Евангелие от Вовки

Вербница

 <i>"И когда вошел Он в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто Сей?" (Мф 21-10)</i>

Мы, как пищу, веру солим, с
Повседневным привычным грехом.
Не заметив, что в Ерусалимск,
На броне Он въехал верхом.
Сам из русского крохи села.
В Назаретовке был горький год.
Робкой девушкой верба цвела
На петличках "горки" Его.
И на двадцать апостолов взвод,
Придорожную пыль глотал.
А весна из призрачных вод
Мыла косами им алтарь.

И народ не кричал: <i>"Кто сей?"</i>
Не парил над броней херувим.
Ариадны в рядне, Тесей,
Затаились в норах руин.
И дымился Ерусалимск,
Как окурок на простыне.
А конец был неумолим,
Через пять бесконечных дней.

За плечами, в Его рюкзаке,
Есть набор и крыльев, и тог.
А украйна выла в тоске,
Зная точно про свой итог....

Пётр привратник - старик-аскет,
Им уже отпирал свой чертог.


Обелимый понедельник

В огневом сиянии вспыхнувших стратосфер,
 Как десантник за борт, покидая Эдем
Был на землю низвергнут вниз Люцифер,
Золотыми крылами купол неба задев.
Не в дубовую крепость, не в свежесть берез,
Его семя осиное осиновых жал,
Он бесплодной смоковницей, взял и пророс,
Пожирая живьем свой живой урожай.
Урожай.
Урожай. <i>Ух и рожа...
Ух и рожа, украинский ты бандит!
Настругал, да из смоковницы, трембит.
И пускает через дудку воздуха,
Ночь украйны. ты когда была тиха?</i>

Зарастая бурьяном из райских садов,
Перестали давно оброблять тот надел,
Не родила смоковница съедобных плодов,
И без Бога в душе, к нам пришел постмодерн.
Вместе с ним умер Бог,  мы остались одни,
Человеческий враг, померк и поблек.
Он творил вино в воду, кормил рыб людьми,
Превращал, как безумец, из здоровых - калек.
Калек,
Калек. <i>Как ле....
Как лешак, украинский байстрюк,
Он ревёт-гребёт по речке как утюг,
В Иордани и рядами, вместе с хлопцами,
Он плывёт, плывёт, и вдруг лопается!</i>

Но без Бога, никчемны, его чудеса,
Трубный глас Люцифера, до смешного картав.
Батарея тяжелых, всего за три часа,
Сносит в щебень и пыль, целый квартал.
Люди стали смоковницы будто черствей,
Ведь намного удобней жить без души,
Люцифер превращал в воду портвейн,
И в шалмане убили его алкаши.
А смоковница, вдруг расцвела алычой,
Летним приторным вкусом среди зимы.
Оба места вакантны, за каждым плечом,
Нет ни Бога в душе, и Князя, нет, Тьмы.
Тьмы. <i>Ты мы
Ты, Мыкола, украинский же мужик,
За кордон от смерти ты бежишь,
И вприпрыжку ногой, да подергиваешь,
И от страха за собой, да попердываешь.</i>


Великий вторник

Щедро зубы дракона посеяв,
Мы Пандоры открыли врата
И пришли тогда фарисеи
Изгонять из храмов Христа.
И витийствуют воя в приделе хлысты,
И поганят они русской веры исток,
Почернели на Лавре златые кресты,
Это церква одела черный платок.
Проворонило веру племя растяп,
Фарисеям Христа как отдать-то?
И напрасно кричит надрываясь Остап
Нет, не чует теперь его батька.
И под пыткой врага не снявший креста,
С эшафота напрасно он стонет,
Но идут изгонять из храма Христа
На великой седмицы вторник.


Великая среда (сорок вторая)

Занавесила весной, веток хна,
Заплелась из первоцвета тесьма,
Красна девка целый день у окна,
Она ждет, не дождется письма.
На душе у нее - там пустырь,
Обронила, как слезой, невзначай.
Шепчет радио, как дьякон, Псалтырь,
Тонет в чашках у нее сладкий чай.
Раздала ты всем сестрам. по серьгам
Одарила своих братцев платком,
И по сердцу, будто бы, по следам
Налегке, в весну, ушла босиком.
А в подполе грызет пряники мышь,
На подушке сладко спит синий кот.
Ясный ангел, ты напрасно грустишь,
Письмецо ведь завтра точно придет.
Все случится, ты ведь знаешь сама.
Перемелют всех в муку жернова,
Лучше б не было весною письма,
Не рассыпаны, как мак, те слова:

<i>" Между нами вечность телефонных пауз,
  Паутинкою тоска, в провода забралась,
  Между нами пропасть, между нами бездна,
  Между нами километры всех дорог железных,
  Те дороги по степи, тянут неба парус,
  Между нами тишина телефонных пауз.
  На свои на круги, поздно или рано,
  Растворятся вьюги и падут туманы
  Пусть тебе гадалки врут,
  В сплетни не поверь ты,
  И тогда тебя найдут,
  Все мои конверты."</i>

Занавесили снега, берега
И поземкой закружилась зима,
Вроде бы потеря не велика,
Но никто теперь, не ждет так письма


Чистый четверг - Холмики

Мариупольцы умирали "в грязном",
Быстро и страшно,
В копоти и саже,
В подвалах распластаны.
Расхлестаны,
Осколками острыми,
С наброшенной,
Грязной простынью,
Хароновым парусом,
Лежат лежьмя,
Посреди хаоса.

А выезжать, - одеваются в чистое.
Из багажа, только паспорт с пропискою,
В пальцах тискают,
Но в - "чистом".
Их одевают всем подвалом -
У кого что осталось.

Мама уговаривает мальчика,
"Ты же людям машину испачкаешь",
Тот насупился, едва не плача,
Одевает желтую кофту девчачью.

Перелистаны,
Люди с простыми лицами,
Но слезы, как грипп заразны
О тех, кто навсегда "в грязном".

В чистого четверга комнате,
Помните,
Про эти черные холмики.

Страстная пятница

В полдень в поры вползала тень,
 Солнце не тронулось по небу вспять.
 Бил по лицам крика кистень -
 Убить его! Убить и распять!
 Он шел едва касаясь земли.
 Земли, что приняла волю небес
 На узкие плечи с усмешкой взвалив
 Добротно сколоченный плотником крест.
 Неподъемною ношей гнев и злоба,
 Увенчала его терновым венцом,
 И каплями кровь стекала со лба,
 Будто роса, умывала лицо.
 Замерла чернь за строем солдат
 Ветер вполглаза грыз облака.
 Читал приговор Понтий Пилат,
 Чеканил слова будто воду лакал.
 И никто не слышал - "Не убей",
 Только вор под под пыткой скверкнословит,
 Но гвозди уже вбиты, и людей
 Будоражит запах теплой крови.
 Под ребро отточенный клинок,
 Крест измерен погребальным ложе,
 Ветер, как играющий щенок,
 Слизывает кровь на смуглой коже...
 
 Но я спокойно живу,
 Мне давно все известно
 Если завтра умру
 Послезавтра воскресну.
 И за пятницей вновь
 Будет эта суббота
 Тяжело умирать -
 Это тоже работа
 Ветер в поле затих,
 Гаснут зрители-звезды
 И в ладонях моих
 Спят занозами гвозди.
 Тишина над крестом,
 Стынет патокой вязкой,
 Грех, работать Христом,
 И вдобавок на Пасху?
 Вот и кончилось все
 Утро саван одело.
 Да, я снова спасен.....
Блять, как  все надоело!


Всенощная

Когда матери Марии, напраслиной
Принесли дары от царей,
Растоптав плащаницу красную,
Всю в крови ее сыновей.
Ни сказав ни слова во славу им,
И не пряча гордо лицо,
Уронила консервы Исавовы,
С чечевичной похлебкой лжецов.
Мать Мария шла по Галилее
И в печали вздох ее аукал,
А плащаница, рудой в грязи, алея
Под подошвами Искариота внуков.
Галилея вся вокруг горела
Комкались пожары дыма гофром,
И набатом била артиллерия
По еще господствующим Голгофам.
Обратив свой ясный лик в цель,
На раскисшей апрельской топи,
Бог обряжен сегодня в пиксель
И на Всенощной - Он в окопе
Литургию он служит с улыбкой,
Галилея, Его весь приход.

Мать Мария стоит за калиткой,
Ожидая Его приход.

Пасха (девятая)

Девятая Пасха.
Название достойное Босха,
Хоть полотна, хоть наброска.
Советского детства посмертная маска
Девятая Пасха.
И как равноденствие - разума невесомость,
По инерции тащит головою в омут,
Девятая Пасха - к безумию иммунитет,
Мы привыкли, и вы привыкните,
Привыкните
Равнодушно относиться к чужим ранам,
Не продавать водку, в 20 лет, уже ветеранам
Перестанете испытывать неловкость,
К калекам на автобусным остановкам.
Не мучайтесь,
Вы научитесь.
К девятой Пасхе. ладно бы мы ещё,
Наше будущее
Быть улицей, ведущей на кладбище.
Страшно было в первую, и в восьмую,
Этой улицы никто из нас не минует.
Чужого счастья,
В закрома впрок не натащишь,
К девятой Пасхе, мы без вести все - пропащие...

Мы уже не найдем не затишка, ни покоя.
На саване стылом, пришита уже заплатка,
Из не разбитых - одна, рюмочка, у иконы,
В тьме непроглядной, гаснущая лампадка.
Мы переберем этот век, будто старец четки,
Байками станут былины свирепых боен.
До канцера будем сводить, как наколки, счёты.
Они бесконечны, если сводишь с собою.
И мы остановимся в Киеве, или в Берлине,
Подушек могилы лопатой взбив в оголовье.
Отмоются все, кто измазан в окопной глине,
Откупятся те, кто изгваздан, по ушки, кровью.
Мы будем пить и стареть одно временно,
И самые гордые снимут с себя осанку.
Когда перестанем быть, а это случится, верно?
Другие придут и вывернут нас наизнанку.
И будет глава, параграф учебника  в школе,
Ее уже пишут, язык её снайперски точен.
И в сваре, все потерявшие разум от боли,
Поместятся в десять очень коротких строчек.

В начале хотя бесконечности было место,
Все наше время коротко, как эсмэска.