Деньги

Деньги могут немало, —
Даже любовь купить.
Учат всех с пьедестала,
Как нужно людям жить.

Деньги могут много;
Ночью могут и днём.
Но деньги не купят Бога,
Только хулу о нём.

Денег очень мало,
Сколько их не дают.
Но лучше бы их не стало,
А все жили как в раю.

Денег очень много;
Их больше живых людей.
Деньги ли та дорога,
Чтоб жизнь провести на ней?

11.9.13

11-13-12.jpg
Люба Колесник. Мир. Труд. Май – М: ЛитГОСТ, 2018. – 84 с.
Любовь Колесник себя в стихах сравнила с  опорой ЛЭП – «цельнометаллической, устойчивой, прямой». В определенном смысле так и есть: крепкий, цельный характер вырисовывается за стихами. Но характер – бунтующий. Идущий наперекор, и, устав от постоянного душевного  напряжения, иногда попадающий в воронки тоски. Впрочем, мне могут возразить: редко, кто пишет стихи от радости. Да, это так. Но и не так. Поэзия не утилитарна. Она не лекарство от депрессии, а иное, хотя и существующее здесь и сейчас, пространство-время. Но это нематериальное пространство может складываться из деталей конкретных и материальных. Так и происходит в стихах Любы Колесник: ее завод «не в смысле предприятие, а натяжение пружин», насосы, которые нужно фотографировать для отчета, исходящая «мазутом черная речка», и ворота цеха, выдыхающие пар, преображенные художественным видением, становятся образами сильного поэтического напряжения. И тогда в «старинном парке, врезанном в завод», появляется «неопознанная птица» – чуть ли не птица Сирин, тени сгущаются и по магии стихотворной логики «становятся кругом на водопой». И вот уже мазутная черная речка горько напомнит пушкинскую Черную речку, а мимо пройдет не хмельной рабочий, а «пьяный Блок», и губы стеклодува, вдувая «жизнь в стекло», произнесут: «Умер Пастернак. Белым-бело…»

Контекст – производственный и поэтический образуют в книге «Мир. Труд. Май» интересный, самобытный интертекстуальный сплав. Колесник направляет любителя поэзии и к Николаю Тихонову, и к «рабочей поэзии» 20–30-х годов ХХ века, в частности, к объединению «Кузница» («трава, как металлическая стружка» или «жизнь идет по дороге до проходной»), но идет дальше, выражая эмоцию  через «производственную образность»: «Мы испытаны/ на растяжение и изгиб/ самым строгим технологом ОТК», «заминая бумагу, улегся виском на сгиб,

Среди тьмы и сумрака заводских труб обнаруживается сама поэзия.       Алексей Саврасов. Ледоход. Пейзаж с фабрикой. 1880–1890-е. Частное собрание
Среди тьмы и сумрака заводских труб обнаруживается сама поэзия. Алексей Саврасов. Ледоход. Пейзаж с фабрикой. 1880–1890-е. Частное собрание
завинтил покрепче скобянку своих скорб». Но от «Кузницы» она возвращает читателя  в Серебряный век и, соединяя, казалось бы, несоединимое, создает нечто свое – на стыке острой современности и обращения к прошлому – не только к поэтическому (тогда появляются аллюзии из Пушкина и Цветаевой), но и к историческому. На смену блоковской Незнакомке, превратившейся, как в делириозном кошмаре, не в одну, а в нескольких ужасных теток («незнакомых  жулятся тетки, страусиным кивают пером») является Ленин и «шлет нас в никуда помятым гипсовым картузом». Здесь можно  различить отзвуки соцарта  (он отражен и в названии книги): социальный гротеск, развенчание политических идолов и идеалов, сбрасывание с постаментов вождей прошлого…

Но в стихах Любови Колесник, обращенных к теме Великой Отечественной войны, эмоциональный лейтмотив другой. Это память, ставшая генетической отметиной боль о невернувшихся, слышимый ею до сих пор «вдовий отчаянный вой»: «Никто не знает имен этих серых трав,/ имен солдат, их выкормивших собой». И о своем прадеде: «В рыжей ржевской земле он лежит, мой ненайденный прадед». Конечно, откликается в ее стихах советская классика – Твардовский: «Я убит подо Ржевом в безымянном болоте...», и такой отклик не случаен: советская эпоха для автора – это «крутые холмы и великие прежде заводы», и, когда она видит, что «ум, честь и совесть горят в голубом газу», вряд ли ее утешает, что когда-то мощный завод может превратиться в дизайн-завод «Флакон» или просто распасться на множество сдаваемых в аренду площадей... И Колесник не побоится слова «гражданственность»: ее лирическая героиня активно выражает свое отношение к обществу и к истории: «Бабушка ворчала: всё про любовь!/ Про войну и Сталина напиши,/ как в боях за родину лили кровь,/ как сурепку ели и камыши.../ Как сидел на лавке дедуля твой/ и, отставив наискосок протез,/ вспоминал налет, и моторный вой,/ и глаза санитарки, и красный крест./ Напиши, как работали на износ,/ как стояла беременной за станком,/ тридцать восемь градусов был мороз./ Четверых родила я мирком-ладком,/ а сынок-то помер; кричит свекровь,/ по щекам его хлещет: дыши, дыши!/ В общем, ты пиши про свою любовь,/ про войну и Сталина не пиши».

Советская поэтическая традиция в стихах Любови Колесник, сохраняя гражданственный импульс, меняет в ключе времени идейный  вектор на противоположный. Чутко реагирующая на современные вызовы, более того признающаяся: «я умираю в серых городах/ укрытых равноосно сном и снегом/ здесь бег времен не виден и неведом/ и штукатурка опадает в прах», Колесник так же чутко реагирует и на формальное движение стиха, его авангардные признаки, часто потом исчезающие или быстро превращающиеся в традиционные. В ее книге есть многие приметы поэзии начала ХХI века – от освобождения от пунктуации до обратного приема, использования знаков препинания (например, скобок) в качестве нового стихотворного знака. «Мир. Труд. Май» – книга сумрачная порой резкая, выносящая жесткий приговор обыденности и грустно подводящая итог: «Если бы не закат, соловей, сирень,/ жизнь вообще не стоила ничего». Редко встретишь в стихах Любови Колесник соловьев и сирень, но среди тьмы и сумрака ее тем, заводских труб, грязных пустырей, чужих алкогольных подъездов, как ни странно, обнаруживается сама поэзия. Бредет она усталая от проходной. И за потайной дверью читателю внезапно откроется вид на чистое поле, в котором стоит опора ЛЭП, помогая не тьме, а свету.