стон окаянный

тело пришло и скромная каторга его облекла.
здесь, на ладони, все свершалось как один
микрокосм, как одна плоть, как одна материя.
только небо знало, в чем миг, в чем суть
веков. и песнь приходила к старцу,
к оку приходил пол и царствовал в нем.
тело прыгало в водопад и свет был именем водопада.
свет был именем и снега, и льда, и воды.
свет был зигзагом траекторий. свет превозмогал свою печаль.
в площади снега была и печаль, и пропасть,
и скитания.
только тело знало. что плоть, когда она горит.
только тело знало, в чем тогда суть и вши,
 и настурции, и руки протянутой в мольбе.
кони царствовали в самом конце,
и на краю страдания лежала женщина.
плоть изгибалась и скулила,
плоть ставила вазы и подметала полы.
козни всплывали в душе,
и темно небо впитывало и воду,
и воздух в начале своего рождения.
спетая песня скиталась по равнинам,
она не знала, где ее дом. где
скот, знал дом. ом плыл по реке,
и он ведал будущее отпертых дверей.

свой синица была пением, она влекла под дождь,
она сочиняла то, что исчезает,
то, что падает ровными каплями на снег.
хобот подался вперед,
и ровные пряди открыли семя.
голова приникла к шепоту,
и сталь поблекла под языком,
когда он говорил, как мак и как память.
исчезновение было востоком, гурией,
памятью, растворением волос.
курица поставила и грозди, и гривы.
конь почтил себя вниманием,
кода спеты были все песни.
поя, рос гигант, сонм рос над водами.
свежая осина текла, как вода.
стон обличал безумие.
конь рос над водой,
и слышал, как пасутся стога в небе.
свежая лилия росла и видела, как он работал.
стон окаянный трепетал от вины,
и семя казнилось в углу,
когда нечего уже было говорить в тишине.