Крик голубя

 
«И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический»…
И.Бродский «Осенний крик ястреба»





Город уютный птиц пригорнул к себе:
в парки, под крыши, на постаменты статуй –
так многочисленно, словно на Санта Марк.

Это племя воркующих, в небо взявших разбег, 
знает: на родине легче остаться,
здесь обозримее финиш и старт.
Белые,
мурые,
вяхири,
блёсткие сизари,
дикие горлицы и заплутавший турман –
каждой голубке в Донецке нашлось зерно,
каждому голубю – небо цвета зари,
крыльям – свобода, не то, что курам,
песня от сердца слагается,
но

белый замашистый, крылья сомкнув, что нимб –
наш, Николаевский,
старой ещё породы –
духом не ведая: «всяк человек – зло»,
ветер вечерний словил, и, сливаясь с ним,
сверху увидел, как сшиблись народы,
преобразуя войну в ремесло.
Над кормушкой,
как жаворонок, спиралью вверх,
крылья стоймя сомкнув, в ульрамарин –
  точкой –
он, бывало, утром срывался, как ветром снег, 
лишь высота его манит, не тайна сфер.
Эти, замашистые,
всегда одиночки:
может –вернутся, а может, и нет…

Тёплый поток восходящий утягивал ввысь;
зарево Горловки сосредоточьем пожара –
крылья раскинул он, точно польский орёл,
белый на красном, – аж золотом лапы взялись –
голубь радяньский не сгибнет задаром,
(хоть бы от этого что-нибудь приобрёл),
ну….
соблюдённых конвенцией птичьих прав,
кроме наличия дома и корки хлеба,
да близкого Бога, (спасибо, еще не рай);
чтоб горделиво вознёсшись
и хвост задрав,
от мировой камарильи потребовать:
ввек отказаться от фуа-гра!

Где – хорошо?
Вот – курятники… скотный двор…
Зоб опустевший напоминает о сущем,
хоть окрылённым не определён предел,
к лучшему тяга предполагает спор:
двинуть на Запад? – не райские кущи,
а для Востока он слишком бел.
Стало быть,
 с крышей навечно прервав родство,
в небо ворваться, крылья наполнив зюйд-остом? –
дети свистят,
головы вверх задрав –
можно в Варшаву, а можно махнуть в Ростов, –
но навсегда
поменяв
первородство
птицы
в комок голубиных прав.

Вон – терриконы,
патиной покрытые лет,
тут огороды, аж хаты вросли в заборы –
всё перерыто!
Тела человеческие по кустам…
Даже детей не заметно, как будто нет.
Выстрелы обоюдные, как переговоры,
Взрывы! –  словно в лицо кастет.
 
На Юго-Запад? –
где месяц качает Днепр,
словно птицу, подбитую на середине… 
Килем на Киев?... через Полтаву и Днепропетровск
дебри лесов
перерывая что дикий вепрь,
рафинады хат по всей Украине –
до самой Оттавы тянется ров.

А если взять Западнее, на Ужгород и Черновцы? –
чтоб ветер глотнуть карпатский по-над границей –
увидишь:
люди тянутся вверх по холму
меж острокрыших домов, что строили их отцы,
к двери костёла текут вереницей;
и каждого ждёт паляниця в дому.

Чуя нутром
гнездовище, хозяйский корм,
вЕками смежив смородину красную глаза,
(выпасть бы утром в какой-нибудь край с высоты!)
крылья
почти ястребиные ровные распростёр
в тёплом потоке горящего газа…
Голуби мира,
по сути,
просты.

Атомной станции тулово –
эк, занесло! –
пять областей или шесть в кругозор попали.
Крыльями,
стригшими облака, как весной овцу,
клювом,
не знающим человеческих слов –
сердцем,
не признающим стали,
голубь сшивает столетий цуг,
в ночь,
где лютует артиллерийский бой:
долбят Дебальцево,
рубят Артёмовск в руины,
осколки по веткам щёлкают, словно дятлы,
и тишину
прорезает
ракетный
вой.

На двадцать семь  областей Украины
души взошедшие молча глядят.

В Космос податься? –
поджав к животу плюсну,
ионосферу пронзая телом горячим, ищущим…

Калька с опавших перьев – это ещё зима,
только славяне гулко кличут весну:
всё под крылами сияет кострищами –
горит
и горит,
и горит
страна.
От дыма пожарищ когти свернуло крючком,
валькириям в унисон – дикий вырвался клёкот,
клюв заострился, выгнулся – мясо рвать,
белые перья вздыбились, став торчком,
сердце горячее стало лёгким –
он возвращается!
Нечего выбирать.

Навигация времени безошибочна в птичьем мозгу.

Видит, как манит славянская кровь норманнов,
слышит звон топоров  среди крови и шкур –
вышли варяги на средневековый разгул
не на драккарах – на танках германнов,
прямо в Вальхаллу, назло врагу!

Наш,
николаевский, то ли голубь, а то ли гриф,
имя своё забыв и голубиную мову –
что истребитель,
вспомнив Гастелло подвиг –
к первой ракете всем телом своим приник,
место для подвига предоставляя другому,
тыща-двухсотому.

Птичий блицкриг…

…На рассветном луче нет,
не голубь повис,
мирное – голубю, смертное – твари хищной.

Фурий,
валькирий,
химер предрассветный крик –
мирная птица, вчера ворковавшая, –
в визг! –
мигом отрезавший милых и ближних –
всех призывала идти на риск.

Что там эринии? –по алюминию сталь! –

визг бронепоезда взрывами в рельсы вмятого,

с черных шевронов орлы ниспадали в Ад –
Гитлер и Байден был в помощь,
ни Бог, ни Рошаль,
разве что Один – призвали пятого
носители свастики, вызвавшие птицепад.

Голуби
в небо взвились на механический звук,
грачи и сороки,
стрёкот преобразившие в ярость,
серых воробушков грозно вскипела рать,
все –
на людей, полоумных от их наук,
небо – собой,
закрывали, чтоб не досталось,
крыльями – города,
ибо некому закрывать.


…Зелёные,
бурые,
серые – все листы
от злато-багряного, до жёлтого и огневого,
выжжены в полосах леса…
Но снег валит…
Словно пустые скворечники–  блок-посты.

Осень две тысячи двадцать второго
без листопада
болит.