сторожевые отчаяния

тепло исчезает на груди,
когда жест преподан в высоту.
тепло в одиноком своем нутре -
раненая твердь, доступная только обожанию.
граненая сталь свищет для нутра,
и гора закаляется от визга проповеди.
кара манжетов - вихрь,
плот сметен пустотой.
камни скал обретены звездой,
и тепло исходит из рук,
что теплы до времени.
раненая твердь сгущает мрак,
и кони лепечут в пустоте,
ведь они знают, в чем их плоть.
сторожевые отчаяния пригубили свои ковши,
рубины тверди уже обрушились на сталь.
кротким мигом все управляется,
и нет снопов для мига.
ветер отплывает в правосудие,
камни вихря сплетены в одну косу.
проповедь лелеет каждое тело,
и каждая похоть для нее драгоценна
на пьедестале мрака.
свистит ветер воды одинокой,
и вихрь входит в свои берега.
ветер кидает снег на грудь,
и тот тает, ведь он не может по-другому присутствовать.

одинокое заклинание следит за каждым движением вихря,
ведь он - тополь великий и хаотичный,
ведь он - рана медленная и губительная, как осколок любви
в сердце. темное небо имеет отпечаток на мраке,
и теплые огни светятся, озаряют сущее своим мерцанием,
чтобы все помнилось и все страдалось.
 теплыми огнями все заметено и взметено к далекой трясине,
и за полночью бежит страдалец,
он знает, где его буря.
так осколки ветра вспоминают о своем назидании,
и память лелеет свой собственный облик.
изнутри греется плоть,
она как бы просачивается сквозь землю и дождь.
вихрь начинает свою веселую игру,
и праведники соскабливают свой облик с общества.
утешение приходит как скандал, ведь прощение очень далеко,
и мрак - единственное утешение.
мрак ползет по земле и грызет ее своими очами,
взгляд его  темнейший сумрак, неотличимый от речи.
мрак ползет по небу и собирает пустыню в свои очи,
и крест его - гора как облик смеха. 
тогда выползает и деготь, и нафталин, и яд крысиный,
мечущий торфяные болота.
спелая ниша проникает на душу,
и там греется, и плещет волной,
и отраду тискает скользкими руками.
греется сердце,
и плоть забыта.