вдоль невозможной грани

тело было бы обрывком слов,
но оно кидается и вещами,
и телами, и то, что сыграно в
порыве джаза, то исчезает
в необычно созидании,
то свищет пургой холостых
бросков. полость тела заполнена водой,
и мы не можем омыть себя в водах иордана.
тополь падет в подчинении тел,
и горсти дукатов льются, как пепел,
из рук, а руки эти наполнены различением.
гордыми дукатами расхищается ветер,
и темными прядями падает на мир рубище тела.

скотские линии ответвляются,
и гордо падает на ладони и пол,
и снег, и тополь. ровно реет
мощное царствие высоты, и тварь речная пьет
зыбь, она цепляется за раковины,
и глубина листвы уже подернута,
уже ива свищет в воспаленной тиши,
чтобы ответить на свои муки.
канаты возмущены. и черные пряди
щебечут. когда уже не на что ответить
ни снегу, ни рейду выси.

козел звездопада ищет свою пропасть,
и гордыми огнями озарено сущее,
и нечего уже сказать ни мраку,
ни ветвям, ни краже имущего сна.
крот свирепеет в ночлежке,
и темные корни ищут свою яму.
в глубокий день окунается и
рот, и щеки,
и тело скатывается в небо,
как в свой одинокий дом,
где уже ничто не препятствует исчезновению чела.

конские чертоги переполнены литаврами,
и в глубоком рту и снег,
и звезды, и мрак величия.
темное тело ужилось со снегом,
теплые очи скатились в тело,
ров борова возликовал,
муть листвы взбаламутилась, 
темное небо сшило свои звезды.
камень упал на пропасть,
чтобы быть услышанным.

услышанное тепло касается руки,
область листвы затронута безвозмездно,
тело печется в рунах,
кара свисает с гвоздя,
тепло касается и гроба,
и и трава растет в лишае,
и роса блестит на краю села,
и шаль падает в мощеную даль,
и тварь собирает свои кости лесные,
и кони плетутся вдоль невозможной грани.