Комната

Поэт умирающий комнату снял
с темноты наступлением в мёртвом отеле,
и два руководства он в ней пролистал:
"Небес", "Колоколов" рассеянно на деле.

И в комнате были: зерцало и стул,
а также окно и кровати махина,
окна перекрестье процеживало темноту
дождливую и кровоточивую вывеску магазина.

Не слёзы, не ужас, а мешанина лишь
анонимности и неизлечимости;
казалось, снизошла комнаты тишь
к имитации уютной интимности.

Везде, где б какой-нибудь автомобиль
подсознательно не рассекал ночной элемент,
на потолке и стенах танцевал кадриль
вращающегося света гибкий скелет.

Я эту попозже занял одиночку,
похожую на клетку полосатого рая.
Нащупав лампу, нашёл я и строчку
"Одинокий, неизвестный, нелюбимый. Умираю",

написанную карандашом над кроватью,
цитатностью отдававшей фальшивой.
Была ли то девица лемура глазастей,
иль толстый мужчина с редеющей гривой?

Спросил я у горничной, разгорячившись,
спросил у капитана и команды его,
спросил у портье. Ничуть не смутившись,
у пьяницы спросил. Никто не знал ничего.

Возможно, когда он выключатель нашёл,
то увидел живописную картину на стенке
и проклял красное извержение, что
уничтожает клёны порою осенней.

Художественно выдержанные в славной манере
Уинстона Черчилля, как лучшего друга,
деревья на марше двойною шеренгой
от озера Глен до нужной границы досуга.

Возможно, мой текст недостаточно внятный
Смерть поэта - это, в итоге явленье,
вопрос только техники, с аккуратным
пристанищем и с мелодичностью паденья.

И вот распалась жизнь на части дверцей,
и выросла в комнате с убранством убогим
грудная призрачная клетка с сердцем
неизвестным, нелюбимым - но не одиноким.

The room

The room a dying poet took
at nightfall in a dead hotel
had both directories - the Book
of Heaven and the Book of Bell.

It had a mirror and a chair,
it had a window and a bed,
its ribs let in the darkness where
rain glistened and a shopsign bled.

Not tears, not terror, but a blend
of anonymity and doom,
it seemed, that room, to condescend
to imitate a normal room.

Wherever some automobile
subliminally slit the night,
the walls and ceiling would reveal
a wheeling skeleton of light.

Soon afterwards the room was mine.
A similar striped cageling. I
groped for the lamp and found the line
"Alone, unknown, unloved. I die"

in pencil, just above the bed.
It had a false quotation air.
Was it a she, wild-eyed, well-read,
or a fat man with thinning hair?

I asked a gentle Negro maid,
I asked a captain and his crew,
I asked the night clerk. Undismayed,
I asked a drunk. Nobody knew.

Perhaps when be had found the switch
be saw the picture on the wall
and cursed the red eruption which
tried to the maples in the fall?

Artistically in the style
of Mr. Churchill as his best,
those maples marched in double file
from Glen Lake to Restricted Rest.

Perhaps my text is incomplete.
A poet's death is, after all,
a question of technique, a neat
enjambment, a melodic fall.

And here a life had come apart
in darkness, and the room had grown
a ghostly thorax, with a heart
unknown, unloved - but not alone.