В безымянной могиле

Двадцать лет в безымянной заросшей могиле,
Нескончаемый саван жары и дождей,
Дуновения ветра колосья клонили,
Не клоня лишь к могилам прошедших людей.

Не последний из не всех и не первый тем паче,
Я упал на горячий тогда чернозём.
Карта ведала снова разведке задачу…
Я ж не верил, что мы до утра доживём.

Было всё это так. Не размеренно было,
От затишья до бури — недолгая ночь.
От вчера до сегодня — пустая могила.
От живых до меня — не достать, не помочь.

Я не ведал иного, как шёпот пшеницы,
Шрамы залежей руд где-то там, вдалеке,
Перехлёсты дождя при сверкании зарницы,
Скрип уключин на лодке в небыстрой реке…

Но в какой-то момент расступилась царица,
И из светлых колосьев явились сыны —
Молодые, венчание галстуков — лица,
Комсомольцы огромной, бескрайней страны,

Военрук — подполковник при статных погонах,
Седовласый водитель с рукой в кительке,
С папиросой за ухом, как пушка в спонсонах…
И старик с орденами и маком в руке.

— Здесь-то было оно. — Говорил он скрипуче,
Обминая в руках молодой стебелёк.
— Не пойму одного: как же этот наш случай,
Отраженья в сердцах не найдя, занемог?

Я-то знал, отчего не случилось огласки,
Я-то знал всё о том, что старик говорил,
Ведь полвека назад, в грязной, вытертой каске,
Он как я по земле Украины ходил.

Не дружили отнюдь. Как-то в шахте сцепились,
Поскрипели зубами от бабы одной.
И хоть после остыли, но не помирились:
Наш начсмены жених оказался у той.

Он не нравился мне, отвечая зеркально,
Слово мне — два в ответ, беспадежная брань.
Только жизнь под бронёй нас свела капитально,
И ходили в атаку мы ночью и в рань.

Мне и в роте одной с ним, как в бочке с сардиной,
Слава богу, хоть танками разными шли,
И признаться, поболе рождались седины,
От нещадного вида горящей земли…

Сорок третий пылал и горели машины,
Горло спазмом сковало, но ряд наш пошёл.
Мы гатили болота, кидали фашины,
А теперь шли по полю, что ровно, как стол.

То некнижный был бой. Мы пешком уходили,
Под покровом недолгой июльской ночи,
Не дошли мы до леса какой-то там мили,
Вдруг когда пулемёт впереди застрочил.

Как волков обложили, глуша по «зелёнке».
До того стало тошно, грудь сжала петля.
«Да когда этот фриц харю плющил в пелёнке,
Я добыл уж не первую тонну угля!»

С тем я молча пополз через листья осоки,
А комбез растворился в бездонной ночи,
Все услышали крик на немецком высокий,
Взрыв шарахнул… И Ганс, наконец, не строчил…

Спасовать не могла мне ручная граната,
Я её и возвёл, как прощальный ответ.
Арифметика выбора в том лишь, ребята,
Что патронов в достатке за пазухой нет.

И моя коль душонка покинула тело,
А горячее сердце прервало набат,
Я увидел, как в небо ракета взлетела,
И пошёл на прорыв из пехоты наш брат…

Комсомольцы внемали «товарища» сказу,
И афганец-полковник недвижно стоял,
А водитель седой, словно бледен был сразу,
И платочком со лба горький пот утирал.

Ветеран добавлял: — Но не надо тревожить.
Новый крест сколотить и по вёснам мести. —
И чрез левую ногу, сказал мне, как гоже,
Развернувшись, к могиле: «Ты, паря, прости»…

Возложил мне цветы, козырнул, удалился,
По ребятам пошёл тихий шепота гвалт,
Офицер за «Ростовом» в кармашек зарылся,
А водитель за папку-мехвода рыдал.