Подборка на портале Золотое руно. Март 2023

Перекличка с классиками

***

За чистоту души борясь,
ищу особые слова я.
Смываю с тела пот и грязь,
но строк печальных не смываю.

Когда ныряю в реку, в душ,
как будто делаюсь нова я.
Смываю краску, пудру, тушь,
но строк печальных не смываю.

Вот проба с кушанья снята –
всё пересолено, бывает.
Смываю ужин в унитаз,
но строк печальных не смываю.

О Пушкин, Пушкин, это ты ль?
Ведь это я, ещё живая,
смываю жизнь свою в утиль,
но строк печальных не смываю.

***

«Дружба с тобой заменила мне счастье», –
Пушкину так Чаадаев писал. 
Если нет целого – радуйся части,
счастье найдёшь, но не там, где искал.

Всё неожиданно на этом свете.
Выйдешь за хлебом под птичий галдёж –
и, незнакомца случайного встретив,
в омуте глаз его вдруг пропадёшь.

Бродом идёшь ли, заросшим болотом
или вершина сменяет плато...
Счастье нас ждёт вон за тем поворотом...
или за этим… не знает никто.

***

А. Белый в форточку выкрикивал
и вытанцовывал строку.
Но то, чего могли великие,
я, к сожаленью, не могу.

Какие-то манеры дикие...
Я тихо засвечу свечу.
То, что он в форточку выкрикивал –
на ушко миру прошепчу.

***

Я отделяла от половы               
слова, чтоб делались легки,
и на светящееся слово
ко мне слетались мотыльки.
 
Как у поэта, крылышкуя,
кружился в воздухе их сном.
А я плела строку,
шикуя летучим золотописьмом.

Но тот, кого стихи кохали
не отвечал улыбкой мне...
Слова как бабочки порхали
и обгорали на огне.                                                                               
***
Если жизнь даёт по морде —               
не печалься, не сердись.
Лучше азбукою Морзе
с этим миром объяснись.

Где не справятся глаголы
или ноты до и ре,
как порезы и уколы –
эти точки и тире.

Различи же эту муку,
сердце рвущую и мозг,
этот крик безумный Мунка,
умоляющее SOS.

Каждый звук — как вопль бесслёзный
над пучиною морской.
Это больше чем серьёзно –
крик о помощи людской.

Так писать – как будто дышишь,
как «морзянкою» – «спаси!»
И тогда меня услышишь...
И примчишься на такси.

***

Любить – всегда преувеличивать, –
с заглавной буквы, с верхней до,
приумножать и возвеличивать,
не в десять-двадцать раз, а в сто.

Любить – махать – (не как Раскольников, –
как Маяковский) – топором,
крамольником быть, наглым школьником,
гореть не гаснущим костром.

Любить – не к месту, не по адресу,
не вовремя, как пить с утра,
стремясь к невиданному градусу,
каких не знали доктора.

Любить – над бездной мироздания
идти, срываясь и скользя...
Такая вот гигантомания.
А по-другому тут нельзя.

***

Когда арестовали Мандельштама,
он возмущался, не приемля плен,
что мать не для того его рождала,
что он не создан для тюремных стен.

И к белым попадал он или красным –
в агенты зачисляли те и те.
И тем и тем казался он опасным,
хотя служил лишь музе и мечте.

Людей пугает всё, что непохоже
на них самих, что выше сапога.
Он был убит, а кажется, что ожил,
и Надя с ним глядит на облака.

История вращается по кругу,
на круги возвращается своя.
И снова брат на брата, друг на друга,
и тот же во главе Руси всея.

– А что, у вас невинных выпускают? –
спросил у конвоира Мандельштам.
Теперь туда лишь их и запускают,
других почти не держат больше там.

Как жили мы, страны своей не чуя,
так и теперь живём с зажатым ртом.
Лишь как свечой стихами подсвечу я –
куда мы все отправимся гуртом.

***

Отвяжись, я тебя умоляю,
отойди от меня, сатана!
Я не сплю, не гуглю, не гуляю,
ты заполнил всю жизнь дополна.

Мирный мир только в снах обитает,
бледный день перекрасила ночь.
Тень Набокова, Блока витает,
но не в силах ничем нам помочь.

И куда нам всем миром спасаться?
Для чего ты был послан, кому?
Даже взглядом к тебе прикасаться,
даже мыслью противно уму.

Ухмыляется криво исчадье...
Бог как мог свою ношу тянул,
но тот кто повернёт выключатель,
уже руку к нему протянул.

***

Трамвай заблудился и в пропасть несётся.
А мы в нём остались. Никто не спасётся.
И в шесть часов вечера после войны
никто не ответит нам из тишины.

Явиться с вещами по адресу ада...
Как та Лизавета ладонью: не надо!
Но неумолимо топор занесён.
«Она утонула». Никто не спасён.

Врагу не сдаётся по-прежнему гордый,
когда надвигаются орки и орды.
Куда же ты, милый? Я тоже умру...
Не будет могилы. Не стой на ветру.

Я жизнь как ромашку стою обрываю...
Я на шестерых этот стол накрываю.
Ах, где эта улица? Где этот дом?
Их нам не найти ни сейчас, ни потом.

***

Несносен этот дождь и осень.
Нет правды в мокнущих ногах.
В лесу брожу я из трёх сосен,
и мне не выбраться никак.

Когда б свеча в окне светилась –
другой бы вышел разговор.
Я заблудилась, заблудилась…
И заблуждаюсь до сих пор.

Сменилась льдом и снегом слякоть.
С души слетает чешуя...
И как же мне, скажи, не плакать? –
(из сказки голос слышу я).

От слёз снегурочкой истаешь...
А ты одну б хоть обронил.
Чернил теперь и не достанешь…
А как же плакать без чернил?

Их Пастернак однажды выпил,
когда Нейгауз отбивал.
И почву из под нас он выбил,
убил строкою наповал.

Той, что как дождь искрится, льётся
и каплей может нависать...
Теперь лишь плакать остаётся,
что так, как он, не написать.

***

Всё дождь да дождь. Песнь вечного ручья…
И, кажется, что он не смолкнет вовсе.
Дождь кончится, но раньше кончусь я.
(Невольно подсказал строку Иосиф).

Долбят дождинки всё одно и то ж,
до наших душ пытаясь достучаться.
И каждая свой предлагает грош,
моля впустить в семью как домочадца.

Но Беллы опыт я не повторю
и не пущу его в свои пенаты.
Не верю октябрю и ноябрю,
в их слёзы и тоскливые сонаты.

Поскольку эти слёзы лишь вода
и в глубине их злые льдинки зреют,
поскольку дождь приносит холода
и никогда нам души не согреет.

***

Непоцелованная сроду
в макушку Богом никогда...
Звезда целует только воду.
А я земля, а не вода.

Кто за меня теперь в ответе,
когда ты скрылся вдалеке?
Меня ласкает только ветер
и солнце гладит по щеке.

Ушло тепло как не бывало,
и дождик разве чмокнет в нос.
А Блока вьюга целовала
и снегом Бог его занёс.

***

Сто лет одиночества… Но ведь сто лет
прожить! Долгожители все одиноки.
А вот небожители, кажется, нет, –
недолго живучи поэты, пророки.

Шагреневой кожей сгорает их век,
и с каждою строчкой она всё короче.
Поэт и пророк – не вполне человек.
Они не чета земножителям прочим.

Поэт свою жизнь над землёй распростёр.
Секрет открывается просто, как ларчик.
Он хворост из строчек бросает в костёр,
и звёзды в душе разгораются ярче.

***

«В Москву! В Москву!» – мечтали сёстры.
Марина на тот свет рвалась.
А мне б куда хотелось остро,
где жизнь одаривала б всласть?

Судьбу вслепую выбирая,
мы смутно помним, как сладки
места блаженства, ниши рая,
встреч заповедных закутки.

Не променяю ночь на день я, 
мне ночью жизни суть видней.
Мы рвёмся в наши сновиденья, 
в мечту, элизиум теней...

Как мы хотим приблизить страстно
то, что в душе оставит след...
Но там божественно прекрасно
лишь потому, что нас там нет.

***

Побег от близких – как по-русски,
как по-толстовски, по-мужски.
Когда объятья слишком узки –
то тянет в поле и в пески.

Бежать, бежать, глаза зажмуря, –
в груди не сердце, а мотор, –
туда, где парусник и буря,
туда, где воздух и простор.

Кто смотрит вслед и где-то плачет,
и шлёт письмо нам за письмом, –
неважно, ничего не значит,
живи не сердцем, а умом.

Как сладостно сбежать от милых,
кто всё простит и всё поймёт,
когда так долго до могилы,
а ласки слишком сладок мёд.

Но отрезвление наступит,
едва почувствуешь нутром,
что нет с тобою тех, кто любит,
и в мире покати шаром.

И не захочешь больше странствий,
а только дома и тепла.
Возьмите личное пространство,
верните тесноту угла.

Толстой, ты был свободы гений
и мастер связи разрывать,
сменив кольцо из рук сплетений
на одинокую кровать.

Ты твёрже был полярной льдины,
но если выжил бы в ту ночь –
то ты б вернулся к той родимой,
что лишь одна могла помочь.

***

А если я когда-нибудь умру,
то кто же будет дальше это помнить?
И радость затухающую полнить,
что я ещё откуда-то беру.

И, как корзины в вековом бору,
я наполняю доверху все щели
благодареньем, светом и прощеньем
и улыбаюсь небу поутру.

Мне умереть – как будто бы убить
годами возлелеянные тени,
что прячутся в соцветиях растений
и лепестками губ молят любить.

Мне умереть – как будто утопить
весну и солнце в черноте колодца,
и я тащу себя со дна болотца,
спеша к птенцам, что просят есть и пить.

Я не хочу, о други, умирать,
хоть я не Пушкин и ничем не лучше
тех, чьи следы и голоса всё глуше,
но без меня их обойдётся рать.

Мне победить в неравной той войне
необходимо, хоть и невозможно,
во имя тех, кого люблю безбожно,
и кто ещё нуждается во мне.

***

Ты сейчас в том краю, где уже не больно,
где тебе, наверное, дышится вольно,
и шаги твои как облака тихи...
Ты, наверное, там говоришь на идиш,
и ещё мне кажется, ты меня видишь
и с улыбкой читаешь мои стихи.

Всё что нас не убило — тогда обозналось,
иль стрелка-дебила сморила усталость,
но убило лишь половину нас.
Потому что общая жизнь и тело,
потому что так душа захотела,
потому что так захотел Парнас.

Где руины были – большая стройка.
Лишь любить и быть – у судьбы в настройках.
«Умереть и уснуть» – там опции нет.
Только я по утрам выпиваю кофе
не на Парнасе, а на Голгофе
и на ней сочиняю тебе сонет.

***

Я звёзды тебе пригашу
и облака одеялом
прикрою, и попрошу,
чтоб около постояла.

Мы встретимся на том сне,
на потустороннем свете,
в той сороковой весне,
что не довелось нам встретить.

Ты жди меня там домой,
и встретишь под небесами
бумажный кораблик мой
под алыми парусами.

Тот самый, в котором ты
однажды приплыл из сказки...
На вечном холсте мечты –
гляди – не тускнеют краски.

И кто тут Орфей, кто Грей –
смешались роли и крови.
Лечу через сто морей,
целую глаза и брови.

Гляжу я на твой портрет 
и верю светло и слепо...
Услышь же ночной мой бред,
ответь на азбуке неба.

***

Плотное, подсвеченное розовым,
облако сияло надо мной...
Это то, что держит словно тросами,
что понятно только мне одной.

Как же вы не видите, прохожие,
то не просто облако и куст.
Это люди, хоть и непохожие…
Но ваш взгляд так будничен и пуст.

Вот Марина понимала, слышала,
что тот куст хотел её души...
Я, быть может, потому и выжила,
что со мною были миражи.

***

Я бежала б к тебе, не касаясь
ничего, без одежд и вещей,
непричёсанная, босая,
о перчатках не вспомнив вообще.

Неужели совсем уже поздно?..
Если ты не вернёшься – умру...
Обнимаю ладонями воздух,
слышу эхо: «не стой на ветру...»

Я иду на свидание с прошлым,
только место святое пусто.
Тот, кто нужен – стеной отгорожен,
так, как было на свете лет сто.

И не знает тоска утолений,
излечений не знает недуг...
Перекличка времён, поколений,
не замолкших сердец перестук.

***

В снегу следы пернатых лапок –
их босоногие штрихи.
Как путь по первопутку сладок...
А может, это их стихи?

Ещё пройдусь хотя бы часик,
о жизнь, меня куда-то день...
Как ночь нежна! – воскликнул классик.
Нежнее ночи этот день.

Но вот я дома, кофе допит.
Смотрю в окошко на звезду.
А у тебя опять не топят...
Глаголом жечь тебя пойду.

***
Как щедро одиночество вдвойне,
и всё, что не во мне – пусто и плёво...
А Блоку было скучно на войне.
Он в этом мне милее Гумилёва.

Но ужаснулся даже Гумилёв,
что посылать таких на бойню люто –
как жарить антрекот из соловьёв –
любимое владыческое блюдо.

Проходит всё, но только не война…
Из облачных и сумеречных месив
мне криво ухмыляется луна,
которая уже скорее месяц.

В моё окно нацелен этот серп,
взирающий в презрительном укоре,
и как бы Бог там не был милосерд –
мне кажется, он срежет всё под корень.

Страна не та, как эта ночь не та.
Луна, мы две с тобою половинки.
Вторую заменяет чернота.
Справляются вселенские поминки.

Как души герметичны у людей – 
ни строчке, ни любви не просочиться.
Что может быть бездушия лютей?
И на луну завыла бы волчицей.

Но то, что полночь делает светлей,
то, от чего сильнее сердце бьётся,
останься, умоляю, уцелей!
Пишу «до завтра», а луна смеётся.


***

Никого не будет в доме,
никого и никогда.
В этом каменном фантоме
лишь одна живёт беда.

Никого не будет в доме
и теперь в моей судьбе...
За окошком ветер стонет,
дождик плачет о тебе.

Я из комнаты не выйду,
хватит порванных аорт.
Но покой — он только с виду.
Знаешь, где он – твой комфорт?

Месяц глаз нацелил волчий.
Небо, небо, дай мне знак.
Надо мной склонились молча
Бродский, Блок и Пастернак.

Я ищу в любимом томе
то, что прячется в тиши…
Никого не будет в доме,
кроме сумерек души.

***

Я вспоминаю эти строки:
«по кладбищу гуляли мы...».
Как шли они по той дороге,
не созданные для тюрьмы.

Ей нравились его ресницы.
А он, смешливый и живой,
в подарок взял её столицу
в пушистой шубке меховой.

Он был тогда щегол и щёголь,
она – смеялась, где нельзя.
Он, обожавший гоголь-моголь,
шёл с ней, над пропастью скользя.

То кладбище им не забудет
веселья лёгкое быльё.
Своих могил у них не будет –
ни у него, ни у неё.

Он будет Наде тучкой мглистой
являться в лунном серебре,
она же всплеском сребролиста
подаст однажды знак сестре.

Он – музыки морские блики,
в нелепом облике велик.
Она – в рябине, в землянике
и в сердолике прячет лик.

Глаза закрыв, я вижу снова:
идут по кладбищу, смеясь...
И это – как всего живого
нерасторгаемая связь.


***

Фонарями мой путь озарён,
и печаль проникает подкожно.
Где-то Анненский тут растворён...
Он любил лишь одно Невозможно.

Постепенно рассвет настаёт,
как сквозь сумрак белеет рубаха.
Не услышав дыханье твоё,
до сих пор просыпаюсь от страха.

Боль души как ночник потушить…
Утро темень глухую обгложет.
Надо сызнова пробовать жить.
Счастье – это большое Быть Может.

***

А что, у вас невинных выпускают? –
спросил их простодушно Мандельштам.
Теперь туда таких лишь запускают.
Такие обретаются лишь там.

Щегол, утёнок гадкий, самородок
мелькал среди безумной кутерьмы,
высоко задирая подбородок,
не созданный для битвы и тюрьмы.

Такие на земле живут немного,
успев нам что-то главное сказать...
А Надя смотрит в небо одиноко
и некому ей тучку показать.

И я живу в режиме ожиданья,
плывущая по памяти волнам...
Приходит смерть всегда без опозданья.
И лишь любовь опаздывает к нам.

***

Хотела заснуть бы в тёплых
баюкающих руках,
чтоб видеть лицо в потёках
и помнить потом в веках.

Чтоб видеть глаза родные,
в которых весь свет весны,
и взять их в миры иные
в свои зоревые сны.

Что в жизни не получилось –
туда бы с собой забрать.
Я так и не научилась
душе в утешенье врать.

Как Лорка хотел – «лишь руку»
в последний свой час земной…
Последнее слово другу
перед вековой зимой.

Судьба над ним посмеялась,
был страшен её оскал.
Такую просил он малость,
так страстно в тоске искал.

И всё чудовищно просто
быть может тебе в ответ…
Но облетает короста,
а там лишь любовь и свет.

***

Да, не синяя бутылка,
просто-напросто фужер.
Не волшебная копилка,
став легендою уже,

что в себе таила счастье,
не сосуд, где жар огня,
мне достаточно и части –
пить, фужерами звеня.

Для меня дороже гжели
это синее стекло.
Неужели, неужели
наше время истекло?

Я с тобою чокнусь пылко,
каждой жилкой отзовясь…
Словно синяя бутылка –
эта призрачная связь.

Взгляд твой милый и усталый,
жизнь прозрачна без прикрас...
А у Брэдбери, пожалуй,
это лучший был рассказ.


***

Живёшь как будто бы в застенке
и самою себя неволишь.
Ружьё, висящее на стенке,
на деле вешалка всего лишь.

Я подключу воображенье,
я Чехова перелистаю –
молчит всё так же без движенья
жизнь невредимая пустая.

И что мы видим на поверке?
Стреляет пробка из бутылки,
стреляют ночью фейерверки,
стреляет боль моя в затылке,

стреляют глазками путанки...
Ружьё судьбы молчит немое.
Стреляют пушки или танки,
и эту кровь я не отмою.

Тогда и ты стреляй же, Муза,
чтоб никуда уже не деться,
как будто шар, забитый в лузу,
как будто строчка прямо в сердце!

Когда сгущается удушье
и жизнь становится убога –
поэзия – моё оружье,
моё возмездие от Бога.


***

Как выглядят дружба, любовь? Иногда
они на себя не похожи.
И их распознать можно не без труда,
а только почувствовать кожей.

Великая скульпторша, вечный студент,
ютившая их мастерская,
и странный загадочный этот дуэт,
что грязь обходила мирская.

Ей за девяносто, за тридцать ему,
она знаменита, он лузер.
И дом ненавидя её как тюрьму,
он будто бы рад той обузе.

Никто был не в силах понять, объяснить,
сличая столь разные числа,
какая связала их намертво нить,
вне выгод, расчёта и смысла?

Как выглядят ненависть и доброта?
Порою не так, как мы видим.
Одна не приносит другому вреда,
другая прикинется злыднем.

И нежность порой притворяется злой,
упряча себя как улитка,
чтоб не увидали, подняв верхний слой,
под ним драгоценного слитка.

Так резало острого слова стекло,
и грызлись они словно звери,
но всё искупало заботы тепло
и боль предстоящей потери.

Сюжет своей жизни леплю я сама,
порою не так и не с теми,
люблю, несмотря что и смерть, и зима,
и ты как обычно не в теме.

Но «Масловка» эта меня потрясла,
как будто ещё не любила,
как будто она сквозь меня проросла
и что-то там перелепила.

Глядит она вниз из небесных глазниц,
сойдя со страниц и с экрана,
великая жалость любви без границ,
души не зажитая рана.



У маститых такого не встретишь...

***

У маститых такого не встретишь,
у матёрых – ни боли, ни слёз.
Не жонглёрство словами, не ретушь
тут, а полная гибель всерьёз.

Это искренность, что без пощады,
на разрыв, отворение жил.
О душа без любви, как нища ты!
Кто не знал её — будто не жил.

Это радость моя и отрава,
то, что каждый у Бога просил,
то, на что не имею я права
и уже не имею я сил.

Это то, что подхватит как ветер
и поглотит, как ястреба мгла...
Но написан давно уже Вертер
и Цветаева тоже была.

Но я рада, что строчки не мёртвы,
и что в них – не игра, не враньё.
Если вдруг разорвётся аорта –
это только из-за неё.

***

Это не пафос, не что-нибудь около,
не торопитесь корить.
Просто душе захотелось высокого,
ей захотелось парить.

Слово не по размеру я пробую,
то, что нам свыше дано.
Видите облако высоколобое?
Мы с ним теперь заодно.

Не за красивости, не из спесивости
выбрала этот я стиль,
а из какой-то старинной счастливости,
сданною веком в утиль.

Я не боюсь тишины одиночества,
я улыбаюсь тоске
и говорю, как душе моей хочется,
на неземном языке.

***

Слова мои летят как воробьи,
в надежде, что их кто-нибудь поймает...
Они войдут потом в состав крови,
но это лишь у тех, кто понимает.

У тех, кому стихи не для утех –
для учащения сердцебиенья...
И я пишу, дышу для этих Тех
и жизнь свою переливаю в пенье.

Как тот художник превратил в цветы,
я превращаю в облако из боли,
в осколки счастья, в замок для мечты...
Я вам пишу… чего ж ещё вам боле.

***

Свет отключили – подумаешь, дело,
столько такого бывает на дню.
Но я строку записать не успела,
в тысячный раз написать, что люблю.

Кто чертыхнулся, кому-то шутнулось,
а у меня нашатырь в пузырьке.
Солнце погасло и всё пошатнулось,
мир мой держался на этой строке.

Что бы потом мы уже ни строчили,
той уж не будет – лови-не лови...
Я умоляю – во днях ли, в ночи ли,
но пока Свет этот не отключили –
всем успевайте сказать о любви.

***

Мой ангел со мной измучился,
но мы всегда к ним глухи.
Снова весь день улетучился,
переливаясь в стихи.

Столько дел недоделано,
разум корит: не дури!..
Но уж так захотело оно,
то, что горит внутри.

Мир, освещённый лампочкой,
ночью до боли свой.
К компу пришпиленной бабочкой
я трепыхаюсь живой.

День потонул как в облаке,
строчки взамен подаря.
Чьи-то сердечные отклики
скажут мне: всё не зря.

***

Как нежный цвет от яблоневых веток,
летят слова, пока ещё ничьи.
Нет мудрости ещё у малолеток,
они пока не реки, а ручьи.

Они ещё неопытны и куцы,
и, постигая тысячи вещей,
не ведают, в чьих душах отзовутся,
и отзовутся как-нибудь вообще.

Когда же расцветут и не зачахнут,
когда пройдут сквозь плоть мою и кровь,
то лишь тогда над ними кто-то ахнет,
приподнимая удивлённо бровь.

И те слова границу переступят,
чтоб все чужие стали как семья...
Мне верится, что всё ещё наступит,
и даже то — чего не знаю я.

***

Стихи, отложенные в стол,
как хлеб, со временем черствеют.
Когда живому скажешь: стоп, –
оно как будто соловеет.

Стихи тогда лишь хороши –
век у живого знать короткий –
когда они слетят с души
как с раскалённой сковородки.

Не оставляй их на потом.
Отложишь – и уже не вспомнишь,
как пах тот сорванный бутон,
когда ты грезила о том лишь.

Стихи, отложенные в стол,
похожи на сухой гербарий.
Уже не возродится то,
что родилось в слепом угаре.

Ты отшлифуешь, отскоблишь,
живое подержав в неволе,
и станет мёртвым слепком лишь 
комок из трепета и боли.

***

Душа на цыпочки встаёт,
но до небес не достаёт.
И устаёт она тянуться,
а после быть перестаёт.

И я на цыпочках живу,
и назначаю рандеву
деревьям, птицам, солнцу, звёздам,
пусть это всё не наяву.

Чтоб там, в прекрасном далеке,
когда душа войдёт в пике,
успеть послать хотя бы строчку
вам на небесном языке.

Под Богом

***

Хожу под Богом. Он мне вроде крыши.               
И радуга вздымает лихо бровь.
Смешны мне богатеи, нувориши, –
им не понять, что мне волнует кровь.

И, выдуманный мной наполовину,
а может быть, и полностью мираж,
он, как ни странно, подставляет спину,
когда мне трудно, гуру мой и страж.

Нет, я не с Богом, только лишь под Богом,
открытая и каре, и любви.
Но легче жить в своём краю убогом,
когда лишь Бог возвышен над людьми.

В золе и пепле, в веке этом грозном,
среди сражений, холода и тьмы,
я отдышу как на стекле морозном
кружок тепла у смерти и зимы.

Под взглядом Бога я хожу прямее
и лучше вижу, кто мне враг и друг.
Хожу под Богом, чтобы, как камею,
мне истину принять из первых рук.

***

Нам бессмертие Бог обещал сгоряча.
Я на слове его не ловлю.
Но молитва моя как ничья горяча.
Все бессмертны, кого я люблю.

Мой порушенный мир, что по милу хорош,
по ночам пред глазами встаёт.
И луна в утешенье свой ломаный грош
мне как нищей в ночи подаёт.

Этой сказке волшебной хоть верь иль не верь –
но вдруг даль обращается в близь.
Как ни в чём ни бывало, откроется дверь
и войдёшь ты, отколь ни возьмись…

Перемелется всё, и из сора слова
лебедой с лопухами взойдут.
И откроется жизни иная глава,
что пока не читается тут.

Будет лёгкою тенью витать вопреки,
тенью, тающей где-то вдали,
безобманной безудержной этой строки
и моей безотзывной любви.

***

Этой молитвы в полночи
не одолеть греху.
Дайте дожить же, сволочи,
кто вы там наверху!
Господи, где ты, господи,
зубы, шепчу, сцепя,
в пепле, распаде, копоти
дай поверить в тебя.
В этих дремучих прериях,
где уж давно ни зги…
Пусть ни во что не верю я,
всё равно –  помоги!

***

Я под нашими звёздами тихо иду.
Но не видят их те, что попали в беду
и не верят, что могут они нас спасти
и лучами чужую беду отвести.

Звёзды взглядов своих не отводят с лица,
там записана вся наша жизнь до конца.
Я пытаюсь вглядеться в ту тайну до слёз.
Я им верю, хоть, может быть, и не всерьёз.

Человек на земле беззащитен и гол.
Бог ведь не существительное – глагол.
Это имя движения, вечная жизнь,
механизм запущения тайных пружин.

Он не в церкви, не в библии, не в образах,
а в горячих ладонях и тёплых глазах.
И когда мне совсем уже невмоготу –
я спрягаю любимый глагол на ходу.

Я его повторяю как мантру в уме,
чтобы имя твоё да святилось во тьме.
Пока столько любимых людей нами, мест –
Бог не выдаст и злобная сила не съест.

***

Я стучу в окошко небесной обители
и прошу неведомо там кого:
выдай мне желаемое за действительное,
выдай желаемого, всего одного.

Знаю, что скажете — где это видано,
так ведь не принято у людей:
сколько вымечтано – столько и выдано –
на, распишись, получи, владей!

Но обращаюсь я к нежити заново,
видя блуждающие огни:
ты утешаешь, меня не обманывая,
а ты обмани меня, ты обмани.

Знаю, что всё это безответственно,
и подавляю невольный вздох...
Если желаемое не действенно –
значит, бездействующий там Бог.

Выдай хоть ради прикола, выходки,
ну что тебе стоит поворожить…
Я просто не вижу другого выхода.
Мне без желаемого не прожить.

Это розовое очковтирательство,
вымысел на голубом глазу –
всё для того, чтобы не утратить всё,
принимая за божью росу.

***

В завтра вчера своё перенесу.
В прошлое впасть бы, как в детство впадают...
Кажется, с ним-то я перенесу
всё, что сегодняшней ношею давит.

Прошлое, мне бы озона глоток,
я ненадолго, мне только согреться.
Мир настоящий суров и жесток.
В нём не прижиться ранимому сердцу.

Бог не услышит, моли – не моли,
только то царство, откуда мы родом...
Прошлое манит и тает вдали...
Смерть исчезает за поворотом…

***

Богу я молюсь кустарно,
в моей вере много дыр.
В первый раз неблагодарна
я ему за этот мир.

Мир, что в пламени всполохов,
мир, в котором льётся кровь.
И с надеждой тоже плохо...
Выжила одна любовь.

***

По трещинкам на асфальте,
по линиям на листке
гадаю я как по карте,
что ждёт меня, где и с кем.

О линия, покажись мне,
и вот она, се ля ви:
короткая, что у жизни,
и длинная у любви.

В асфальте уходит в землю,
а в листике рвётся ввысь.
Я линиям этим внемлю.
О Боже, не ошибись!

Храни в земной круговерти,
в моей судьбе удлиня
любовь, что длиннее смерти,
и жизнь, что длинней меня.


Четверостишия               

***

Не распрямиться в стране прокрустовой –
крылья обломаны, жизни обрублены.
Звёзды смотрят глазами грустными,
мы отвечаем словами грубыми.

***

Обернись, моя радость, из прошлого,
помаши мне прозрачной рукой.
Столько было с тобою хорошего,
унесённого в дали рекой.

***

Город пуст без тебя и тёмен,
хоть горят вокруг фонари.
Обескровлен и обездомен,
словно выключен изнутри.

***

Между нами зыблется и колышется
хрупкий мост.
Между тем, что скажется и услышится –
тыща вёрст.

***

Мы в гробах как в шелках,
в тесноте да в обиде.
И как прежде в веках
Бог в упор нас не видит.

***

Забудут люди, как это – любить,
оставшись без никого.
Последнее слово станет «убить»,
а после убьют и его.

***

Человек ведь не зверь и не птица,
ему мало лишь пить и есть.
Надо много страдать и трудиться,
чтобы сделаться тем, кто ты есть.

***

В человеке вмещается вся вселенная,
если правильно уложить.
И стихи народятся на свет нетленные,
если правильно будешь жить.

***

А душа – словно связка воздушных шариков,
на которых к небу взлетает плоть,
но которые может какой-нибудь Шариков
так цинично походя проколоть.

***

Когда сам воздух кажется отравлен
всем тем, что называть теперь нельзя,
мне снятся нецелованные грабли
и бывшие любимые друзья.

***

Что-то брезжит там вдали –
тайный костерок...
Сколько прячется любви
между этих строк.

***

Я не пригублю этих губ и век,
я лишь прикоснусь душой...
У каждого должен быть свой человек.
Пусть даже он чужой.

***

Светит мне знакомая звезда,
к моему прикованная дому.
Звёзд на небе может быть до ста,
но лишь ею буду я ведома.

***

Легче станет заживать,
если нежно жить.
Раны мира зашивать,
а не ворошить.

***

Я, как и все, хожу под Богом,
шаги тихи,
чтоб никому не вышли боком
мои стихи.


Двустишия

***

От жизни домашней совсем одичала.
Торчу у причала. Хочу всё сначала.

***

Синичка вглядывалась в окно –
словно меня не видала давно.

***

Меня как сивку укатали горки,
но это лучше, чем война и орки.

***

Выметаю сор из избы –
всякий вздор из своей судьбы.

***

Мечтаем о завтрашнем дне,
не ведая, что в западне.

***

Я теперь почти уже не с вами,
но, уйдя, я обернусь словами,
чтоб они горящими дровами
согревали мёрзлые сердца.
Я уже не плачу и не ною,
мне б в ковчег к какому-нибудь Ною,
чтобы то, что раньше было мною,
где-то сохранилось до конца.

Я живу инако, инородно,
в чём-то может быть, антинародно.
Лето так ушло бесповоротно,
словно не вернётся никогда...
А луна гола и одинока,
на меня наставленное око,
хоть нужна ей, лох и лежебока,
как собаке пятая нога.

Только тем, кто любят и любили,
кто меня хранит в своём мобиле
или ждёт меня в своей могиле,
заклиная: «выдержи, держись!»
Я держусь, хотя уже у края,
может быть, уже в преддверье рая,
но живу, хотя и презираю
эту мелкотравчатую жизнь.

***

Сколько было мной рук отпущено,               
не удержанных над пучиной...
Сколько было любви упущено,
просиявшей свечой в ночи нам…

Сколько было мне Там отпущено
заблуждений, грехов, ошибок?
Сколько мне ещё тут отпущено
милых глаз, голосов, улыбок?

О вина моя и тоска моя,
с моей жизни снимая слепок,
отпусти мне… Не отпускай меня…
Дай вздохнуть ещё напоследок.

***

Все уходят на удалёнку,
ну а я хочу на продлёнку.
На продлёнку жизни, тепла, любви.
На продлёнку того, что не за рубли.
Хоть немного, боже, продли, продли…