Районный журналист Олег Дребезгов

Прошло семь лет, как семь лет назад, 27 апреля 2016 года, ушел из жизни редактор газеты «Наша жизнь» Олег Алексеевич Дребегов. Поэт, писатель, журналист.
Заботливый семьянин, надежный товарищ.
У поэта Сергея Есенина есть мудрая строчка «Лицом к лицу…Лица не увидать. Большое видится на расстоянии».
Что такое районный газетчик? Самый узнаваемый человек в сельской глубинке. Лично знакомый не только с руководителями хозяйств, но и с простыми тружениками.
Вникающий не только в экономические проблемы, но и в житейскую «кухню» сельчан.
Однажды мне Олег рассказал, что когда проходил срочную службу в армии и однажды решил проявить инициативу, благодаря которой мечтал съездить на родину в Сибирь.
На комсомольском собрании роты заявил, что два года службы в армии для солдат продолжают оставаться сроком отбывания. А служить надо так, чтобы память о каждом из сохранялась в военном гарнизоне как минимум на полстолетия.
- Я предложил посадить аллею дружбы, - излагал свое повествование товарищ.
– Братья туркмены попросят, чтобы им прислали саженцы местных деревьев, дагестанцы посадят свои саженцы. Я живу в Тюменской области. Отпустите меня на родину – и привезу я берёзку. В окружную газету про это напишем, фотографию пошлём. Почин получится на весь Закавказский военный округ.
Идею рядового Дребезгова понравилась замполиту и осенью на территории гарнизона закипела работа. Саженцы однополчан Олега из Туркмении и Дагестана украсили шамхорскую землю.
Мой друг стал собирать чемодан в дальнюю дорогу домой. К сожалению, его мечте не суждено было осуществиться.
- Ночью на дежурстве застукал меня капитан Звягинцев склонённым над створкой печки буржуйки в автопарке, - рассказывал Олег.
- Жарил я в армейской алюминиевой миске картошку. Истосковалась душа по домашней еде. За любовь к родине приговорён я был к пяти нарядам вне очереди. На батальонном разводе об этом заявлено было во всеуслышание. Мечта об отпуске здесь же, на плацу, и была похоронена.

Воинское начальство принудило меня написать рапорт с объяснением случившегося. И я написал его… на сорока листах. Убористым почерком я подробнейшим образом описал самые яркие события моего безмятежного детства, пересказал биографию матери, отца, сестры и брата, которые тоже обожали жареный картофель.

В рапорте поведано было о сортах картофеля, возделываемого на нашем и соседних огородах моего села. Трогательно рассказал я о земляках-ветеранах, которые в суровые годы войны выжили благодаря картошке. Описание суровых лет заняло ещё три страницы текста. В отдельную главу выделил я полунаучный трактат о способах извлечения крахмала из картофеля. О лечебных свойствах крахмала тоже было сказано немало добрых слов.

Завершил я рапорт размышлениями о судьбе своей великой родины, вспомнил о её героической истории, начиная с 1917 года и закончив днём сегодняшним. «Картофель и Россия, – сказано было в завершение, – понятия неразделимые. Да здравствуют СССР, КПСС и картофель!»
Убежден, что этот поступок друга среди однообразных армейских буден стал началом его яркой творческой биографии.
В советские времена людей пишущих уважали. С высоких трибун говорили, что печать – это четвертая власть.
Чтобы не быть голословным, хочу познакомить читателей с отрывком из статьи Олега Дребезгова «Во благо радости страдайте», в которой он поведал о своих первых шагах районного газетчика.
«У каждой эпохи своё настроение, свои цвета и запахи. Середина семидесятых прошлого столетия воспринимается мною многоцветием красок.
Жизнь походила на плакат, лозунг, провозглашающий непременное движение вперёд. Небо было голубым и чистым, и в нём кумачовым цветом отражалась торжественная поступь наших народов.
А ещё ностальгически остро вспоминаются два запаха – запах сирени и типографской краски. Этим сочетанием не сочетаемых, казалось бы, запахов и запомнилось мне начало работы в родной районке.
Приземистое здание редакции и типографии районной газеты «Заря коммунизма» – органа райкома КПСС и райсовета депутатов Казанского района – горбатилось крышей в обрамлении тополей и зарослей сирени.
Плечи мои ещё помнили тяжесть солдатских погон, когда я впервые переступил порог редакции.
Тогда я и подумать не мог, что этот момент, этот миг в биографии поделит мою жизнь на две части, на две эпохи – догазетную и долгую, до сего дня, газетную, журналистскую.
Случилось это в начале июня 1975 года. Приходу моему в редакцию были несказанно рады. И не потому, что я подавал большие надежды.
Работать в редакции было некому. Ведущие журналисты разошлись и разъехались. Кто-то сдавал государственные экзамены в кузнице журналистских кадров Приишимья – Ишимском педагогическом институте, кто-то болел или разводился.
Обязанности редактора газеты временно исполнял бывший парторг совхоза. Из пишущей братии в штате оставались два человека – заведующий отделом партийной жизни и фотокорреспондент, которого почему-то называли комплексным.
Потом только я узнал значение этого определения. Комплексными назывались обеды из трёх блюд. Вот и наш фотокорреспондент обладал тремя качествами: мог писать в газету, неплохо фотографировал и знал секретарское дело, в любое время мог подменить ответственного секретаря редакции газеты.
Районка в ту пору выходила в свет три раза в неделю. И полный штат (а полным он никогда не был) едва-едва справлялся с этой труднейшей задачей.
Процесс создания газеты походил на топку печи. Журналист приносил материал в секретариат, и он сгорал, как сгорает бумага в печи.
Следующий номер газеты истово требовал «подкинуть дровец». Сорвать график выхода газеты было смерти подобно. Случись такое – и полетели бы головы с плеч. И не только головы газетчиков, но и ответственных райкомовских начальников. По этой причине газету заполняли не столько собственными материалами, сколько публикациями щедрой «тёти Таси» – так иронично, но ласково называли журналисты-районщики спецпослания телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС).
Процентное соотношение своих и тассовских публикаций отражало положение дел в редакционных коллективах. Порой не качество, а количество написанных строк в газету являлось мерилом хорошей работы журналиста.
По сей печальной причине в районках рублём приветствовалось строчкогонство. Известные строки из гимна советских журналистов – «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете» – были не про нас.
За такую работу журналиста районщика выгнали бы с позором и треском. В каждый номер битый жизнью и начальством матёрый журналист сдавал по двести-триста строк и ещё имел про запас записи в потёртом блокноте.
Человека, способного доходчиво излагать свои мысли на бумаге, редактора районок готовы были носить на руках. Но таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки.
Специфика работы в районной газете не предполагала творчества. Писательского таланта от журналиста не требовалось.
Нужно было излагать мысли о надоях молока, привесах животных, партийных собраниях, обыденных чаяниях деревенского люда. Причём излагать эти мысли следовало в оперативном порядке и каждый божий день.
Незабвенный наш заведующий отделом сельского хозяйства Василий Михайлович Широков громогласно заявлял, что он написал за свою жизнь больше Льва Толстого. «Больше, но не лучше», – не забывал дополнять он. Такой темп выдерживали отдельные прямо-таки легендарные люди.
Воистину живой легендой человека пишущего о чём угодно и когда угодно являлся Валерий Георгиевич Донец. Прошлое его для всех нас было туманным. Где он работал раньше и по какой причине увольнялся, об этом он никогда не рассказывал.
Но знали мы, что в Москве у него проживала старенькая мама. Валерий Георгиевич был из рода недоучившихся студентов. Доучивала его жизнь. Такие люди способны самообразовываться, а этот метод образования эффективнее академического.
Вот и Валерий Георгиевич заткнуть за пояс мог любого обладателя институтского диплома. Он по тем временам знал всё и мог поддержать любой разговор о книге, столичном театре, философском направлении и так далее.
Внешне он походил на Чернышевского до каторги и ссылки. Густые чёрные волосы до плеч распадались по пробору, и он закидывал их назад. Сквозь очки с толстенными линзами на собеседника глядели, прожигая насквозь, угольки зрачков. У Донца мы собирались по вечерам. Единственная его комната от пола до потолка уставлена была книгами, в том числе и редчайшими.
Валерий Георгиевич, в отличие от нас, журналистскую профессию называл ремеслом. Он даже буквы на бумаге выводил округло, словно копейки рисовал. – За этот репортаж, – говорил он, пробегая глазами по рукописи, – мне начислят два рубля и шестьдесят две копейки. Донец владел всеми журналистскими жанрами, фотографировал, макетировал газету, знал бухгалтерское дело, писал сценарии мероприятий, проводимых в районном доме культуры и библиотеках.
И всегда мечтал открыть своё дело, не преступая закон. Уголовный кодекс Донец чтил свято. К сожалению, Валерий Георгиевич не дожил до ельцинских реформ. Незаслуженно забыты в журналистской среде безымянные герои газетного дела, которые кочевали из одной районной газеты в другую, подолгу в них не задерживаясь.
Шутливо, но без издёвки называли мы их «каликами перехожими». Эта пишущая братия без определённого места жительства, как правило, дорабатывала до первой получки и через неделю-другую (как позволяло здоровье) переезжала в соседний район, где калик перехожих уже поджидал редактор газеты, которая (тоже как правило) находилась в состоянии кадровой дистрофии.
Работали журналисты-странники как волы. Не успевали просохнуть чернила в книге приказов по редакции, а на стол машинистки уже ложились рукописи. – Но вместо фамилий героев публикаций сплошные прочерки, – удивлённо вытаращивала глаза машинистка. – Нужное проставит ответственный секретарь, – не отрываясь от листа с рукописью, ответствовали новоявленные работники.»
Олегу повезло с женой. Эльвира, отличная хозяйка, стала для моего товарища надежным тылом.
Вырастили и воспитали сына и двух дочерей.
Жизнь Олега не была безоблачной. В перестроечные годы умер от старых ран, участник Великой Отечественной войны отец Алексей Никитич. Трагически оборвалась жизнь старшего брата Геннадия.
Особенно горько Олег переживал смерть на операционном столе в областной больнице родного сына Максима.
Череда горьких событий сказалась на здоровье моего товарища.
К врачам он обращаться не любил, все недуги переносил на ногах.
Как мне рассказывала жена Эльвира о последних часах жизни мужа: - «У него был рабочий день, должен был подписывать номер газеты. Приехал домой на обед, пожаловался на сильную головную боль. Полчаса полежал на диване. Уехал на работу. Перед рассветом случилась беда. Обширное кровоизлияние мозга».
Пока был жив Олег, я раз в неделю обязательно заходил на сайт районной газеты «Наша жизнь» и читал в ней все материалы.
Часть их размещал на своей странице, потому что в них речь шла о людях, о которых с сердечной теплотой всю свою творческую жизнь рассказывал журналист, писатель, поэт Олег Алексеевич Дребезгов.
Светлая ему Память!

27.04.2023.

На снимке: Олег Дребезгов с женой Эльвирой и своими родными детьми. Фото из архива автора

Стихи Олега Дребезгова

«Жизнь под небом родным не наскучит..»

Женщине посвящается

Не бродил я с букетом сирени
На закате весёлого дня.
Не садил я себе на колени
Ту, что тайно любила меня.

Если было мне грустно и стыло,
Душу грел у чужого огня
И не ведал, что верность хранила
Та, что тайно любила меня.

Время шло, и обычая ради
Закричала мне «горько!» родня.
Пуще всех веселилась на свадьбе
Та, что тайно любила меня.

Век в грехах и сомнениях прожит,
Брезжит зарево судного дня.
Знаю, ветку на холмик положит
Та, что тайно любила меня.

*

Жизнь пасхальной свечой догорает,
И уходит из сердца весна.
Не бывает дороги без края,
Пробужденья – без крепкого сна.

Всё пройдёт, пролетит, пронесётся –
Горе, радость, молчанье и крик.
Беззаботно ребёнок смеётся,
И украдкою плачет старик.

Но при всём понимании сути,
В вечном страхе, труде и бою
Жизнь под небом родным не наскучит,
Даже если стоишь на краю.

Близость верная ада иль рая
Не страшит, потому что в ночи
Жизнь пасхальной свечой догорает
Для другой незажжённой свечи.

* * *
Не философствуйте о смерти,
Немало в жизни тем иных.
Есть толк в извечной круговерти
Забот и помыслов земных.

Не зацветут зимой под снегом
Цветы, отцветшие давно.
Что будет – пропасть или нега,
Нам знать про это не дано.

Дороже сердцу быль, чем небыль,
И горько мне осознавать,
Что за чертой земли и неба
Мне губ твоих не целовать.

Не сострадать чужой печали,
Своею болью не болеть,
И в эти сумрачные дали
В часы раздумий не глядеть.

В плену медовой райской скуки
И нескончаемого дня
Умрет от горестной разлуки
Душа бессмертная моя.