Кандинский, Или в поисках собственного Бога

«Каждая новая ценность принимается людьми в штыки. — Писал Кандинский. — С ней пытаются справиться насмешкой и клеветой. Человека, принесшего эту ценность, изобразят смешным и бесчестным. Она будет осмеяна, она будет поругана».
Кандинский был абсолютно уверен, что внутренний творческий дух художника, отказавшись от материального, обязательно отыщет узкую тропинку к его душе, а пробужденная душа найдет убедительный способ облечь созданную духовную ценность в некую материальную форму. Беда большинства современников, что их неподготовленное сознание (да и как его можно подготовить к духовному взлету конкретного индивидуума) не воспримет эту новую форму, а главное не сможет различить подлинный дух художника в этой форме.
Новая ценность всегда очень медленно приобретает сторонников, но хуже другое: когда в глазах многих она постепенно станет сначала понятой, затем соответствующей времени, а в завершении —   непреложной, в тот же самый момент она сама превратится в преграду на пути в завтрашний день.
Новые ценности, вытесняя отжившие (отжившие, но не вечные) постоянно преобразуются в препоны. Смысл творческой жизни — в неудержимых постоянных победах новых ценностей, эволюция — внутреннее развитие общества и его внешних культурных проявлений в форме непрерывного перемещения создаваемых преград.
Учитывая эволюцию ценностей, становится очевидным, что важнее не сама новая ценность, а внутренний дух художника, сумевший выразить себя в этой ценности. Свобода творца — это в первую очередь свобода откровения, а форма, обусловленная временем, является не более чем способом обнародования откровения сегодняшнего дня. Не следует обожествлять форму, а воспринимать ее как ценность нужно ровно до тех пор, пока она является средством выражения внутреннего голоса.
«Для каждого художника — а в этом с мнением Кандинского трудно поспорить, — его собственные выразительные средства (найденная им форма) лучшие, так как посредством их он воплощает то, что обязан воплотить. Часто отсюда делается ложный вывод — эти средства лучшие и для других или должны быть таковыми». Поскольку форма определяется духовным содержанием, а содержание у разных мастеров различно, очевидно, что одновременно может существовать множество разных, не только равно хороших, а в известном смысле идеальных форм. Априори форма несет на себе отпечаток личности, которая не может рассматриваться как нечто вневременное и внепространственное. Форма может казаться прекрасной или уродливой, гармоничной или дисгармоничной, искусной или неумелой, утонченной или грубой и т. д.
Но отвергать или принимать ее следует не за эти качества, которые можно отнести к разряду позитивных или негативных, не по признаку того, как воздействует на душу форма, но как через форму донесено содержание (дух, внутренний голос). Главное не пытаться превратить форму в униформу — произведения искусства — индивидуумы, а не солдаты.
«Одна и та же форма — напишет Кандинский, — в руках одного и того же мастера может быть в одном случае самой лучшей, в другом — самой худшей. В первом — она возникает из внутренней необходимости, во втором — из внешней: из тщеславия и алчности. В общем, мне стало бесспорно ясно, что предметность вредна моим картинам. Переживание чужих произведений подобно в широком смысле переживанию природы <…> с радостным сердцем, с еще более уверенным пылом переходит художник к собственной работе, видя, что и другие возможности (а они бесчисленны) верно (или более или менее верно) используются искусством. Что касается меня лично, тот мне люба каждая форма, с необходимостью созданная духом. И ненавистна каждая форма ему чуждая».
Кандинский разделяет философию идеализма, что не удивительно, — весь XIX век в России творческие умы преклонялись перед философией Шеллинга, а позднее Гегеля: «Но теперь я знаю, что «совершенство» это только видимое, быстротечное и что не может быть совершенной формы без совершенного содержания: дух определяет материю, а не наоборот. Обвороженный по неопытности глаз скоро остывает, а временно обманутая душа скоро отворачивается».
«Как много людей, ищущих искусство, — повторял Кандинский, — остались приверженцами одной формы, использованной художником для своих целей, будь то даже Джотто, Рафаэль, Дюрер или Ван Гог!».
Важнейшим в оценке формы является не то, что она личностна, национальна, соотнесена с определенным стилем, находится в тренде современных движений искусства, состоит или не состоит в родственной близости с иными формами, или пребывает в гордом одиночестве. Важнейшее в вопросе о форме, продиктована ли она внутренней необходимостью самовыражения художника.
 «И не нужно устанавливать перед собой границы, — замечает Кандинский, — они и без того установлены. Это относится не только к отправителю (художнику), но и к адресату (зрителю). Он может и должен идти за художником, он не должен опасаться того, что его ведут ложной дорогой. И очень часто путь духа напрямик самый долгий, потому что он ложен, между тем как кажущийся таковым — самый правильный. Пугливая приверженность к одной форме неизбежно ведет в тупик. Открытое чувство — к свободе».
Дух, и только дух, творит и переходит от формы к форме в поисках своего убедительнейшего и возможно единственного в данный момент времени выражения. Следовательно, и здесь установлены границы, которые, однако, должно характеризовать как внутренние и которые должны будут заменить внешние. И эти границы будут также постоянно расширяться, следовательно, будет постоянно разрастаться свобода, в свою очередь, прокладывая путь дальнейшим откровениям. Современное искусство, в этом смысле правильно характеризуемое как анархическое, отражает не только уже завоеванные духовные позиции, но воплощает и созревшее к откровению духовное как материализирующую силу.
Заимствованные духом художника из вселенской кладовой формы воплощения в конечном счете распределяются между двумя полюсами: великая абстракция — великая реальность, между которыми широчайший спектр комбинаций сочетаний абстрактного с реалистическим в различных пропорциях. Эти два элемента всегда взаимно определяли в направления в искусстве от «художественных» до «предметных». Первое находило отражение во втором, а второе, как правило, служило первому, в безуспешной попытке вечного балансирования приблизиться к идеалу.
Если абстрактное лишить устоев предметного, то зритель почувствует себя парящим, утратившим почву под ногами, если предметное лишить идеализации, свойственной абстрактному («художественному»), то зритель почувствует себя пригвожденным к земле.
Взаимные претензии могут произрастать из недостаточно развитого внутреннего чувства, как художника, так и зрителя.
«Строгой реалистике — напишет Кандинский, — противостоит великая абстракция, которая сводится к стремлению полностью исключить предметное и к попытке воплотить содержание в «нематериальных» формах.  Если в великой реалистике реальное представляется необычайно большим, а абстрактное необычайно малым, то в великой абстракции это соотношение, — обратное. В конечном счете два данных полюса будут равны друг другу. Величайшее различие во внешнем становится величайшим равенством во внутреннем».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ 

© А.Костерев®