничего в этом роде?

— Нет.

— Что ж… хотя это не обязательно. Меня абсолютно ничто не беспокоило, когда я носила Роджера. Была в превосходной форме все девять месяцев. Играла в гольф накануне родов… Все это естественные вещи, тут нечего смущаться. Если у вас есть какие-нибудь подозрения, вы лучше мне скажите.

— Право же, Беатрис, — сказала я, — мне нечего, сказать.

— Не скрою, я и правда хотела бы, чтобы вы поскорей произвели на свет сына и наследника. Это было бы так хорошо для Максима. Я надеюсь, вы ничего не делаете, чтобы это предотвратить?

— Конечно, нет, — сказала я. — Какой странный разговор.

— О, я вас шокирую, — сказала Беатрис. — Не обращайте внимания на мои слова. Но молодые женщины в наши дни способны на все. Конечно, обидно застрять дома из-за маленького в первый же охотничий сезон! Одного этого достаточно, чтобы разрушить брак, если оба, и муж, и жена, страстные охотники. Ну, вам это не грозит. Рисованию дети не мешают. Между прочим, как ваши успехи?

— Боюсь, я не очень-то много сделала, — сказала я.

— Правда? Погода чудесная, хоть целый день проводи на воздухе. Ведь вам только и нужно, что складной табурет да цветные карандаши, да? Скажите, вас заинтересовали книги, которые я вам прислала?

— Да, конечно, — сказала я, — это был прелестный подарок, Беатрис.

У нее сделался довольный вид.

— Рада, что они вам понравились, — сказала она.

Машина мчалась вперед. Беатрис не снимала ноги с акселератора и все повороты срезала под острым углом. Два автомобилиста, которых мы обогнали, в ярости высунулись из кабин, а какой-то пешеход в узком проулке стал грозить ей палкой. Я оскорбилась за нее, но она ничего не заметила. Я вжалась в сиденье.

— Роджер едет в Оксфорд в следующем семестре, — снова заговорила Беатрис. — Бог знает, что он там будет делать. Одна трата времени, так я думаю. Джайлс со мной согласен, но я ума не приложу, как с ним быть. Конечно, он пошел в нас с Джайлсом, не интересуется ничем, кроме лошадей. Что, черт подери, думает эта машина впереди нас? Почему вы не высунули руку, голубчик? Право же, кое-кого из тех, кто теперь болтается по дорогам, самое милое дело — пристрелить.

Мы свернули на шоссе, пройдя на волосок от идущего впереди автомобиля.

— Кто-нибудь гостил у вас за это время? — спросила Беатрис.

— Нет, мы жили очень тихо, — сказала я.

— Оно и лучше, — согласилась Беатрис, — я всегда считала, что эти большие приемы страшно утомительны. Если вы приедете к нам, вам нечего тревожиться. Все наши соседи — милейшие люди, и мы знаем их тысячу лет. Мы приглашаем друг друга к обеду, играем в бридж и не очень жалуем посторонних. Вы играете в бридж, так ведь?

— Не очень хорошо, Беатрис.

— О, это неважно. Лишь бы играли, пусть кое-как. Меня возмущают люди, которые не желают научиться. Что, ради всего святого, делать с ними зимой между чаем и ужином, да и после него? Невозможно же просто сидеть и разговаривать.— Не очень хорошо, Беатрис.

— О, это неважно. Лишь бы играли, пусть кое-как. Меня возмущают люди, которые не желают научиться. Что, ради всего святого, делать с ними зимой между чаем и ужином, да и после него? Невозможно же просто сидеть и разговаривать.

Интересно, почему нет? Однако проще было помолчать.

— Теперь, когда Роджер вырос и поумнел, — продолжала Беатрис, — нам стало совсем весело. Он привозит к нам своих друзей, и мы развлекаемся вовсю. Жаль, вас не было с нами в прошлое Рождество. Мы ставили шарады. Милочка, ну и смеялись же мы! Джайлс был в своей стихии. Он обожает переодеваться и после одного-двух бокалов шампанского становится таким смешным — я в жизни не видела никого забавнее. Мы часто говорим, что он упустил свое призвание, ему самое место на сцене.

Я представила Джайлса, его круглое, как луна, лицо и очки в роговой оправе. Вряд ли его вид после нескольких бокалов шампанского меня рассмешит, скорее — смутит.

— Джайлс и Дикки Марш, наш большой друг, надели женское платье и пели дуэтом. Какое это имело отношение к слову в шараде — никто не знал, но это было не важно. Мы все помирали со смеху.

Я вежливо улыбнулась:

— Подумать только. Как смешно.

Я представила, как они хохочут, держась за бока, в гостиной Беатрис. Все эти друзья, которые знают друг друга тысячу лет. Роджер, наверно, копия Джайлса. Беатрис засмеялась, что-то вспомнив.

— Бедный Джайлс, — сказала она, — никогда не забуду его физиономии, когда Дикки пустил ему за шиворот струю воды из сифона.

Меня охватило тревожное предчувствие, что нас пригласят к Беатрис на это Рождество. Может быть, мне удастся заболеть гриппом.

— Конечно, мы ни на что не претендуем, — продолжала она, — мы не актеры, все эти шарады просто забава для нас самих, и все. В Мэндерли другое дело, здесь есть возможность устроить настоящее представление. Помню, какой тут был маскарад несколько лет назад. Приехала куча народа из Лондона. Конечно, такие вещи требуют колоссальной работы. Надо все организовать.

— Да, — сказала я.

Несколько минут она молча вела машину.

— Как Максим? — спросила она после паузы.

— Спасибо, хорошо.

— Весел и счастлив?

— О да. Да, наверно.

Узкая деревенская улица отвлекла ее внимание. Я спросила себя, не рассказать ли ей о миссис Дэнверс. И о человеке по имени Фейвел. Но я боялась, как бы она не совершила какой-нибудь промах, а главное, не передала мои слова Максиму.

— Беатрис, — сказала я наконец, — вы слышали когда-нибудь о таком Фейвеле? Джеке Фейвеле?

— Джек Фейвел? — повторила она. — Знакомое имя. Погодите минутку. Джек Фейвел. Ну конечно же. Страшный прохвост. Я встречалась с ним однажды сто лет назад.

— Он приезжал вчера в Мэндерли повидаться с миссис Дэнверс, — сказала я.

— Правда? Впрочем, тут нет ничего странного.

— Почему? — спросила я.

— По-моему, он был в родстве с Ребеккой.

Я удивилась. Этот человек — родственник Ребекки? Я представляла себе ее родных совсем иными. Джек Фейвел — ее брат?

— О, — сказала я, — о, мне и в голову не пришло.

— Возможно, он раньше часто ездил в Мэндерли, — сказала Беатрис. — Не знаю. Не могу вам сказать. Я редко здесь бывала, — тон ее стал резким. У меня создалось впечатление, что ей не хотелось продолжать этот разговор.

— Мне он не очень понравился, — сказала я.

— Да, — откликнулась Беатрис, — и я вас понимаю.

Я подождала, но она молчала. Пожалуй, будет разумнее не говорить ей, что Фейвел просил не рассказывать никому о его визите. Это могло привести к осложнениям. К тому же мы как раз подъезжали к своей цели. Белые ворота и гладкая гравиевая дорожка.

— Не забудьте, что старая дама почти совсем слепа, — сказала Беатрис, — и в последнее время не очень-то хорошо понимает, что к чему. Но я позвонила сиделке, предупредила о нашем приезде, так что все будет в порядке.

Дом был большой, из красного кирпича, с остроконечной крышей. Поздний викторианский период, если я не ошибаюсь. Не очень привлекательный дом. Сразу видно, что это один из домов, где царит вызывающе образцовый порядок, поддерживаемый огромным штатом прислуги. И все для одной-единственной старушки, которая к тому же почти слепа.

Дверь открыла опрятная горничная.

— Добрый день, Нора, как поживаете? — сказала Беатрис.

— Спасибо, мадам, прекрасно. Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

— О да, у нас все здоровы. А как старая дама, Нора?

— Всего понемножку, мадам. Один день хорошо, другой — плохо. Но сегодня она в форме. Я уверена, что она будет рада вас видеть.

Девушка с любопытством взглянула на меня.

— Это миссис де Уинтер, — сказала Беатрис.

— Вот как, мадам. Здравствуйте, — проговорила Нора.

Через узкий холл и заставленную мебелью гостиную мы прошли на веранду, выходящую на квадратную лужайку с коротко подстриженной травой. Лестницу украшали каменные вазы с яркой геранью. В углу веранды стояло кресло на колесиках. В нем, подпертая подушками и укрытая шалями, сидела бабушка Беатрис и Максима. Когда мы подошли поближе, я увидела, что между ней и Максимом есть сильное, прямо пугающее сходство. Так выглядел бы Максим, будь он очень стар и слеп. Сиделка поднялась со стула возле кресла и заложила закладкой книгу, которую читала вслух. Улыбнулась Беатрис.

— Как поживаете, миссис Лейси?

Беатрис поздоровалась с ней и представила меня.

— Старая дама выглядит вполне прилично, — сказала она. — И как только ей это удается в восемьдесят шесть лет… Вот и мы, бабушка, — проговорила она, повышая голос. — Приехали целые и невредимые.

Бабушка устремила взгляд в нашем направлении.

— Дорогая Би, — сказала она, — как мило с твоей стороны приехать проведать меня. Но у нас так скучно, тебе тут будет совершенно нечего делать.

Беатрис наклонилась и поцеловала ее.

— Я привезла жену Максима повидаться с вами, — сказала она. — Она уже давно хотела приехать, но они с Максимом были очень заняты.

Беатрис ткнула меня в спину. «Поцелуйте ее», — шепнула она. Я тоже нагнулась и поцеловала старушку. Та ощупала пальцами мое лицо.

— Какая миленькая, — сказала она, — вы так добры, что навестили меня. Я очень рада вас видеть, душечка. Почему вы не взяли с собой Максима?

— Максим в Лондоне. Вернется сегодня к вечеру.

— Привезите его в следующий раз. Садитесь, душечка, в это кресло, чтобы я могла вас видеть. А ты, Беатрис, сядь с другой стороны. Как поживает милый Роджер? Гадкий мальчик, он никогда не приезжает ко мне.

— Приедет в августе, — закричала Беатрис. — Он кончает Итон, едет в этом году в Оксфорд.

— О Боже, он уже совсем взрослый юноша, я не узнаю его.

— Он уже перерос Джайлса, — сказала Беатрис.

Она не умолкала ни на минуту, рассказывала о Роджере и Джайлсе, о лошадях, о собаках. Сиделка вынула вязанье, звонко постукивали спицы. Она повернулась ко мне, полная бодрости и оптимизма.

— Как вам нравится Мэндерли, миссис де Уинтер?

— Очень, благодарю вас, — сказала я.

— Прекрасное место, не так ли? — продолжала она, лязгая спицами. — Конечно, теперь мы туда не ездим, нам это больше не под силу. Мне так жаль. Я очень любила бывать в Мэндерли.

— Почему бы вам как-нибудь не приехать туда одной? — предложила я.

— О, спасибо, с большим удовольствием. Мистер де Уинтер здоров, надеюсь?

— Да, вполне.

— Вы провели медовый месяц в Италии, если не ошибаюсь? Мы были очень рады получить оттуда от мистера де Уинтера цветную открытку.

Интересно, подумала я, она употребляет местоимение «мы» в том же смысле, в каком его употребляют короли, или хочет этим сказать, что она и ее подопечная — одно целое?

— Разве он посылал вам что-нибудь? Я не помню.

— О да, мы были в таком восторге. Мы любим такие вещи. У нас есть специальный альбом, и мы наклеиваем туда все, что касается семьи. Все приятное то есть.

— Как мило, — сказала я.

С другого бока долетели обрывки разговора Беатрис и старой дамы.

— Нам пришлось усыпить Стрелка, — говорила Беатрис. — Вы помните Стрелка? Лучшая охотничья собака из всех, что у меня были.

— О Боже, неужели Стрелка? — сказала бабушка.

— Да, бедняга ослеп на оба глаза.

— Бедный Стрелок, — вторила бабушка.

Я подумала, что, пожалуй, не очень тактично было упоминать о слепоте, и взглянула на сиделку. Она все еще деловито звякала спицами.

— Вы любите охоту, миссис де Уинтер? — спросила она.

— Нет, боюсь, что нет, — отвечала я.

— Возможно, вы еще войдете во вкус. В наших краях все без ума от охоты.

— Возможно.

— Миссис де Уинтер увлекается искусством, — сказала сиделке Беатрис. — Я говорю ей, что в Мэндерли есть куча таких уголков, которые прямо просятся на бумагу.

— Пожалуй, — согласилась сиделка, приостановив на секунду бешеное мелькание спиц. — Какое милое увлечение. У меня была подруга, так она просто чудеса творила карандашом. Как-то поехали с ней вместе на пасху в Прованс, она нарисовала там такие хорошенькие картинки.— Пожалуй, — согласилась сиделка, приостановив на секунду бешеное мелькание спиц. — Какое милое увлечение. У меня была подруга, так она просто чудеса творила карандашом. Как-то поехали с ней вместе на пасху в Прованс, она нарисовала там такие хорошенькие картинки.

— Как мило, — сказала я.

— Мы говорим о рисовании, — прокричала бабушке Беатрис. — Вы не знали, что у нас есть художница в семье, да?

— Художница? — переспросила старушка. — Я не знаю никаких художниц.

— Ваша новая внучка, — сказала Беатрис, — и спросите, какой я ей сделала свадебный подарок.

Я улыбнулась, ожидая вопроса. Старая дама повернула ко мне голову.

— О чем это толкует Би? — спросила она. — Я не знала, что вы художница. У нас в семье никогда не было художников.

— Беатрис шутит. Какая я художница? Просто я люблю рисовать. Я никогда этому не училась. Беатрис подарила мне несколько красивых книг.

— О, — протянула старая дама, сбитая с толку. — Беатрис подарила вам книги. Ну, это все равно что возить уголь в Ньюкасл. В Мэндерли полная библиотека книг.

Она рассмеялась от всего сердца собственной шутке. Мы вторили ей. Я надеялась, что больше мы не вернемся к этой теме, но Беатрис все не могла успокоиться:

— Вы не понимаете, бабушка, — прокричала она. — Это не обыкновенные книги. Это книги по искусству. Все четыре тома.

Сиделка наклонилась к старушке, чтобы внести и свой вклад:

— Миссис Лейси хочет сказать, что миссис де Уинтер увлекается рисованием. Вот она и купила ей четыре красивых книжки про искусство и послала как свадебный подарок.

— Какая нелепая вещь, — сказала старушка. — Какой это свадебный подарок?! Когда я выходила замуж, мне не дарили книг. А подарили бы, я не стала бы их читать.

Она снова засмеялась. У Беатрис был обиженный вид. Я улыбнулась ей в знак сочувствия. По-моему, она этого не заметила. Сиделка снова взялась за вязание.

— Я хочу чаю, — ворчливо проговорила старая дама. — Разве еще нет половины пятого? Почему Нора не несет мне чай?

— Что? Мы снова хотим есть после такого сытного ленча? — проговорила сиделка, вставая с места и весело улыбаясь своей подопечной.

Я сильно устала и спрашивала себя, укоряя за собственную черствость, почему это старики бывают порой так утомительны. Хуже чем дети или щенки, потому что приходится быть вежливым. Я сидела, сложив руки на коленях, готовая согласиться со всеми и со всем. Сиделка взбивала подушки и перекладывала шали.

Бабушка Максима терпеливо сносила все это. Она закрыла глаза, точно она тоже устала. Теперь она сделалась еще больше похожа на Максима. Я представляла ее в молодости, высокую, красивую, видела, как она идет на конюшню с сахаром в карманах, поддерживая подол длинного платья, чтобы он не попал в грязь. Я рисовала себе ее затянутую талию, высокий воротник, слышала, как она заказывает карету на два часа дня. Теперь для нее все было кончено, все — в прошлом. Муж лежал в могиле вот уже сорок лет, сын — пятнадцать. Ей остается жить под присмотром сиделки в этом вымытом и начищенном до блеска красном доме с высокой крышей, пока не наступит и ее черед умирать. Я подумала, как мало мы знаем о чувствах старых людей. Детей мы понимаем, понимаем их страхи и надежды, их выдумки. Я только вчера была ребенком. Я еще ничего не забыла. Но бабушка Максима, сидящая здесь, под шалью, прикрыв бедные слепые глаза, — что она чувствует, о чем она думает? Знает она, что Беатрис зевает и поглядывает на часы? Догадывается, что мы приехали к ней потому, что так надо, что считаем это своим долгом, и, когда Беатрис вернется домой, она сможет сказать: «Ну что ж, теперь три месяца по крайней мере у меня будет чиста совесть».

Думает ли она о Мэндерли хоть изредка? Помнит ли, как сидела хозяйкой за обеденным столом там, где теперь сижу я? Пила ли она, как я, чай под каштаном? Или все это забылось, ушло в небытие и за этим спокойным бледным лбом нет ничего, кроме ощущения легкой боли или неудобства, смутной благодарности, когда греет солнце, дрожи недовольства, когда подует ветерок?

Я хотела бы положить ладонь ей на лоб и сбросить прочь года. Я хотела бы увидеть ее молодой, такой, какой она некогда была, с каштановыми кудрями, румянцем во всю щеку, живую, энергичную, как сидящую рядом с ней Беатрис, говорящую об охоте, собаках, лошадях. А не такую — с закрытыми глазами, ждущую, пока сиделка взобьет подушки.

— А у нас сегодня к чаю что-то вкусненькое, — сказала сиделка, — сандвичи с салатом. Мы ведь любим салат, да?

— Разве сегодня салатный день? — спросила старая дама, приподнимая с подушки голову и глядя на дверь. — Вы мне этого не говорили. Почему Нора не несет чай?

— Я не хотела бы быть на вашем месте, сестра, и за тысячу фунтов в день, — сказала Беатрис вполголоса.

— О, я привыкла, миссис Лейси, — улыбнулась сиделка. — Мне здесь очень удобно. Конечно, у нас случаются плохие дни, но могло быть во много раз хуже. Она очень покладистая, не то что некоторые пациенты. И персонал очень услужлив, а это главное. А вот и Нора.

Горничная внесла столик с раздвижными ножками и откидной крышкой и белоснежную скатерть.

— Ну и копуша ты, Нора, — проворчала старая дама.

— Только что пробило половина пятого, мадам, — сказала Нора тем же бодрым, веселым голосом, что и сиделка.

Интересно, сознает ли старушка, что люди говорят с ней особым образом. Интересно, когда они стали так говорить впервые, и заметила ли она. Возможно, она сказала себе: «Они думают, я постарела, какая нелепость!» — а потом мало-помалу привыкла, и теперь ей кажется, что они всегда только так и говорили, это вошло в привычку. Но где же молодая женщина с тонкой талией и каштановыми кудрями, которая кормила сахаром лошадей? Она где?

Мы пододвинули стулья к раскладному столику и принялись за сандвичи с салатом. Для старой дамы сиделка готовила их отдельно.

— Ну как, вкусное у нас сегодня угощение? — спросила она.

Я увидела, как на неподвижном бесстрастном лице мелькнула улыбка.

— Я люблю салатный день, — сказала старушка.

Чай был обжигающе горячий, слишком горячий, чтобы его пить. Сиделка потягивала его крошечными глоточками.

— Попробуйте в наши дни получить у прислуги кипяток, — сказала она, кивая Беатрис. — Никак не могу этого добиться. Вечно держат чайник на маленьком огне. Тысячу раз говорила им об этом. Будто и не слышат.

— Все они одним миром мазаны, — сказала Беатрис. — Я уж и рукой махнула.

Старая дама помешивала чай ложечкой, устремив взгляд в пространство. Как бы я хотела знать, о чем она думает!

— Погода в Италии была хорошая? — спросила сиделка.

— Да, было очень тепло.

Беатрис повернулась к бабушке:

— В Италии во время их свадебного путешествия была чудесная погода. Максим сильно загорел.

— Почему Максим не приехал сегодня? — спросила старая дама.

— Мы вам уже говорили, бабушка, ему пришлось поехать в Лондон, — нетерпеливо сказала Беатрис. — Какой-то официальный обед. Джайлс тоже поехал.

— А, понимаю. Почему ты сказала, что Максим был в Италии?

— Так ведь он действительно был там, бабушка. В апреле. Теперь они вернулись в Мэндерли. — Она взглянула на сиделку, пожала плечами. — Мистер и миссис де Уинтер теперь живут в Мэндерли, — повторила она.

— В этом месяце там было так чудесно, — сказала я, придвигаясь к старой даме. — Цвели розы. Жаль, что я не привезла вам роз.

— Да, я люблю розы, — неопределенно произнесла она, затем, всматриваясь в меня тусклыми голубыми глазами, спросила: — Вы тоже гостите в Мэндерли?

Я проглотила комок. Небольшая пауза, нарушенная громким, нетерпеливым голосом Беатрис:

— Бабушка, милая, вы же прекрасно знаете, что она там живет. Они с Максимом женаты.

Я заметила, что сиделка поставила на стол чашку с чаем и кинула на старую даму быстрый взгляд. Та устало откинулась на подушки, пальцы ее дергали шаль, губы дрожали.

— Вы слишком много говорите, все вы. Я не понимаю.

Затем снова взглянула на меня, нахмурилась и покачала головой.

— Кто вы, душечка? Я вас раньше не видела. Я не знаю вашего лица. Я вас не помню. Я не видела вас в Мэндерли. Би, кто это дитя? Почему Максим не привозит ко мне Ребекку? Я так люблю Ребекку. Где моя милая Ребекка?

Пауза, долгая, мучительная. Я почувствовала, как полыхают мои щеки. Сиделка вскочила на ноги и подошла к креслу.

— Я хочу Ребекку, — повторила старая дама. — Что вы сделали с Ребеккой?

Беатрис неуклюже встала из-за стола, зазвенели чашки и блюдца. Она тоже покраснела, рот ее подергивался.

— Вам, пожалуй, лучше уйти, миссис Лейси, — сказала сиделка; она порозовела, утратила свою невозмутимость. — Она немного устала, а когда она так вот заговаривается, это иногда длится несколько часов. С ней это время от времени бывает. Надо же было случиться этому именно сегодня! Вы, конечно, понимаете, миссис де Уинтер. — Она повернулась ко мне с извиняющимся видом.— Конечно, — быстро сказала я. — Разумеется, нам лучше уйти.

Мы стали искать сумочки и перчатки. Сиделка вновь повернулась к своей пациентке.

— О чем это вы толкуете, а? Вы разве не хотите вкусненького сандвича с салатом, который я вам приготовила?

— Где Ребекка? Почему Максим не приезжает и не привозит Ребекку? — отвечал тонкий, усталый, жалобный голос.

Мы прошли через гостиную в холл и вышли из парадной двери. Беатрис молча завела мотор. Машина покатила по гладкой подъездной аллее, миновала белые ворота.

Я глядела на дорогу прямо перед собой. Меня лично все это не тронуло. Будь я там одна, я бы и внимания не обратила. Мне было жаль Беатрис. Ее это поставило в ужасно неловкое положение.

Беатрис заговорила, только когда мы выехали из деревни.

— Милочка, — начала она, — мне так стыдно, я так виновата перед вами. Я не знаю, что и сказать.

— Ну, какая чепуха, Беатрис, — поспешно проговорила я. — Какое это имеет значение? Все в полном порядке.

— Кто бы мог подумать, что она на это способна, — сказала Беатрис. — Мне бы и в голову не пришло брать вас с собой. Простите меня, ради Бога.

— Вам не за что просить прощения. Пожалуйста, оставим этот разговор.

— Ничего не могу понять. Ведь она все про вас знает. Я написала и рассказала ей, и Максим тоже. Ее так заинтересовала свадьба за границей.

— Вы забываете, как она стара, — сказала я. — Почему бы ей все это помнить? Она не связывает меня с Максимом. Для нее он связан с Ребеккой.

Мы продолжали путь в молчании. Как приятно снова очутиться в машине. Пусть меня кидает из стороны в сторону, пусть кажется, что я вылечу на поворотах.

— Я забыла, что она очень любила Ребекку, — медленно произнесла Беатрис. — Вполне можно было ожидать чего-нибудь в этом роде. Ах, как глупо с моей стороны. Я думаю, она так никогда толком и не поняла, что произошло с Ребеккой. О Боже, какой кошмарный день. Что вы будете теперь обо мне думать!

— Ну, пожалуйста, Беатрис, перестаньте. Говорю вам, мне это безразлично.

— Ребекка всегда с ней носилась. Часто приглашала в Мэндерли. Бедняжка бабушка была тогда куда живей. Она хохотала до упаду над каждым словом Ребекки. Конечно, та всегда была очень занятной, и это привлекало старую даму. У нее был поразительный дар — я имею в виду Ребекку — нравиться людям: мужчинам, женщинам, детям и даже собакам. Верно, старая дама до сих пор ее не забыла. Ах, милочка, вы не поблагодарите меня за этот визит.

— Не важно, не важно, — механически повторяла я. Ах, если бы Беатрис прекратила этот разговор. Он не интересовал меня. Какое это имело значение? Какое значение имело что бы то ни было на свете?

— Джайлс будет очень расстроен, — сказала Беатрис. — Будет бранить меня за то, что я вас туда взяла. Так и слышу его слова: «Что за идиотская мысль, Би!» Меня ждет хорошая взбучка.

— Не говорите ему ничего, — сказала я. — Я бы предпочла, чтобы все было забыто. А так пойдет из уст в уста, да еще начнут сгущать краски.

— Джайлс по лицу поймет, что со мной неладно. Я никогда ничего не могла от него скрыть.

Я промолчала. Я уже видела, как их «самые близкие» друзья будут пересказывать эту историю один другому. Представляла «небольшую компанию» во время воскресного ленча. Круглые глаза, настороженные уши, затаенное дыхание, возгласы: «Господи, какой ужас! Что вы наделали, ради всего святого!» — а затем: «А как она это приняла? До чего неловкое положение!»

Для меня имело значение одно: чтобы Максим никогда ни от кого об этом не услышал. Как-нибудь я, может быть, расскажу Фрэнку Кроли, но не сейчас, еще не скоро.

Вскоре мы выехали на шоссе на верху холма. Вдали серели первые крыши Керрита; направо, в лощине, лежали темные леса Мэндерли, а за ними море.

— Вы очень торопитесь домой? — спросила Беатрис.

— Нет, — сказала я. — А что?

— Вы не сочтете меня последней свиньей, если я оставлю вас у сторожки? Если я буду гнать, как сумасшедшая, я еще сумею встретить Джайлса из Лондона и ему не придется брать на станции такси.

— Ну разумеется, — сказала я, — я пройду по аллее пешком.

— Огромное спасибо, — поблагодарила Беатрис.

Я почувствовала, что этот день оказался ей не по силам. Она хотела остаться одна, а не пить еще раз чай, теперь — в Мэндерли.

Я вышла из машины у ворот перед сторожкой, и мы расцеловались на прощание.

— Поправьтесь немного к нашей следующей встрече, — сказала она. — Вам не идет быть такой худой. Передайте привет Максиму и простите меня за сегодня.

Она исчезла в облаке пыли, а я повернулась и пошла по аллее.

Интересно, очень здесь все изменилось с тех пор, как бабушка Максима ездила этим путем в экипаже? Она была молода тогда и улыбалась женщине в сторожке, как улыбнулась сейчас я. А жена привратника сделала ей в ответ книксен, как было принято в те дни, обмахнув дорожку широкой собранной юбкой. А мне в ответ был лишь короткий кивок, и женщина принялась звать сына, возившегося с котятами позади сторожки. Бабушка Максима наклоняла голову, чтобы ее не задели свисавшие ветви, а лошадь шла рысью по извилистой аллее, где я сейчас шагаю пешком. Аллея была тогда шире и глаже, лучше ухожена. Лес еще не вторгся сюда.

Я не хотела думать о ней такой, какой она была теперь, — лежащая на подушках старуха, укрытая шалью. Я представляла ее такой, какой она была в молодости, а Мэндерли был ее домом. Я видела, как она гуляет в саду, а маленький мальчик, отец Максима, гарцует позади на деревянной лошадке. На нем накрахмаленная курточка с поясом и широкий белый воротник. Пикники в бухточке были тогда целым событием, удовольствием, которое доставляли себе лишь изредка. Где-нибудь, в каком-нибудь старом альбоме должна быть фотография — вся семья сидит, словно аршин проглотив, вокруг расстеленной на берегу скатерти, а на заднем плане — слуги возле огромной корзины с провизией. Я рисовала себе бабушку Максима и тогда, когда она стала старше, такой, какой она была несколько лет назад и, опершись на палку, гуляла по террасам Мэндерли. Рисовала себе и еще кого-то, кто шел, смеясь и держа ее под руку с другой стороны. Какую-то женщину. Высокую, стройную и прекрасную. У кого был дар, как сказала Беатрис, привлекать к себе все сердца. От приязни до любви, подумала я, один шаг.

Подойдя наконец к дому, я заметила перед ним автомобиль Максима. У меня стало легко на сердце, и я бегом вбежала в холл. На столе лежали его шляпа и перчатки. Я направилась к библиотеке и, подойдя ближе, услышала голоса — один громче, чем другой, голос Максима. Дверь была закрыта. Я замешкалась, прежде чем войти.

— Извольте написать ему и предупредить, чтобы впредь он держался от Мэндерли подальше, слышите? Неважно, кто мне об этом сказал, это не имеет значения. Я случайно узнал, что его машину видели здесь вчера днем. Если хотите с ним встречаться, встречайтесь за пределами Мэндерли. Я не допущу, чтобы он появлялся по эту сторону ворот, ясно? Запомните: я предупреждаю вас в последний раз.

Я быстро скользнула к лестнице. Услышала, как открывается дверь в библиотеку, взлетела по ступеням и спряталась на галерее. Из библиотеки вышла миссис Дэнверс, закрыла за собой дверь. Я скорчилась, прижалась к стене, стараясь стать незаметной. Передо мной мелькнуло ее лицо. Оно посерело от злобы, черты исказились; ужасное лицо.

Миссис Дэнверс быстро и бесшумно поднялась по лестнице и исчезла в дверях, ведущих в западное крыло.

Я подождала минуту. Затем медленно спустилась в библиотеку. Открыла дверь и вошла. Максим стоял у окна, держа в руке какие-то письма. Я видела лишь его спину. Мне вдруг захотелось выскользнуть незаметно обратно, пойти в свою комнату и посидеть там. Но он, видимо, что-то услышал, потому что нетерпеливо обернулся.

— Ну, кто еще тут? — сказал он.

Я улыбнулась, протянула к нему руки.

— Привет, — сказала я.

— А, это ты…

Я с первого взгляда увидела, что он страшно чем-то рассержен. Губы сжались в тонкую линию, ноздри побелели.

— Где ты была, что делала? — спросил он. Он поцеловал меня в макушку и обнял рукой за плечи. Мне казалось, со вчерашнего утра, когда он меня оставил, прошла целая вечность.

— Я ездила повидать твою бабушку, — сказала я. — Меня возила Беатрис.

— Как старая дама себя чувствует?

— Неплохо.

— А куда подевалась Би?

— Вернулась, чтобы встретить Джайлса.

Мы сели рядом на подоконник. Я взяла его руку в свои.

— Мне было без тебя очень плохо. Я так по тебе скучала.

— Да? — сказал он.

Мы молчали. Я просто держала его руку.

— В Лондоне было жарко? — спросила я.

— Да, ужасно. Терпеть не могу этот город.

Я спрашивала себя, расскажет ли он мне о том, что произошло в библиотеке, о разговоре с миссис Дэнверс. Интересно, от кого он узнал про Фейвела?

— Тебя что-то тревожит? — сказала я.— В Лондоне было жарко? — спросила я.

— Да, ужасно. Терпеть не могу этот город.

Я спрашивала себя, расскажет ли он мне о том, что произошло в библиотеке, о разговоре с миссис Дэнверс. Интересно, от кого он узнал про Фейвела?

— Тебя что-то тревожит? — сказала я.

— У меня был длинный день, — сказал он. — Поездка туда и обратно за одни сутки кого угодно свалит с ног.

Он встал с места, отошел от меня, зажег сигарету. Я поняла, что он не собирается рассказывать мне о миссис Дэнверс.

— Я тоже устала, — медленно сказала я. — Странный это был день.