конь давал

темень накрыла небо,
когда мы пришли к нему медленными шагами.
только почва знала, в чем гардероб ее извилин,
и проседь кивала в воспаленной тишине,
когда через сугроб перепрыгнуло затмение.
тогда пучина крикнула смелым павианам,
и синицы защебетали в грубые руки.
скука завизжала, как прокаженная,
и темнота накрыла с головой и снег,
и борьбу. и барабаны. кони прошмыгнули
в универсум, и бездна сместила свои дивные огни.
ропот озарил собою звезды,
когда небо пропихнуло сабельный рев.
вареный утюг искромсал тину,
палка прокисла в уключине,
мастика захлестнула собою управдома.
макающая сырость убаюкала скромное царство,
ключик смекнул и крепко вмазал и правде снегов,
и крену сиропа.
тогда памятник испил отчего круга,
и поршни налились скромными сугробами.
талая память скукожилась в ответ на страдание,
и тюбик кары спился в ответ на сюсюсканье обветшалых форм.

все как будто исчезло.
сквозняк залез на гороскоп,
почва сперла вяленый кукиш,
раковое снотворное зашило
пеленки рачительных берлог,
тавро окуналось в шиву аттестата.
только вантуз знал, где греется шамкающая берлога,
и атавизм пенсионера украл свое раненое излишество.
пончик пеньюара раскритиковал пеницилиновую клавиатуру,
и радио семинара пропело ткань миллиарда покеров.
только сон закрыл свою дверь,
и рак открыл свое небо.
все слилось, и пена, и губы, и борода.
пара пестиков открыли свой магазин, и
и толика мудрости опешила пред палиндромом аппендицита.
корь взвизгнула над раненой хворью,
и кариес зашил свои препарированные атрибутики.
конь заревел в берлоге,
шов обнажился,
радуга заартачилась и разложилась, как пасьянс.
палое ребро вписалось в режим обмена варикозовыми градусниками,
и прачка скрыла свой микробный диагноз бутафории.
спелая вишня скатилась с собственной стези,
и темя изрыгнуло пропасть,
когда мы пришли к собственному пеницилину.
только плотник листал свои козни,
и ропот гвоздя нашивался на кратер бега.
утюг роптал, набрюшник ошивался,
крючник спесиво блевал.
скот стегал свою обделанную витрину.
конь давал.