Лермонтов Левитанский

… и старомодная тема
Примет иной оборот…
Лермонтов. Облако. Демон.
Крыльев упругий полет.

Уж не лермонтовскими ли образами особых существ, возносящихся к облакам в фантазиях поэта, рождены эти строки Левитанского? Нет, эти демоны, вычитанные у Байрона и трансформированные пылким воображением Лермонтова, слишком безобидны и наивны; суровые демоны Левитанского — суть порождения военных воспоминаний:

Я был в юности — вылитый Лермонтов.
Видно, так на него походил,
что кричали мне: — Лермонтов! Лермонтов! —
на дорогах, где я проходил.
Но как горькая память о юности
о друзьях, о любви, о войне
все звучит это — Лермонтов! Лермонтов! —
где-то в самой моей глубине.

Лермонтов по характеру своей поэзии — субъективист, любивший облекать личные чувства в символы или вымышленные образы. Обозревая литературную деятельность поэта, мы вправе сказать, что он отражал мир в самом себе и был увлечен анализом этого отражения едва ли не больше, чем предметами, которые его вызывали. Даже его поэмы и романы не иное что, как структурированные лирические стихотворения, оправленные в более просторную и изысканную раму.
Левитанскому, начиная с книги «Кинематограф» (1970) также присуще «покнижное» мышление, как и склонность к цикличности стихов, которая в последствии станет отличительной чертой его творчества. Заметим, что целостность книги «Кинематограф», в известной степени, позволила поэту, имевшему общепринятую репутацию «одного из», стать в отечественной поэзии зрелой самостоятельной величиной. Эта специфика отчетливо прослеживается в последующих книгах: «День такой-то» (1976), «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981), «Белые стихи» (1991).
Не секрет, что оригинальность каждого писателя — в его субъективности; но в крупном писателе субъективность, не менее ценна, чем способность объективного воспроизведения действительности. Такой писатель, фокусирует своей личностью разрозненные лучи огромной массы чужих и инородных чувств и понятий, которыми живет его эпоха. Присмотреться к этому фокусу и исследовать его в деталях не менее интересно, чем рассматривать, порознь каждый собранный им лучик в отдельности. Лермонтов и Левитанский облегчили нам эту работу, чистосердечно раскрыв самые тайные уголки своих сердец; в их стихах попытка сформулировать определенное миросозерцание отходит на второй план; а мысли и чувства превалируют, волнуют поэтов, а следом и читателей до глубины души, вызывая сильные художественные образы, которые тотчас смываются новой волной налетевших сомнений. Прежние боги падают ниц, а из праха тут же восстают новые, которым также суждено стоять на пьедестале всего лишь мгновения.
Если мы желаем определить общественную роль поэта, вовсе не обязательно детально знать, где и когда он родился, где и когда почил, как и с кем он жил в тесном семейном кругу, какие препятствия встречал на пути. Важнее пристальнее вчитаться в его произведения.
С первого взгляда может показаться, что в личностной поэзии, такой как поэзия Лермонтова или Левитанского, нет прогрессивного начала, постановки новых важных вопросов, или оригинальной перестановки вечных, не говоря уже о каком-либо приемлемом их решении.
Белинский утверждал, что поэзия Лермонтова была «умнее» поэзии Пушкина; но она, конечно, не была «умнее», а по меткому выражению Котляревского была «тревожнее». Тревожное настроение этой поэзии было перечувствовано как современниками Лермонтова, так и позднее современниками Левитанского. Собственно, в этой будоражащей «тревожности» и заключается прогрессивное значение поэзии, которое не подлежит никакому сомнению. Эта поэзия удовлетворяет вкусам более развитого общества и читателя. Творчество Лермонтова не вызвало прямых подражаний, но писатели позднейших поколений, в том числе Левитанский, отнеслись к нему чрезвычайно внимательно, как и молодежь, которая в наше время стала усиленно им интересоваться. Все это подтверждает, что поэзия Лермонтова, а позднее Левитанского содержала «общее», такое родное «общечеловеческое» и гуманистическое начало.
В ней прежде сохранился юношеский пыл, живая, вперед стремящаяся сила, которой так не хватало предшественникам, поэзия, помимо своей умственной ценности, несла «живую силу», а не сухое «книжное наставление».
К отличительным особенностям поэзии Лермонтова и Левитанского стоит отнести внутреннюю музыкальность.
Этим словом мы привыкли характеризовать как содержание, так и форму поэзии Лермонтова, где суровые, мрачные аккорды звучат в дикой энергичной музыке поэмы «Мцыри»: четырехстопный ямб с мужскими рифмами как будто бьет вас по нервам, но он как нельзя уместен, и в нем чрезвычайно много красоты. Однако рядом с этим железным стихом мы различаем самую нежную убаюкивающую мелодию в «Казачьей колыбельной песне», тихий и грустный мотив в стихотворении «Тучки, небесные».
Левитанский после демобилизации работал в Иркутском Театре музыкальной комедии, и это не было случайным выбором: внутренняя музыкальность, умение слышать музыку дождя, ветра, шорохов осенней листвы, стихи, которые легко сами просились в песню:

Музыка, свет не ближний,
Дождь, на воде круги.
Музыка, третий лишний,
Что же ты, ну, беги! 
Это — звезда и полночь,
дождь, на воде круги.
Этот призыв на помощь —
музыка, помоги! 

Именно поэтому к поэзии Юрия Левитанского обратились музыканты Татьяна и Сергей Никитины, Жанна Бичевская, Виктор Берковский, Сергей Березин и ВИА «Пламя»….

Как слова те из песни я выброшу?
Ничего такой песней не выражу.
Если слово из песни я выкину —
я порву лучше песню и выкину.   

На мой взгляд, глубокие и чистые песни на стихи Левитанского – одна из важнейших составляющих зрительского успеха фильма «Москва слезам не верит»: «Что же из этого следует? — Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. — Вы полагаете, всё это будет носиться? — Я полагаю, что всё это следует шить!»
Кроме музыкальности, стихи Лермонтова и Левитанского отличаются чрезвычайной пластичностью, особенно в описаниях природы. Эти описания можно непосредственно сравнить с живописью, настолько они богаты красками, и буквально несколькими словами перед читателем нарисована целая яркая картинка.
Критики отмечали, что перед поэзией ХХ века у Левитанского есть несколько бесспорных заслуг. Одна из которых — реанимация глагольной рифмы, которой он так изысканно и тактично завершал быстрые сроки, при этом рифмовал настолько виртуозно, что складывалось впечатление, будто до него эти глаголы ранее вообще не употреблялись. В этом был прямой вызов тем, кто пытался и пытается ограничить способы поэтического самовыражения и навязать для поэзии искусственные и надуманные каноны, в частности, вторичность и неполноценность глагольной рифмы, понимая традицию исключительно в неразрывной связи с формой, забывая, что главное в стихах – степень таланта поэта!
Гарсия Лорка в статье «Набросок. Музыкальные правила» точно подметил: «Каноны созданы для заурядности, для того, кто корпит над затхлым учебником, чтобы вымучить за три года один сонет или прелюдию в до-мажоре. Конечно, основа необходима, и обучение правилам неминуемо, но, когда их перерастают и ломают, остается склонить голову перед созданным».
Перелетных птиц в неволе не удержать; пусть поэты уносятся от нас сквозь годы гордыми кораблями под белоснежным парусом. Дай Бог, чтобы они делали хотя бы недолгие, но такие нужные остановки в нашем сердце:

Снегом времени нас заносит — всё больше белеем.
Многих и вовсе в этом снегу погребли.
Один за другим приближаемся к своим юбилеям,
белые, словно парусные корабли.
Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.
След за кормою, тоненькая полоса.
В белом снегу, как в белом тумане, медленно тают
попутного ветра не ждущие паруса.

© А. Костерев