Стена

Волшба несостоятельна. Она
всё выдумала, ведь ни в коем разе
вожжа, как не усвойся белена,
ретивицу не стронет восвояси.

В чужих чертогах сонмы небылиц
ей объяснили райскими словами
подробно всё о мире без границ.

А у меня стоит перед глазами
облезлая кирпичная стена,
под штукатуркой сколотой две маски:
одна к стене прислонена, одна
разбита рядом на четыре части.

А в доме спозаранок началось:
со шкафом рокируют стол, с молодки
подравнивают кончики волос,
прокаливают соль на сковородке,
докрашивают яйца. На четверг
указывает всё, от половицы,
метёной, до к заре умытых век.
Да — на четверг,
четверг Страстной седмицы.

Зачем же маски выставили, их
ущерб ведь словом не призвать к порядку
за ныне разделившую двоих
сию добротно сделанную кладку?

Кому печаль их долгая видна?
Хозяйка их здесь больше в платье лёгком
не обретается, перед витриной, для
невесть кого, не поправляет локон,
не думает вразброд, не пьёт вина.

А ведь когда-то, будто по наитью,
отбив кустам «пятёрочку», она
здесь проходила часто красной нитью. 

Теперь же — поздно. Да и сам моток,
вернее то, что от него осталось,
завёрнут в свежесорванный листок.
Я видел сам. Я въехал в эту странность
и разгадал в ней все до одного
запутанные символы, что мрака
темней ночного были, но давно      
воды прозрачней сделались. Однако,
на самом деле всё, что мне подряд
они вещали давеча о деве,
не возвращало мой на место взгляд,
не проясняло, что при райском древе
произошло с ней, потому сильней
наталкивали на Страстной неделе
на вымысел и мысль о том, что с ней
могло произойти на самом деле.