Эй

Проснёшься в урань, и, ежели голова
не трещит от вчерашних трёщёных дискусий пустых, на нос лишь
нацепишь очочки, эдакие — плюс два,
и пишешь, пишешь, пишешь, будто наносишь
не злую ржавчину на слова,
так завзятую патину — и набекрень у луны околыш.

Если башню сносит, ей фиолетово — как там Дуомо башня
поживает, с кем спелась пастушка овец кучевых спозарань.
И гордиться собой я могу лишь затем, что ни к бесу во блажь я
не совался отвязно, ни к чёрту в лукавую дрянь.

«Так вязальная спица гордится в пятом собой, в железном
колесе, в колее застрявшем», — дурёха считает, в пешем
положенье оставшись возле пустой околицы,
в обстоятельствах  бабы из гужевой пословицы.

На текинце так всякий всадник выглядит бесполезным.
Посмотри! Присмотрись! Не спасает ни джигитовка,
ни газыри, ни кинжал, ни, если б была, винтовка.

Я один из тех, до сих пор, кто на облаке среди льдин
всё ещё кучевом плывёт, понимая, что «кучевое»
это так — лексемка для рифмы, а вот — «один»
это, верно, и есть оно, то самое — ключевое.

«Без тебя, — говорят мне, — дуром здесь приличных малых
и не очень приличных, других всё равно ведь нет здесь.
Так что ты, плутая в многоэтажных своих кварталах,
приучайся вести себя тише, сбавляя резкость».

Э-ге-гей! — ради смеха заброшу… И только «Эй»
фамильярно вернётся из горних ко мне зыбей.

Это что за «Эй»? Это кто меня так зовёт?
Кто не знает, что дней у меня в заначке наперечёт?
Это кто не знает, что, даже не став старей,
человеку любому хватает земных высот?