Из английской поэзии

Джон Донн
Уильям Блейк
Роберт Бернс
Вальтер Скотт
Томас Мур
Перси Биши Шелли
Джон Китс
Альфред Теннисон
Льюис Кэрролл
Роберт Льюис Стивенсон
Джозеф Редьярд Киплинг
Ральф Ходжсон
Томас Эрнст Хьюм
Дэвид Герберт Лоуренс
Луис МакНис
Уистан Хью Оден
Дилан Томас
Битлз

Перевел Андрей Пустогаров


Джон Донн
(1572 - 1631)

На рассвете

О, не вставай! Пусть свет
твоих очей не погасает, нет!
Пускай рассвет не разрывает тучи,
ведь сердце разорвется в неминучей
разлуке. Погоди! Без твоего участья
не выживет грудной младенец счастья.

Daybreak


***

Человек - не остров,
но каждый, целиком -
обломок континента,
часть простора.
И если море смоет глину,
Европа станет меньше,
как будто смыло мыс,
или усадьбу друга,
или твою усадьбу.
Любая смерть,
ты убавляешь и меня -
я сросся с остальными.
Не посылай слугу узнать,
по ком бьют в колокол -
бьют по тебе.

No Man Is An Island


Уильям Блейк
(1757-1827)

Тигр

Грозный тигр, во тьме ночей
ярок жар твоих очей.
Чьей бессмертною рукой
кован гибкий остов твой?

В безднах иль среди зарниц
жег огонь твоих зениц?
Чья бесстрашная ладонь
в кузницу внесла огонь?

Чье сплетало мастерство
жилы сердца твоего?
Кто, отбросив молоток,
твой наладил кровоток?

Кто, зажав тебе клещами
лапы с острыми когтями,
раздувая горна пыл,
внутрь сознание вложил?

Кто, звезд копья отведя,
в чащу выпустил тебя?
Улыбнулся ли вдогон?
Агнца тоже сделал он?

Грозный тигр, во тьме ночей
ярок жар твоих очей.
Чьей бессмертною рукой
кован гибкий остов твой?

The Tyger


Подсолнух

Подсолнух, как устала голова твоя
отслеживать шаги светила,
чтоб отыскать те сладкие края,
где странники скитанья завершили.
Здесь юноша зачахнет от желаний,
и дева бледная повита в саван снега,
но ты из их могил восстань и -
куда подсолнух хочет, в золотую негу!

Ah! Sun-flower


Мошка

На солнце мошка пляшет,
но прервет
моя бездумная рука
ее полет.

А разве я -
не мошка тоже,
и разве ты
на человека не похожа?

Я тоже пью,
пою, порхаю,
и крылья оборвет и мне
рука слепая.

Но если в мысли -
жизнь, и дух, и сила,
а смерть лишь там,
где мысли не хватило -

тогда я мошка,
радостно жужжащая мотив,
не важно
умер я иль жив.

The Fly



Роберт Бернс
(1759 - 1796)

***
Когда б застал буран тебя
среди лугов, среди лугов,
тебя укрыл бы пледом я
от злых ветров, от злых ветров.
А коль беда заступит путь,
как бури стон, как бури стон,
беду моя разделит грудь
и даст заслон, и даст заслон.

И если б жил в пустыне я,
где лед иль зной, где лед иль зной,
была бы раем жизнь моя
с одной тобой, с одной тобой.
Глядел бы, правя всей землей,
в твои черты, в твои черты.
Мне драгоценностью одной
была бы ты, была бы ты.

O wert thou in the cauld blast



Девушке в церкви

Святоша, требник теребя,
пусть грешников стращает рой -
угрозы те не про тебя,
о светлый Ангел мой.

Epigram To Miss Ainslie In Church
Who was looking up the text during sermon


Молитва перед едой

Проголодались мы, бедняжки.
Господь, как было б здорово -
послал бы каждому барашка!
Ну хоть баранью голову!

Grace before Meat



Вальтер Скотт
(1771 - 1832)

Даме
вместе с пурпурными цветами с римского вала

Я сорвал тебе цветы вот эти,
где ветшают старые валы.
В древности, свободы бравой дети,
там стояли римские орлы.
Но теперь опасные прорывы
лавров не приносят на венок.
Странник для тебя неторопливо
обрывает за цветком цветок.

To a Lady
with flowers from a roman wall


Томас Мур
(1779 – 1852)

***
И снова день над морем догорает,
и память тебя видит все ясней,
хоть тонет солнце, на воду бросая
дорожку золотящихся лучей.

Когда-нибудь, по ней легко шагая,
к далеким островам я отдохнуть пойду...
К тебе летит мой вздох, моя родная,
колебля в небесах вечернюю звезду.

How dear to me the hour when daylight dies



Перси Биши Шелли
(1792 - 1822)

Доброй ночи

Что? Доброй ночи? Зол тот час,
что от тебя уводит прочь.
Вот если б вместе свел он нас,
тогда бы доброй стала ночь.

Ведь если двое влюблены
и разлучиться им невмочь,
тут пожеланья не нужны,
но доброй делается ночь.

И от заката до утра
стучат сердца, не гаснут очи.
Тогда лишь будет ночь добра,
когда не скажешь "доброй ночи".

Good-Night



Рамзес

Мне путешественник, прошедший смело
сквозь древнюю страну, сказал накоротке:
Две каменных ноги огромные без тела
стоят в пустыне. Полускрытая в песке,
отдельно голова лежит, властительные губы
кривя презрительно в насмешливой тоске.
Оттиснуть скульптору на камне было любо
страсть уцелевшую, что в сердце у царя жила.
- Я вождь вождей - Рамзес! - написано на пьедестале.
- Цари, отчайтесь, глядя на мои великие дела!
Но и следы его побед пропали.
До горизонта голые безлюдные владенья.
Вокруг обломков колоссального крушенья
лишь одинокая пустыня пролегла.

Ozymandias


Джон Китс
(1795 - 1821)

У моря

Звучит упорно древний ропот моря
у берегов пустынных - снова воды
затопят тысячу пещер до свода,
заклятиям Гекаты темной вторя.
А ракушки на дне, не зная горя,
лежат недвижно в ясную погоду -
пока ветра не вышли на свободу,
не начали буянить на просторе.
Уставшие от суеты угрюмой
глаза ты этой ширью приласкал.
От приторных мелодий и от шума
очисти уши - погруженный в думу,
сядь, жди, и вздрогни у пещер и скал,
как будто хор наяд вновь зазвучал!

On the Sea


Кузнечик и сверчок

Поэзия земли всегда жива.
Пусть стихли от жары тяжелой птицы,
но голосок сквозь всех оград границы
дойдет с лугов, где скошена трава.
Кузнечик это! У него права
на роскошь лета. Нет, ни на крупицу
его восторг чудной не сократится -
сорняк приют даст, загрусти едва.
Поэзия земли останется всегда.
В молчании мороза, ближе к ночи,
сверчок за печкой остро застрекочет,
сквозь дрему ты почувствуешь тогда:
зеленым стал наряд холмов -
кузнечик вновь поет среди лугов.

On the Grasshopper and Cricket


***

День кончился, ушла пора услад.
О, где вы, руки нежные и грудь,
и губы сладкие, и взгляд?
О талии томительной забудь!
Да, выскользнула Красота из рук -
очарование цветка, прощай!
И голоса растаял звук,
исчезли свет, тепло и рай.
Утехи ночи празднует закат,
не по сезону и любви черты
укрыв и нежный аромат
под плотной тканью темноты.
Псалтырь любви читая, сон я заслужил,
ведь целый день постился и молил.

The day is gone, and all its sweets are gone!



Альфред Теннисон
(1809 - 1892)

Улисс

В том мало проку - праздным королем
при мирном очаге средь голых скал
в согласье с престарелою женой выдумывать
и даровать никчемные законы дикарскому народу,
что припасает, ест да спит, меня не замечая.

Мне от скитаний отдыха не нужно, я жизнь хочу
допить до дна. Я много радовался, многое я вытерпел
и с теми, кто меня любил, и в одиночку,
на суше и под парусом идя, когда ненастные Плеяды
едва я различал над дымкой моря.
И тем прославился, что с ненасытным сердцем
я рыскал всюду; много видел, много понял;
средь разных климатов, обычаев и стран,
народов и властей я не последним стал
и принят был с почетом; с товарищами битвой упивался
средь лязга, ветра, на равнине Трои.
Я стал частицею всего, что видел. Но все, что видел –
только арка, за ней мерцает неизведанный простор,
чьи дали меркнут, только подойдешь.
Остановиться скучно, все закончить,
покрыться ржавчиной, утратить блеск.
Ведь жизнь не сводится к дыханью.
Такую жизнь хоть взгромозди на жизнь –
немного выйдет. Пусть жизни мне осталось мало,
но каждый час спасу от вечного молчанья,
пускай он новое мне принесет.
Постыдно из-за каких-то трех годов
беречь себя, свою седую душу, что тоскуя,
стремится к новому, как в море потонувшая звезда,
чтоб выйти за последнюю границу людских идей.

И скипетр свой, и остров
с любовью оставляю сыну Телемаху.
Сумеет выполнить задачу
и осторожно, не спеша, помягче сделать
этих грубиянов, по не крутым ступенькам
подвести к добру и пользе.
Он безупречен, нацелен на гражданский долг.
Он будет править нежно, чтить моих богов домашних.
Он сделает свою работу. Я – свою.

Там, в гавани, уж ветер надувает парус
и сумерки ложатся на морской простор.
Ну, моряки, мои товарищи, вы тяжело работали,
одолевали трудности, и думали, как я.
Вы весело приветствовали и грозу, и солнце,
им подставляя сердце вольное и вольный лоб.
Мы старики – и вы, и я.
Но старость славна по-своему, полна работой.
Да, смерть все обрывает, но кое-что прекрасное
и перед смертью мы успеем сделать, не уронив себя
пред всеми, кто с богами спорил.
Уже сверкают скалы отблесками света,
и длинный день кончается, вползает вверх луна,
и голоса из глубины завыли. Вперед, друзья,
еще не поздно – отправимся и новый мир разыщем.
Отталкивайтесь от берега. Садитесь поудобней
и звучно взройте пашню моря. Мы будем плыть
под парусами за закат и за купели
всех звезд на западе, пока я не умру.
Быть может, потопят нас водовороты,
быть может, достигнем мы Счастливых островов
и встретим там великого Ахилла, такого же, как прежде.
Хоть многое ушло, но многое не поддалось.
Хоть сила в нас не та, что раньше землю двигала и небо,
но мы есть мы. Пусть слабо доблестное сердце
перед судьбой и временем, но воля в нем сильна
бороться и искать, найти и не сдаваться.

Ulysses



Льюис Кэрролл
(1832 - 1898)

 Трындесказ

Жбурлило. Хваркие хотьки,
куржась, штопорили недрей,
и хряськи, на подмин легки,
шпуркали брелых бредбедей.

"Сынок, опасен Трындесказ!
Вот-вот во весь опор
надрянут птица Хрусть на нас
и злючный Вождежор!"

Меч-кледенец достал он свой,
и встал отвижно так,
и  поджужжал  вряга на бой
под деревом Бряк-Бряк.

Да, так стоял он, шебустя,
а Трындесказ - глаза с огнем -
cквозь драчный лес летел, свистя
и кукамякая при том.

Но на раз-два секир башке
от кледенца в отпад.
И с головой его в руке
он галопскал назад.

"Так ты прирезал Трындесказ,
мой мальчик чумагой?!
Настал смехрютки день для нас!" -
урял отец родной.

Жбурлило. Хваркие хотьки,
куржась, штопорили недрей,
и хряськи, на подмин легки,
шпуркали брелых бредбедей.


Jabberwocky


Роберт Льюис Стивенсон
(1850 - 1894).

В чужедальние страны

Запирают дома,
зажигают огни,
в чужедальние страны
плыть им долгие дни,
к берегам нашим старым
не вернутся они.

Паруса над заливом,
голубая вода.
К городам нашим старым
не вернемся сюда,
в чужедальние страны
уплывем навсегда.

Far-farers


Осенние костры

В садах под нашими холмами
сегодня увидали мы,
как над осенними кострами
поднялись серые дымы.

Простимся, летний сад вчерашний!
Конец безоблачной поры:
встают седого дыма башни,
сверкают красные костры.

Но есть во всем своя отрада,
и песню напеваешь ты:
зажглись костры средь листопада,
как лета яркие цветы.

Autumn Fires


Песня

Пропели птицы о птенцах
и гнезда вьют в ветвях.
О вахтах и о парусах
поют на кораблях.

Поет дитя в чужой стране,
поет - в краю родном.
И запоет сегодня мне
шарманка под дождем.

SINGING



Сомневающемуся покупателю
(эпиграф к "Острову сокровищ")

Пусть книги старая молва
напомнит парусный фрегат,
необитаемые острова,
пиратов и зарытый клад!

И выдумок старинный флот
средь дыма и огня
пускай подростка увлечет,
как в юности - меня!

А коль романтике конец,
Кингстону, Баллантайну,
и не задеть ничьих сердец
напеву прежней тайны,

и Купера, увы, друзья,
давно забылось имя,
то в ту ж могилу лягу я
с пиратами своими!

TO THE HESITATING PURCHASER


Похвальба с мольбой

Легко и тяжко было мне,
я хохотал и плакал.
Раз целый час - спиной к стене -
я отбивал атаку.

Я врал и правду говорил,
был богачом и нищим.
И все, что надо, совершил -
семь футов мне под днище!

И вот сейчас встречаю шквал
у мыса без названья.
Господь, что прежде помогал,
вновь помоги в купанье!

PRAISE AND PRAYER


Только не я

Выпить кому-то мило
утром или в обед,
думать кому-то в жилу,
кому-то - нет.

Кто-то сырок голландский
любит из вас, друзья,
кто-то первач шотландский,
только не я.

Этому По - очень круто,
Скотт тому - авторитет,
Нравится Стоу кому-то,
кому-то - нет.

Этим бы ржать до икоты,
этим не ныть нельзя.
Любит подначивать кто-то,
только не я.

NOT I


***

Перебираю четки лет,
и странность вот какая:
клокочет в глотке хриплый смех
и слезы я глотаю.

I know not how, but as I count


Реквием

Под небом широким, где густ звездопад,
могилу без спешки мне выкопай, брат.
Я радостно жил и скончаться я рад.
Ты выполни только каприз мой один
и стих напиши-ка на камне такой:
он спит наконец-то в сторонке родной,
моряк в кои веки добрался домой,
охотник вернулся с вершин.

Requiem


Пиво из вереска

Из колокольцев веселого вереска
в старые дни
крепче вина, слаще меда
напиток варили они.

Пил его в подземельях
весь их народ.
Все вместе в счастливом забвенье
лежали дни напролет.

Крушил король шотландский
врага без сожалений.
Разбил он пиктов в битве
и гнал их, как оленей.

На красных горных склонах
охотился на них.
Зарыл в сырую землю
и мертвых, и живых.

В стране той вереск летом
оделся в красный цвет,
да только у шотландца
рецепта пива нет.

Ведь на вершинах горных,
где бродят туч отары,
в своих могилках детских
почили пивовары.

По красному полю вереска
едет король вдоль реки.
Пчелы гудят в колокольцах,
резко кричат кулики.

Хмурит король брови,
зол на весь белый свет:
- Правлю страной вереска,
а пива из вереска нет.

Но среди вереска в поле
славный случился улов:
слуги его из-под камня
выковырнули зверьков.

Схвачены грубо и крепко,
чуя, что близко конец,
пред королем два последних карлика -
сын и отец.

Король на маленьких пленных глядел
с высоты жеребца,
а снизу смотрели в ответ
глаза старика и юнца.

К морю велел их король отвести,
поставить на край обрыва.
"Я подарю вам жизнь, зверьки,
за тайну пива".

Сын и отец посмотрели вниз
и в небо над головой.
Вереск краснел вокруг,
внизу грохотал прибой.

Голос отца визгливый
взвился над ревом волны:
- Поговорить с тобою
с глазу на глаз мы должны.

В старости жизнь мила нам.
Доход от доблести - мал.
Охотно продам тебе тайну, -
старик королю сказал.

Голос его воробьиный
ясно звучал вполне:
- Но нарушать свою клятву
при сыне боязно мне.

В юности жизнь не ценят,
в юности смерть легка.
Честь продавать при сыне
трудно для старика.

Пускай, король, его свяжут
и бросят в пучину.
И тайну пива продам
тебе я без сына.

Дюжий шотландский воин
юношу крепко связал.
Двое его раскачали
и бросили вниз со скал.

Тело волна проглотила,
словно мальчика десяти лет.
С обрыва последний карлик
смотрел ему вслед.

- Я сына и вправду боялся -
лжи нет среди сказанных слов.
Я в стойкость не верю
безбородых щенков.

Теперь не боюсь ничего я,
в пытках огнем проку нет -
в сердце моем умрет
верескового пива секрет.

Heather Ale



Джозеф Редьярд Киплинг
(1865 - 1936)

Вступление
(к книге "Куплеты заморского департамента и другие стихи")

Я ел с вами вместе ваш хлеб и соль
и пил вашу воду и ваше вино.
И рядом вы умирали порой,
чтоб смерть меня обошла стороной,
а в жизни я с вами был заодно.

Я с вами делил привал и поход,
усталость, и радость, и горе,
и с вами впотьмах
я стоял на часах,
друзья, что остались за морем.

И публике я описал вашу жизнь,
потешил народ прибауткой.
Я вызвать хотел и слезы, и смех,
но вы понимаете лучше всех,
что шутка - это лишь шутка.

Prelude

Солдат

"Солдат, ты вернулся с войны?
А где мой любимый?"
"В пути полк не делал привал -
наверное, он приотстал.
Найди-ка ты лучше другого".
Получше кого-то найди.
Найди ты кого-нибудь снова.
Попробуй забыть как-нибудь.
Его уже не вернуть.

"Солдат, ты вернулся с войны?
А что мой любимый?"
"Я видел лишь издалека -
он, верно, был в форме стрелка?
Найди-ка ты лучше другого".

"Солдат, ты вернулся с войны?
Как там мой любимый?"
"Когда начался вдруг обстрел,
то, может, он и уцелел...
Найди-ка ты лучше другого".

"Солдат, ты вернулся с войны?
С любимым моим все в порядке?"
"Прости, я не видел, что с ним -
все поле застлал белый дым.
Найди-ка ты лучше другого"

"Солдат, ты вернулся с войны?
Мне надо поехать к любимому".
"Сестра, на зеленой траве
он с пулей лежал в голове.
Найди-ка ты лучше другого".

"Солдат, ты вернулся с войны?
Я в землю легла бы с любимым".
"От ямы его не осталось следа.
Мы взвод целиком уложили туда.
Найди-ка ты лучше другого".

"Солдат, ты вернулся с войны!
Ты что-то привез от любимого?"
" Да, девочка, прядь уцелевших волос
я срезал с него и на память привез.
Найди-ка ты лучше другого".

"Солдат, что вернулся с войны!
Я больше не встречусь с любимым".
"Послушай, всю правду скажу тебе я:
когда боль немного утихнет твоя,
возьми-ка меня ты в любимые".
Получше кого-то найди.
Попробуй забыть как-нибудь.
Его уже не вернуть.
Возьми-ка другого в любимые.

Soldier, soldier


Сумеешь?

Ты сохранить сумеешь хладнокровье,
когда его теряют все кругом,
уверенность в себе среди злословья
тех, кто тебя же и винит во всем?
Без устали сумеешь ждать годами,
на злобу злобою не отвечать,
не лгать, когда оговорен лжецами,
не важничать, других не поучать?

Не сделавшись рабом воображенья,
сумеешь мысль от дела отличать?
Сумеешь ли триумф и пораженье,
как двух плутов, равно не привечать?
Сумеешь вынести, когда твое же слово
шут переврет, чтоб обмануть глупцов?
И, если дело жизни рухнет, снова,
кряхтя и горбясь, строить от основ?

Сумеешь, крупно проиграв в орлянку,
поставив разом все что есть на кон,
удаче прежней, бросившей беглянке,
и словом не посожалеть вдогон?
Заставить сможешь сердце, нервы, жилы
тебе служить, когда им вышел срок,
когда внутри все пусто, все постыло,
лишь воли голос: "Ну, еще чуток!"?

И быть самим собой средь знати пышной?
Достоинство сберечь, когда толпа вокруг?
Всех уважать, но только не излишне,
чтоб ранить не смогли ни враг, ни друг?
Сумеешь времени малейшее движенье
наполнить смыслом средь лихих годин?
Тогда Земля в твоем распоряженье,
и более - ты стал мужчиной, сын!

If


Шаги четырех лап

Я делал, что должно в жизни мужской
- из памяти выкинуть это пора б.
Но мне не забыть, как звучали за мной
шаги четырех лап.

Я в путь выходил в непогоду и зной,
пройдя за этапом этап.
И мне говорили "Я всюду с тобой"
шаги четырех лап.

Готовиться нужно к прогулке иной,
где, может, что метр - то ухаб,
и я не услышу уже за спиной
шаги четырех лап.

Four-Feet


Рики-Тики-Тави

Дряблой Коже Красный Глаз
говорил: - Tвой пробил час!
Не сиди, как трус, в норе,
потанцуем на дворе!

Носом к носу и глаз в глаз.
Дело близится к концу.
Выживет один из нас.
Наг, со смертью потанцуй!

Наг, бросок твой не догонит!
Вбок прыжок, с уверткой шаг.
Промахнись, смерть в капюшоне!
Распростись с надеждой, Наг!

Rikki-Tikki-Tavi


Охотничья песня
(из Книги Джунглей)

Коршун Чил ночь добыл,
что выпустил нетопырь.
Прячьте свой скот - потеха идет
и разливается вширь.
Доблести знак - мчатся сквозь мрак
коготь и клык вдогон.
В воздухе кличи: доброй добычи
всем, кто блюдет Закон!

Night-Song in the Jungle


Ральф Ходжсон
(1871 — 1962)

***

Время, старый цыган,
хоть путь твой далек,
ты свой караван
задержи на денек.

Вещицу любую -
скует мой кузнец -
лошадке на сбрую
бери бубенец
серебряный, звонкий
и перстень златой,
и песню мальчонки
споют нам с тобой.
И выйдут навстречу
девчонки с цветами.
Не езди, уж вечер!
Побудь еще с нами!


Вчера - Вавилон,
с утра - въехал в Рим:
весь мир поражен
разбегом твоим.
А завтра к Сен-Полу
привяжешь коня...
Ох, путь твой тяжелый:
на месте - ни дня,
без удержу чтобы
колеса катили:
тут - город в утробе,
там - город в могиле.

Время, старый цыган,
хоть путь твой далек,
ты свой караван
задержи на денек.

TIME, YOU OLD GYPSY MAN…


Томас Эрнст Хьюм
(1883 – 1917)

Ночной док

Луна над тихим доком
запуталась в канатах мачт,
а то, что кажется действительно далеким,
так это брошенный на пирсе детский мяч.

ABOVE THE DOCK

Пристань
(Игра воображения падшего джентльмена в холодную, горькую ночь)

Когда-то в экзальтированности скрипок искал экстазы я.
Теперь я знаю - в сверканье золотистых каблучков
вдоль звонкой мостовой
вся теплая душа твоя,
поэзия.
Господь, из неба,
проеденного звездами, мне сделай небольшое одеяло,
чтоб завернулся я в него
и чтоб прилег спокойно и устало.

The Embankment
(The fantasia of a fallen gentleman on a cold, bitter night)

Осенью

осенняя ночь пробрала холодом -
я забрел в поле
и румяная луна
свесилась через ограду
как краснорожий фермер
я не стал останавливаться для разговора
только кивнул
и меня окружили погрустневшие звезды
словно белолицые городские дети

Autumn


Дэвид Герберт Лоуренс
(1885 - 1930)

Баварские горечавки

Не каждый сможет похвастаться цветами горечавки
в своем доме в сентябрьский грустный тягучий праздник Святого Михаила.
Баварские горечавки - высокие, темные,
тьмой затмившие день, как факел,
дымящий синим мраком Плутонова царства -
адский ребристый жесткий стебель с пламенеющим облачком синей тьмы,
сплющенным в лезвие тяжелым дыханием бледного дня.

Факел цветка, дымящая синь темноты, темно-синее пламя Плутона,
из черных светильников подземных чертогов дымящая темная синь,
излучение синей тьмы, застлавшей тускло-желтый денек Деметры,
для чего ты поднялся сюда, на свет солнца?

Дайте мне факел! Позвольте же взять горечавку!
Пусть зазубренный синий факел цветка поведет меня вниз по ступеням
глубже во тьму, где сгущается синь вдоль пути Персефоны,
прямо сейчас, в первые заморозки сентября,
в это царство незрячих, где темнота с темнотой играют свадьбу,
а от самой Персефоны остался один только голос -
как невесту, невидимый мрак обняла чернота рук Плутона,
он снова похитил ее, страстью пронзив к полной тьме
в блеске факелов, льющих бездонную темень венчания.

Дайте цветок с длинным стеблем,
с тремя лепестками темного пламени,
я отправляюсь гостем на пир,
на свадьбу живой темноты.

BAVARIAN GENTIANS


Аспид

Мы встретились с ним у моей
каменной чаши для воды.
Было очень жарко. В пижаме
я пришел за водой.

С кувшином в руках спустился по ступенькам
в глубокую, приторно пахнущую тень
высокого темного конфетного дерева,
но вынужден был остановиться, остановиться и подождать,
потому что первым пришел он.

Он появился из темной дыры в земляной стене
и, положив коричнево-желтое расслабленное брюхо
на край каменной чаши,
опустил в нее голову.
Вода капала из крана и собиралась на дне
небольшим прозрачным озерцом.
Он отхлебывал воду прямой прорезью рта,
молча пил, наполняя водой свое прямое,
мягкое, как резина, тело.

Он опередил меня у моей воды
и мне пришлось ждать.

Он приподнял голову, как домашняя скотина на водопое,
и, как скотина на водопое, посмотрел на меня рассеянным взглядом.
Блеснуло на мгновенье его острое раздвоенное жало,
он словно задумался, но потом снова стал пить -
коричнево-землистый, землисто-золотой, пришедший
из пылающих недр земли в жаркий сицилийский июль
под дымящейся Этной.

То, чему меня учили, сказало:
его надо убить.
Ведь на Сицилии черные змеи безвредны,
а золотые - ядовиты.

Внутренний голос сказал:
если ты мужчина, возьми палку
и перешиби ему позвоночник,
прикончи его.

Но, признАюсь, он очень мне нравился,
мне нравилось, что он пришел к моему водопою, как гость,
и спокойным, довольным, уйдет,
не поблагодарив, в пылкие недра земли.
Разве трусость, что я не убил его?
Разве извращенность, что я хочу с ним заговорить?
Разве унижает меня чувство, что своим визитом он оказал мне честь?

Но голос продолжал звучать:
если ты не трус, ты должен его убить.
Сказать по правде, я струсил, я почти струсил.
Но все равно, чувствовал, что он, вышедший
из темных потайных дверей земли, оказал мне честь,
приняв мое гостеприимство.

Наконец он напился.
Как пьяный, полусонно приподнял голову,
и, словно зазубренная тьма,
снова блеснуло в воздухе черное жало -
будто он облизнул губы.
А после огляделся вокруг незрячим, как у бога, взглядом,
медленно отвел голову,
и медленно, так медленно, точно трижды погруженный в сновидение,
изгибаясь, повлек всю свою медленную длину,
забираясь в пролом земляной ограды.

И вот когда он уже просунул голову в эту жуткую дыру
и стал медленно в нее заползать, по-змеиному шевеля телом,
ужас охватил меня, ужас и протест против того,
что сейчас он исчезнет в этой ужасной черной дыре,
ведущей прямо во мрак.

И я, поставив кувшин у ног,
поднял с земли и швырнул увесистый обломок дерева -
с грохотом он упал в каменную чашу.

Думаю, я его не задел.
Но внезапно оставшаяся снаружи часть
задергалась в недостойной спешке и,
словно зигзаг молнии, ушел он в черную дыру
меж земляными губами ограды.
А я среди тихого жаркого полдня,
как зачарованный, смотрел ему вслед.

Я сразу пожалел о своем поступке.
Какой же он мелкий, низкий и пошлый!
Теперь я презирал и себя,
и проклятый внутренний голос.

И снова подумал про свою занозу,
захотел, чтоб вернулся мой аспид.

Я видел в нем прежнего царя,
изгнанного, развенчанного в подземном мире.
Но пришла пора вновь возложить венец
на одного из государей жизни.

А я упустил возможность
и придется искупить малодушие.

Taormina, 1923

Snake



Человек из Тира

Человек из Тира подходит к морю,
размышляя, поскольку он грек, о том,
что Господь один, Он - единственный Бог,
ну и так далее.

А женщина стирала в заводи среди камней,
где ручей выбегает на гальку и уходит в нее,
разложила на голышах вдоль залива сохнуть белье
и, сбросив рубашку на галечный скат,
забрела в бледно-зеленое вечернее море, вышла на отмель,
и ладонями принялась лить на себя воду,
а сейчас возвращается, повернувшись спиной к вечернему небу.

Ох, хороша, хороша, с темными, собранными вверх волосами
спускается на глубокое и снова выходит на мелкое,
подымая из воды тугие бедра медленно, как
бредущий вдоль берега аист, а плечи ее в блеклом свете
затихшего неба, груди покрыты дымкой и тайной,
мягкое волшебство сумерек спрятано между ними,
а ниже черный лист папоротника, словно стрелка,
подает знак мужчине,

а он в зарослях тростника, в восторге,
что, без сомненья, послал ему Бог,
захлопал в ладоши и стал бормотать:
- Да, Бог - он один, но на вечерней заре
божественно хороша
из моря вышла ко мне Афродита!

THE MAN OF TYRE


Gloire de Dijon*

Утром, когда она просыпается,
как завороженный, слежу за ней.
Она расстилает на полу под окном махровое полотенце,
солнечные лучи хватают ее за яркую белизну плечей,
и густой золотой полумрак пылает на ее боках,
когда она нагибается за губкой
и груди раскачиваются,
как созревшие золотистые розы Gloire de Dijon.

Она льет на себя воду, плечи блестят,
серебром, а они расходятся, будто
поникшие влажные розы,
и я вслушиваюсь, как вода стекает
по их растрепанным от дождя лепесткам.
На фоне залитого солнцем окна
наливается сияньем
ее золотистая тень
и начинает пылать,
словно густой восторг роз.

*Gloire de Dijon - слава или блеск Дижона, сорт роз.



Ноябрь на море

В ноябре солнце ходит ближе,
спускаясь с покинутых небес.

Темнота окружила солнце, и его словно
тянет в нашу компанию.

Солнце внутри меня сползает от ствола мозга
к точке зимнего солнцестояния,
метнув по-над морем пару золотых лучей
в солнце старого года.

Золотой цвет лучей сгущается в красный,
пока солнце моего сердца - свирепое, храброе, холодеющее -
садится, все равно садится за море,
что гулко бьет в мои ребра.

Морской простор побеждает, и тьма,
зима, и огромное солнце в небе,
и солнце моего сердца тонут в море,
и соревнуются, кто быстрей
погрузится в зимнее солнцестояние -
солнце внутри меня и огромное золотое солнце.

November by the Sea


Кит не плачет

Говорят, что море - холодное, но ведь там
самая жаркая кровь, самая норовистая, упорная.

В этой глубокой шири - горячие киты.
Расталкивают воду, подныривают под айсберги,
настоящие киты - спермацетовые молотоголовые убийцы -
это их белое тугое горячее дыхание взлетает из моря.

Плывут, изгибаясь, сквозь вечное сладострастное
время в глубинах семи морей,
пьянея от предвкушения, покачиваясь в соленой толще,
чтоб в тропиках задрожать от любви, когда закружит их
мощное, как у богов, желание. Там, в синей морской глубине,
огромный кит покрывает свою невесту,
словно это гора прижалась к горе
в жарком всплеске жизни: из самой глубины рокочущего
внутреннего океана, океана красной крови,
выходит, словно острие Мальстрема,
его сильное, упругое острие и застывает в покое
в тугом, ласковом, крепком объятии ее неохватного тела.

И по прочному мосту его фаллоса,
чтоб не прервалось волшебное племя китов,
туда и обратно расхаживают под водой
огненные архангелы счастья,
от него к ней и от нее к нему,
светлые херувимы, древние иерархи,
поджидавшие китов посреди океана,
развернувшие для них в морских волнах светлые небеса,
светлые небеса китов на водах.

И огромная мать-китиха кормит в дремоте сосунка
и ее дремлющий невероятный глаз широко раскрыт
и глядит прямо в воду, в воду начала и конца.

А киты-самцы, почуяв опасность,
окружают китих и детенышей живым кольцом
посреди этих безбрежных вод, словно
исполинские грозные серафимы,
заслоняя от беды своих любимых чудищ.
И все это в соленом море, где Бог - это тоже
любовь, но любовь бессловесная,
а Афродита - это китиха,
счастливая, самая счастливая!

А Венера - это дельфиниха: весело резвится,
наслаждаясь любовью и морем,
или самка тунца - круглобокая, радостная в стае тунцов,
наполнена блаженством, темная радуга счастья посреди моря.

Whales Weep Not!



Демиург

Говорят, существует лишь дух,
а телесное воплощение - вид смерти.
Чистое существованье бестелесно,
а идея предмета предшествует ему самому.

Что за чушь!
Ни один ум не сможет выдумать краба,
что дремлет на дне и вдруг
яростно выбрасывает в сторону стальную клешню.

Даже Господен Ум вряд ли способен предугадать то,
что рождается на наших глазах:
каким оно станет, здесь и сейчас,
даже если это всего лишь крадущийся краб.

Религия разбирается в этом лучше, чем философия.
Религия знает - Иисус не был Иисусом,
пока не родился из материнской утробы, потом он
ел похлебку и хлеб и каким-то чудом стал
тем самым Иисусом - с телом с его нуждами
и прекрасным духом.

DEMIURGE



Варан

Варан взбежал на скалу и вытянул вверх шею,
явно вслушиваясь в музыку сфер.
Вот это щеголь! Как задрал нос,
как изогнул хвост!

Если б мужчины были настолько мужчинами,
насколько варан - это варан,
на них стоило бы обратить внимание.

Lizard



Покой

Главное - жить вместе с Богом,
домашней тварью в его Доме Жизни.

Кот дремлет на стуле - мирно, спокойно,
сливаясь с домом, с хозяином и хозяйкой,
дремлет рядом с очагом, зевает у огня

Дремлет у очага живого мира,
зевает у огня жизни,
чувствует присутствие живого бога,
чувствует в сердце глубокий покой
от того, что хозяин сидит за столом
и у хозяина своя большая жизнь
в доме жизни.

PAX


Луис МакНис
(1907 — 1963)

Барометр падает

Барометр падает и солнце
свалилось вниз. Сулит прогноз
нам всем тепло средь частых гроз,
но тонус падает всерьез,
лишь только глянем мы в оконце.
Галоши черные надень,
о Мэри, и беги по лужам,
дождь падает на плащ и день
совсем нахмурился, к тому же
и ночь покажет грозный нрав...
Барометр падает стремглав
и солнце завалилось в тень.

Glass Falling

Уистан Хью Оден
(1907 - 1973)

***
Коннику книжник: - Куда ты?
Там взморье смертельно, где горны горят,
там сводит с ума свалок смрад,
с могилой смельчак обвенчается.

Страннику стражник: - Останься!
Там бури и беды найдешь наяву,
там мрак тебе в горы дорогу закроет,
и напрочь упрячется тропка в траву.

Путнику пуганый: - Прячься!
Там темная тень средь высоких ветвей -
скользит кто-то страшный, таясь, за тобою
и пятна проказы на коже твоей.

Стражнику странник: - Отстаньте!
Пугливому путник: - Прорвусь как-нибудь!
Книжнику конник: - Короче!
И тронулся в путь, и тронулся в путь.

О where are you going?


***

Не скажет время ничего, а я отвечу так:
лишь время знает, сколько с нас возьмется.
Но если что пойму - тебе дам знак.

Что ж - горевать, когда кривляется дурак,
и запинаться, если музыка польется?
Не скажет время ничего, а я отвечу так:

нам будущего не узнать никак -
моя любовь к тебе словам не поддается,
но если что пойму - тебе дам знак.

Откуда-то придет под вечер мрак
и лист зачем-то с ветки оборвется.
Не скажет время ничего, а я отвечу так:

желанье розы распуститься - не пустяк.
И вдруг видение навеки остается?
Я, если что пойму, тебе дам знак.

Представь, что львы бредут среди собак
и что иссякли войны и колодцы.
Я говорило, - скажет время - будет так!
Я, если что пойму, тебе дам знак.

IF I COULD TELL YOU

Слова

Слова раздались - сразу мир возник.
Согласно им все происходит с нами.
Обманет чтец, но не во рту язык:
нет слов таких, что не были б словами.

Грамматика во всем точна как штык:
на полуслове смысл не сменишь в драме;
хоть хор элегий клянчить и привык,
не даст глагол махнуться временами.

Нас тянет косточки перемывать,
ведь быль до слез на болтовню похожа.
Стал выбор слов судьбу нам диктовать -

и рифмы полюбили мы до дрожи,
как клоуны, что взявшись за руки, хотят сыграть
героя, что застыл на раздорожье.

Words



Дилан Томас
(1914 - 1953)

***

И у смерти больше не будет власти.
И нагие тогда мертвецы будут вместе
с человеком средь ветра и закатной луны.
И омоются кости, и отправятся кости в поход,
и звезда у локтя и колена взойдет.
Хоть безумны, но будут они спасены,
хоть лежали на дне, но восстанут теперь из волны.
Хоть пропали любовники - не пропала любовь.
И у смерти больше не будет власти.

И у смерти больше не будет власти.
Под морскими ветрами отлежатся они
в неболтливые длинные дни.
И на дыбу их вздернут - они не расколются там,
сухожилия лишь заскрипят от надсады.
И разломится вера в ладонях у них пополам,
и насквозь носорог их проткнет без пощады.
Хоть узлы все развяжутся, сами уйдут от распада.
И у смерти больше не будет власти.

И у смерти больше не будет власти.
Крики чаек уже не проникнут к ним в уши,
и прибой, грохоча, не ударит о сушу,
где полегший цветок головой уж не машет
на ветру под дождя заунывную песню.
И безумны они, и мертвы, точно гвозди.
Черепа их вколотят в венки из ромашек -
пусть на солнце трещат, пока солнце не треснет.
И у смерти больше не будет власти.

And death shall have no dominion


Битлз


Элеонор Ригби

Элеонор Ригби,
в церкви рис после свадьбы она подберет.
В своих мечтах живет.
К ней никто не придет,
гляди не гляди из окна.
Дома лицо снимет
и в глиняный горшок
спрячет она.

Откуда только берется одинокий народ?
Где им всем место, кто разберет?

Отец Мак-Кензи
пишет проповедь,
которую пропустят мимо ушей.
Один в квартире своей.
Один штопает по ночам носки.
Горевать ему не с руки.

Откуда только берется одинокий народ?
Где им всем место, кто разберет

Элеонор Ригби,
в церкви она умерла,
хоронить никто не пришел, такие дела.
Отец Мак-Кензи
землю с ладоней стряхнет,
когда с кладбища восвояси пойдет.
Кто тут кого спасет?

Откуда только берется одинокий народ?
Где им всем место, кто разберет?

Eleanor Rigby


Когда мне стукнет 65

Когда постарею, буду лысым
иль в волосах седина,
выпьешь со мною вина?
Отправишь мне валентинку опять?
Станешь со мной день рожденья справлять?
Или закроешь дверь на замок,
если зАполночь я загуляю чуток?
Будешь ли ты меня целовать,
когда мне стукнет 65?

Ты постарше станешь тоже,
но скажи лишь слово,
и с тобой я буду снова.

Пробки вверну, если погаснет свет,
чтобы ты сварила обед
и у камина села вязать.
Утром поедем с тобою гулять,
а вечером грядки пойду я копать.
Будешь ли ты меня целовать,
когда мне стукнет 65?

Летом мы снимем дачу,
если с деньгами выйдет удача,
если накопим и сэкономим,
Внуков себе на колени посадишь:
Веру, Колю и Сашу.

Пошли мне открытку, строчку черкни,
что это значит, мне объясни:
вечно твоя.
В задаче подчеркни ответ:
буду любить тебя тысячу лет.
Но станешь ли ты меня целовать,
когда мне стукнет 65?

When I'm sixty-four


Валим вместе

Трухает хипарь бухой.
Ритм он отбил рукой.
Патлы до пят висят,
а он тому и рад.
Ну-ка, фраер, не дури -
что он крут втемяшил
и что хочет говорит.

Не блещет прикид его,
грязь между пальцев ног,
косяк засунул в рот,
кока-колу он пьет.
- Друганы - я и ты, -
сказанул. - Свобода!
Остальное понты.
Валим вместе скорей я и ты.

Свое на себе несет,
сапог из моржа трет,
оно ему помнет
спину, плечи, живот,
ноги знают ходы,
сядь-ка в его кресло -
просечешь все без балды.
Валим вместе скорей я и ты.

А он на стреме всегда,
чует - валить пора,
грязный лабал звучок,
когти рвал и молчок,
раз и раз и раз - уж три,
у него все ништяк,
только явки пусты.
Валим вместе скорей я и ты.

COME TOGETHER



Желтая субмарина

В городке, где я родился,
был у нас моряк один -
он рассказывал про жизнь
в дальних странах субмарин.

Прямо к солнцу мы поплыли
и в воде зелено-синей
под волнами приютились
в нашей желтой субмарине.

Припев:

Мы плывем на желтой субмарине,
желтой субмарине, желтой субмарине.
Мы плывем на желтой субмарине,
желтой субмарине, желтой субмарине.


На борт мы друзей берем,
здесь их селим по каютам,
все играем и поем:

Припев

И живем мы без забот -
каждый все, что нужно, тут найдет
под волной зелено-синей
в нашей желтой субмарине.

Припев

Yellow submarine