вареные яйца

свет исходил из пустоты,
которая теребила плоть,
и темное ожидание проливалось на ладонь,
когда ты вещала в тишине
своим праведным голосом.
темно небо озаряло нас,
и мы были ему благодарны.
свечение темноты проникало в наши души
и умы,
и мы восхищались им всегда, как
никогда. темное небо причащалось нашей выси,
и мы царствовали в пустоте, которая нам периодически
подмигивала в самые досужие часы.
только страдание терзало пену на губах,
и та летела, остервенелая, на пол.
все терзалось вместе с ней,
тело пронзало конскую гриву.
грозные объятия были при теле,
пурпур небес был при кознях.
кроны дерев ополчались на сущее,
смех прибывал на луне,
весь пепел сгорал в костре,
все лицо заполнялось умилением в горьком растворе.
храпящие собаки были изобличением собственного предела,
и торг коснел в перстах.
тучи говорили о серебре,
и толк припирал кочки к стене.
перстень сошел с небес,
и он услышал свое пение.
тело поставило голос,
гуща пропела в сумерках.
свирель отличалась милосердием и дивный ее звон
гремел в поднебесной.
свист под кроватью тревожил бога,
он праведность свою сохранял в почете.
тело вело свою игру,
оно прославляло
и трели, и колокола,
и сопение,
и ниши урчащие в тиши ночной,
и веники,
и валики,
и вареники, 
и паству, созидающую в пространстве молчаливом.

кони мчались медленно.
спали и тина, и грозди,
и вина в копоти дивной.
сонная шаль падала на берег,
и кони сшивали события.
свело ногу от мысли о ковше.
большая медведица пропела о царствии,
и темное небо скинуло покровы.
вареные яйца спешились и вошли в утюг.
скунс прорыл берлогу и отыскал свою монетку.
великие чресла открылись в страдании,
и кони заржали на привале.
плоть открыла свою берлогу,
плоть ворвалась и пела.
скот вошел и пристал к берегу.
сталь приснилась берегу,
и шелк прилип к изгнанию.