между кудесником и звездопадом

клад уже у архангелов,
и темное слово на вид,
как паршивый пес, недостойный
исчезновения.
все барахтается, все кипит в самом себе,
и радуга трепещет пред непонятым.
не то чтобы сразу, а попеременно и в натяжку
сыплется листва из океана,
и черные очи взметены к земле.
мрачный океан просит чего-то,
его участь ждать. ничто так не понятно,
как ровная гладь, заполненная глубиной непонятого.
кров покрыт мраком,
и в прорубь падают и слова,
и водоемы, полные сытости.
кренится вещь пред взглядом,
она теребит свои излишества.
в зеленые дебри заходит излишество,
и темной карой покрыто неспетое око.

око - это спад мрака к губам.
там, где бег, там уже и ходьба,
переходящая в робкую молитву.
молясь, слово бредет и ползет,
оно знает свои силы. казнь
хари уже на груди,
и свершаются все синие волокна, они
как бы просачиваются сквозь все понятое
до тех пор, пока не засияет оттепель
точных толчков. в бред и в синий мрак
окунаются очи, и это их участь.
нежная молитва оглашает просторы,
и в темном оке - ее происхождение.
в теле - только ниша для безумия,
и крот падает на колени,
и шьет, и делит, и сопит.


курится деталь снега,
и вешаются старцы на молитву,
чтобы ее четче услышать.
кованое серебро дремлет в руке до тех
пор, пока не будет выброшено вон из
слова и дела.
тонкая линия пролегает между кудесником и звездопадом,
и мощи окунаются в  рытвины,
пока одежда не потеряет цвет.
тонкая молитва дремлет в океане,
и сон - ее тончайшая суть.
в пепле все сметено донельзя,
и черная хватка пишет на ручьях,
ее почерк непонятен для пинцета и плинтуса.
черными прядями рушится океан,
и его листва трется у двери.
корни океана взметены до предела,
они уже на грани отсутствия.