Хожу в грибы, ловлю из речки...

Хожу в грибы, ловлю из речки
судьбу окованным ведром,
пирую кашами из сечки,
ругаю мелкий водоём,
смотрю, как с первыми лучами
рассвета местный идиот
царевен вострыми дрючками
спешит осушивать с болот.

Я не сужу. Оно, конечно,
дурак — и в трафике дурак.
Но волатильное сердечко
не успокоится никак.

Ему в пустой светёлке тошно,
белокочанной кутерьмой
оно не ведает о том, что,
пока не скован мир зимой,
красавам этим от души,
среди набитых мёдом пасек,
какую сказку не спляши —
она едва ль сойдёт за праздник.

Я повидал таких сполна.
Из них любую, коль приспичит,
возьми чуть за руку — она
уже венец глазами ищет.

Зачем же с краю свою хату
срядил я в куще лопуха
и любопытствую прохладу
о ней отправить от греха
куда подальше, то бишь в земли,
которых лучше бы не знать
мне отродясь? Уж не затем ли,
чтоб иногда поближе взять?

Она же — то в Лас-Йорк, то в Санта-
Ньюарк, то в Чмаровку опять,
знать, месту, если оно свято,
грешно подолгу пустовать.

Но это мало раздражает
мой в глухомани интерес,
где всё безбожно дорожает,
что продаётся на развес.
А у неё за морем где-то
deep state юродствует and C°.
Чем ниже рейтинг президента,
тем громче свита у него.

А я — то промах, то неточен
в воспоминаньях, то опять
всё забываю, то — не очень,
и вновь спешу воспоминать.

В до-ре… и визави она мне
о неземной — увы и ах! —
любви, а на людях и в камне
о прагматичных временах
плела, а вовсе не о лете
с весёлым солнцем на балу,
как золотом по чёрной ленте
венка — мол, помню и скорблю.

И, одурев за море в спешке
по кучерявые понты,
грызёт лукавые орешки,
которых мимо не пройти.