Ну, слава Богу!

    
   (продолжение. см. про сакуру)   

 Этих слов неавиационных еще не было в лексиконе курсантов, да и у командиров тоже. Вот чего было вдоволь, это мата. «Борьбу за чистоту русского языка в России всегда начинали и тут же заканчивали во все века, - самонадеянно философствуя, бубнил про себя Егор, - а в Советской, вроде, и не начинали и вовсе!». Он перебирал свои многочисленно-бесчисленно-глубокомысленные воспоминания, пока варил кофе в турке, смотрел, как пена, будто из вулкана, медленной лавой ползет ввысь. Этот процесс возбуждает, а кофейный аромат вселяет надежду на сиюминутное наслаждение...

   Когда это он начал собирать собственные мысли и буквами записывать, играть в литератора? Подруга детства Марина, сама писатель и журналист с огромным стажем, завотделом в большом журнале, так ему и написала: «В твоем лице получили хорошего литератора…» А лучший друг детства Володя, профессор и военно-морской деятель в погонах заметил: «Да ты давно для меня классик!»… Егор исписывал толстые тетради в летном училище, сочиняя липовые протоколы комсомольских собраний, целый чемодан своих писем обнаружил у мамы на балконе, он строчил артековской подруге в Бельцы, а иногда: «товарищ, выручи!», писал любовные письма зазнобам училищных корешей. «Ух, ты!» - как-то выдохнул Мишка по кличке Юда, прочитав и привычно заматерился…

     Егор садился за стол на кухне, смотрел в окно, как во дворе прибавляет зелени «юный апрель» ( «…в юном месяце апреле…» звучала прекрасная песня, он всегда что-то слышал внутри себя). Музыка и кофе. Как петля Нестерова, кольцо Мёбиуса, нить Ариадны… Почему школяры сегодня не знают этих слов? У них тоже мат прижился?
    «А как ты будешь сдавать назад?..» - спрашивает Жванецкий с экрана в веке 21-м, и с ним радостно соглашаются все. И холеные артисты с восторгом расхваливают собственные многоэтажные умения с экрана!..  Лет пятнадцать назад Егор еще пытался спорить в соцсети с действующими пилотами и пенсионерами, какие слова срываются с языка у летчика во время опасности. Большинство, не задумываясь, цитировали свое забубенное, а Егор уверял, что слово «мама» тоже живет…  А уж слово «Бог» летуны и вовсе отмели в той недолгой дискуссии, считая не по-мужски произнести: «Слава Богу!», если пронесло… Их не приучили в детстве?..

    Одно настораживало Егора, почему же и он не обратился к Богу с просьбой приглядывать за воплощением своих желаний? Да и были они когда-нибудь в светлыми волосиками покрытой головке, у загорелого мальчика, привыкшего к пустоте вокруг себя, к одиночеству с никогда не сбывавшимися мечтаниями, с фантазиями?
   Вот он наблюдает за муравьями. Это маленькие люди с заботами, вот  у кого их полно!, живущие в огромном городе с улицами, мостами и переправами через широкую реку-арык. Одни с поклажей быстро неслись к входу в жилище, что-то там сооружали и накапливали, другие неслись обратно. По суше и через арык по длинной травинке и вплавь. То длиннющие караванные их тропы  на солнечных просторах, то тенистые проспекты расходились в разные стороны, а мураши,  иссиня черные, темно-коричневые и рыжие, большие и мелкие, совсем и не перемешивались. У каждой семьи были свои владения. А Егор смотрел на смиренную и дружную игру актеров этого длинного, в целое лето, кино. Муравьиная история была бесконечной. А еще, когда по арыку плавали его бумажные корабли, то муравьи забирались на борт судна. Иногда Егор уносил свежевыструганный перочинным ножом парусник к хаузу, бассейну, похожему на океан, если ты муравей, ловить бумажным листом на тонкой палочке ветерок и не находить его.
    Себя Егор не обозначал в картине мира. Он только видел окружающее. Или ему так казалось. Попробуй сегодня вспомнить. И господа Бога не ведал вообще. А может быть, напрасно?  Хотя был крещенным своей вологодской бабушкой, маминой мамой. Кого надо было просить и о чем, и чтобы чего там сбывалось вообще?.. Ведь все происходило каким-то естественным образом и всегда. Обычная машина времени. Посадили в нее, завели и поехал.  Жизнь решала проблемы, которых у мальчика вроде и не существовало. Текла, словно арык возле его дома, она. Эта детская жизнь. А у взрослой будут иные русла…

      В то лето во время полетов «пронесло». И, слава Богу!  Егор сидел тогда в задней кабине. Запевалой их авиадуэта был Поца. Они слетали в пилотажную зону, покружили, поболтались в небе. Туда отправляли двоих, может, для безопасности, а то и просто – для центровки. Так вот, из кабины они наблюдали, как вдоль старта на малой высоте пролетает какой-то странный самолет.  Вроде летит себе, а весь хвост в лохмотьях…  Тут же руководитель полетов дает команду всем выключить моторы, а они только что приземлились и, как раз, заруливали на линию стоянки. Быстренько дружно вывалились из кабины. Спрыгнули с крыла. Отцепили парашюты. И вместе с другими курсантами и командирами застыли в тревоге.
     Искореженный, обезображенный летательный аппарат уже подруливал к остальным, но, видимо по команде в эфире, остановился невдалеке. Все замерло. В полной, непривычной  тишине из кабины показался курсант. Его быстро окружили. С виду обычный, но уже меченный.  По каким признакам это определялось, Егор уже не вспомнит. Было просто страшно. Позже узнали, что это Абадинский Юрка. Парень уже не юный, после службы в армии, но без признаков дедовщины, спокойный, покладистый, исполнительный.  Когда он увидел это – будто ножевые, рваные раны на киле, на фюзеляже и рулевых поверхностях, эти лохмотья, парень мгновенно стал белым. Бледное  лицо, тело ссутулилось, он стал еще меньше ростом. Такого раньше Егор не мог себе представить. Как вдруг седина размером со спичечный коробок выступила у Юрки на правом виске… Как она возникла, в какую секунду или минуту?.. С этой отметиной он и поехал к родителям в Казахстан, отпустили на десять дней.

    А было так. Винтом, снижающегося в безмоторном падении к посадочному знаку самолета, бедолаге крылатой – самолету и так уже немолодому, с красной полосой на фюзеляже, означавшей, что пилотаж с перегрузками запрещен (еще один капремонт и на пенсию), чиркнуло по хвостовой части и (о, слава Богу!) едва не перебило тросовую проводку управления самолетом. Вот тогда была бы трагедия! Отделаться испугом пришлось всей эскадрильи. Кроме руководителя полетами и летного командира, сидящего в кабине таранящего Яка…
   Абадинский летал по кругу на трехстах метрах, летал самостоятельно,  и, как обычно, заходил на посадку.  Он был уже метрах в ста от земли, а в это же самое время, второй борт с курсантом и наставником в кабине, выполняли экстренное снижение с высоты восьмисот метров. Отрабатывали учебную задачу. Шли с большой вертикальной скоростью, по сути – падали, задрав при этом самолету нос. В этом положении у пилотов ограниченный обзор. Что там внизу под тобой, и не разглядишь толком.  И траектории совпали…  Закон подлости, как говорится. Виноват, конечно, руководитель полетов. Он мог и предвидеть. Но, увы.
   Наказали обоих.  И летевшего, и руководившего полетами. Любимец народа, командир эскадрильи Виктор Иванович Прокопенко уходил.  В одной руке он нес шлемофон, другой махнул, что-то вымолвив на прощание, и только широкая спина одного, а потом и сутулая второго остались в памяти. Больше в эскадрильи они не появлялись. Разжаловали, понизили в должности. Такой грустной мелодии еще не слышало училищное небо…
   Слышал ли Господь эти звуки?..