Каркуша. Роман. Глава 6

6. «Шесть».


Сон в руку!..
Ночь - прочь!..
За занавесью бегают люди, они хохочут над собой, и еще они любят.
У них ярко, как звезды, горят глаза. Это светится любовь.
Очертание дней смывается за застенками уставшей души.
Память – не большой саквояж, что-то теряется, иногда самое важное.
Не могу вспомнить, что я был счастлив – раньше, но знаю, раньше было лучше, чем сейчас.
Follower, иди за мной, взгляни на небо, там, далеко светит яркое солнце, а ты просто стоишь. Рядом.
Твоя душа тоже может засветить, но она молчит, как немая сторожка.
Вот, вышел на улицу, чтобы набрать воды из колодца, бросил ведро в жерло, у-у-ухнуло, хлюпнуло о студеную гладь, - глубоко. Стоял и видел. Потом тянул его обратно.
Снилась – осень. Листва, облетевшая с деревьев в парке и опавшая ровным ковром на асфальт. Листья застелили ямы и выбоины.
Сочинял стихи, думая о ней, но я никогда не любил осень.
Мужчина и женщина существуют вместе, любовь умирает вперед.
Почему-то пахло канифолью, такой резкий запах!
Захотел возвратиться домой, чтобы записать в тетрадь последние строки. Бывало такое, что не успевал, забывал прямо на ходу. Бежал, думая о том, что я человек-журавль, бред какой-то, да и только.
Стих – тих, а слог – лог, на портьере отражались сиреневые пятна от цветочной вазы, стоящей на подоконнике. Начал писать, стоя у стола.
Хотел выразить свои чувства через тонкую материю, так, как никто другой. Улыбался. Записав – устал. Пошел на кухню. Перевернул сахар из сахарницы – прямо на обеденный стол. Рисовал пальцем по сахару, и что ты думаешь?.. Да, твое лицо. А ты разве сомневалась? Освободи свои желания, отряхнись. На просторах нашей судьбы так много поворотов, и так боязно упасть. Но – ты точно сможешь устоять на ногах, потому как сильная. Собирал сахар рукой, елозя ей по стеклу. Сахаринки, одна вслед за другой, падали на дно сахарницы – обратно. Я пытался их считать – зачем? Твое лицо совсем не получилось. Наверно, я плохой художник! И знаешь, о чем я мечтаю?.. Сейчас расскажу… Когда-то давным-давно, когда мы были подростками, мы бежали по пашне. Ты бежала впереди и громко смеялась, а я – догонял. Ты настолько быстро бегала, что я никак не мог угнаться за тобой. Дыхание мое перехватывало. А ты смеялась. Не знаю, надо мной или просто оттого, что тебе было хорошо? Наверное, все же второе. Нет, нет, нет, не подумай, я был упорен, я старался тебя догнать, но, признаюсь, мне не хватило сил. И я – упал, на пашне, лицом вниз. А ты остановилась и, подойдя ко мне, сказала: «Слабак!» Я мечтаю о том, чтобы этого не было – никогда. 
Чайник закипает – свисток.
Речь бежит тихо, живет.
Надо мной проплывает облако, я мучаюсь тем, что одинок.
Резче – внутри, тише, но снаружи.
Одинаковость дней слипается в недели, они – в месяцы. Такое ощущение, что вся жизнь – комок.
Бросить себя в нее, - значит, ничего не оставить себе, постепенно опустошаться.
Нужно беречь себя – понимаю! – но никак не научусь.
Швырнул томик Пастернака под диван, корки отлетели в напольной пыли. Нервничал, тянул кожу рук. Время качалось – как маятник. Снова подумал: если жизнь имеет край, то где? Потом брал в руки нож, испугавшись «про край», резал масло – на хлеб. Наливал чай в прозрачный стаканчик, обжигая руки. Серо. И хмуро. А затем?.. Затем случилось то, что должно. За окном собака разрывала на мелкие части чью-то сумку, оба хозяина (собаки и сумки) смотрели ошарашенно. Кто прав? Кто виноват?.. Никак не могли разобраться. Потом, отойдя от окна, искал рубаху. Нашел. Она сильно пахла нафталином, но я ее все же надел на себя, чтобы крутиться перед зеркалом.
Позвонил телефон, - так громко, что я чуть-чуть не проснулся. Но – нет. Бестолковый разговор с громким, повторяющимся «але, але!..»  Даже во сне лежал и раздражался. Видимо, ворочался. Наверное – простыня насквозь промокла от пота.       
Голо и серо вокруг, небо – зернисто. Воспоминал про лес, но не про то, что ты – лес, а про то, как кузнечик прилипал к штанине. Пахло разнотравьем и еще немножко лавандой. Хотел бы запах природы почувствовать с листа, может, стать добрей – хоть бы на секунду!
Снился отец. Волосы были седы и разбросаны на голове. Тот же нос – родной и длинный, с большими ноздрями. Глаза – добрые, но грустные: из-за меня и – совсем немножко – из-за младшей сестры. Что-то говорил мне, как будто воспитывал или же читал нравоученье, да, как всегда, - и бесполезно. «Отцы и дети». Говорил, а кровь булькала, бурлила в его жилах: «Жизнь – сложна. Я – боец, и ты стань!» Я слушал – но не соглашался, потому что верил в добро. Парировал этим. Отец отвечал, что тоже верит в добро и в лучшее будущее, но, к сожалению, не всегда получается так, как хочется, - «и все же надо быть бойцом!» Одно и то же! «Одно и то же!» Бесило.
Текст вылился из меня – как из ведра вода. Наступило опустошение. Пытался разобраться в себе: что грех, и что нет. Пытался, но - ничего не получалось, кажется, что совсем запутался, заблудившись в лабиринтах рассудка. Какой он сложный! Господи! Вспомнил о том, как в один из дней прошедшей весны стоял на автобусной остановке, подмышкой у меня бела свернута газета «Комсомольская правда»; она, увидев меня, так кокетливо состроила глазки. Я обомлел. Хотел побежать за ней, но струсил. Прошедшая весна была неудачной.
Голос дрожит, струны натянуты внутри. Снег за окном. Даже во сне понимаю, что это сон. Но – какой красивый! В реальной жизни так не может быть: такой блестящий снег. Во сне только – я побежал, и догнал ее, у подъезда. Она собиралась уже домой, замерзла, нос у нее был красным от холода. «Ты такая смешная и очень красивая!» - сказал ей. Она улыбнулась, одарив волшебной лучезарностью глаз, и произнесла: «Мне нужно идти…» - и ушла. Я остался один. Грустно.
И… открыл глаза…