стойла и хлевы

тема молчания была вереск,
теплый снег великих эпох.
страдание заволочило очи.
месть проникла в сугробы,
в теплые думы растущих прядей.
свет отозвался и отошел,
и кони прошибли свист,
и сани проникли в топот,
когда была услышана грань
медных оков.
свист закрыл трепет,
храп расточил уста.
музы весело играли в оковах,
и свет посапывал в одиночестве.
тепло веяло теплым граням,
и место для света пустовало.
светлый конь жарил минувшее,
и светлый мир поставлял богатство свету.
казематы были полны грехом,
и теща мрака открыла стойла и хлевы.
овчий берет перекинул через берег,
и вожжи засветились на приволье.
кони пришли к берегу,
и толика мудрости лилась с плеч дьякона.
мощный свет огранял оковы,
темный берег спивался на черной дуге.
кони пристали к граням,
и парк раскаялся в свете.

вольная песня лилась в роддом,
вольные нивы лились в очи, как и в руки.
корма кренилась от волн,
и свет приходил как мрак, чтобы слышать полночь.
свет приставал к берегу,
и берег был полночью.
козни лились в север, который был полночью
собственного мрака.
свет лился с крыши,
и гам сооружал все существующее.
кренилась плоть,
кренился оркестр.
машина оркестра лила серебро,
и темная плоть шила безумие из мрака.
все прорастало наружу, все прорастало своим исчезновением.
все кончалось вереском,
все присутствовало при гранях,
и мосты лили слезы на кровать.
место для света прошло через паству,
черный день прошел мимо будней,
черное тело прошило совесть,
черный человек впустил в себя медленный мрак,
что засыпал на привале.
кони починили сумерки,
и прачка зашила кладбище новизны.
кора преодолела очи,
и зашитое слово простыло от темных дорог.