Одиночество

Я сижу под замком все последних шесть лет
в четырёх одиноких и скучных стенах,
я себя привык сам без запрета жалеть,
на себя смотря со стороны без измены.
И я прежним, кем был я, не стану теперь;
мне все ближе покой, тишина и молчанье,
но скучаю по тем временам, например,
когда был я моложе ещё и немного отчаянней.
Никого со мной рядом. Я весь одинок,
как и радостей в жизни теперь вижу мало:
отвечая на сотовый новый звонок,
слышу, робот там сотый... И снова реклама.
И мне нечем заняться совсем, и в кругу
мне занять себя нечем на собственных «тронах».
Позвонить хоть кому-то совсем не могу,
хоть и есть номера в двух моих телефонах.
Никому нет и дел до чужой беззащитной души:
я Пандоры открыл целый ящик и полностью банку,
чтобы жизнь свою глупых бездарней, ущербней прожить
и быть должным сто тысяч почти Тинькофф банку.

Я на лавке сижу. Я один. Без порук
я свободу ищу в одиночестве дрожи,
словно гордые птицы, летят что всей стаей на юг,
никого никогда не задев и совсем не тревожа.
Но теперь я не помню и жизненных дат
своих ярких; печальных, веселых событий,
верил, помню, другим и в других, как пить дать,
но в себя и себе я не верил, собой же забытый.
И, любя треть всей жизни всех в мире людей,
и, порочных жалея собой, непорочно,
я себя в них жалел, свою видя в них тень,
нощно-денно... И денно, и нощно.
Я остался б на трассе прожить, отболеть,
поселив себя там же, прошу, процитируй:
«Моя жизнь всех последних проигранных лет -
из квартиры — в «Бристоль»; из «Магнита» — в квартиру.»

Все ночами к луне щепетильный свой клич
я бросаю все время в ранимой поэме,
как добиться бы мог и чего-то достичь,
но впустую потратил и годы, и время.
Я всегда впечатлителен был всем своим существом
с уязвимою кожею тонкой и много сумбурной.
Я себя от всех запер опять самого
и ключи от души восприимчивой выкинул в урну.
Я почувствовать жду, умерев, обомлев,
что хоть кто-то по мне, как я, где-то заплачет;
я даю интервью-репортаж самому лишь себе все шесть лет,
ведь давать больше некому мне. Это так. Не иначе.

Как доехать к свободе уже мне теперь? Не молчи...
Когда ехать туда, и что в ней происходит?
Я вдыхаю и, нюхая воздухи свежей ночи,
не почувствовал запахи счастья и птичьей свободы.
Сколько верить свободе и сколь ее ждать?
И страданьям доколе чувствительным виться,
чтобы пачкать стихами седьмую тетрадь
и черкать за страницей восьмую страницу?
И, себя видя значимым и неплохим
или важною вовсе хоть в чем-то особой,
знаю я, что и сам, как мои все стихи,
никому не нужны абсолютно особо.
Только что же такое, мои все стихи,
что от скуки с бездельем родятся, конечно?
Если счастлив я - строки бездумно плохи;
а несчастен - в них горечь и всей красоты безупречность!

Я брожу в темноте, ничего от неё не тая,
я в холодной ночи весь несчастный и пылкий,
как тот бомж, что такой же, как сломанный я,
ищет сердце в пустых еженочно бутылках.
От меня убегает пёс к старым друзьям
и он тоже несчастен, увы, и не нужен ни людям, ни предкам,
только что обернулся он вновь, поглядел на меня
и стал точкой вдали самой мелкой и ветхой.
Знаешь, друг, только ты прекрати, не кричи:
мне алкаш сейчас конченый может быть мудрым другом.
Пропаду в самой первой и встречной ночи,
чтоб вернулся домой я под почерк пропащего утра.

Я за все двадцать с рубликом лет каждым днём
не сумел себя вспомнить счастливым вблизи и поодаль...
Одиночество сладко, приятно, но в нем
есть ли полная сердцу любому свобода?
Да. Купил бы я сердце на трассе, мой друг,
среди блудных пропащих сердец, что там кучками бродят.
Горделиво, как птицы летели всей стаей на юг —
улетев, потерялось и время, и прежние лучшие годы.