Не слить чернила с добродетелью

Шарль Бодлер родился в Париже 9 апреля (по другим данным — 21 апреля) 1821 года, в одном из тех старых-престарых домов на улице Hautefeuille, на углах которых в незапамятные времена возвышались башенки в виде перечниц, и которые, вероятно, исчезли совершенно, благодаря рьяным усилиям городских властей, приверженных к прямым линиям проспектов и широким проездам бульваров. Шарль не был чудо-ребенком, пожинающим с детским восторгом школьные лавры, а с трудом сдал вступительные экзамены на бакалавра и был принят почти из милости. Родители воспринимали занятия Бодлера поэзией, как временное юношеское увлечение, а по сему, чтобы наставить на путь истинный, отправили в длительное путешествие, чтобы придать другое направление его сомнительным поэтическим мыслям. Ах, что за прелесть пройти морским путем вокруг Индии, кинуть восхищенный взор на острова Маврикия, Бурбон, Мадагаскар, Цейлон, бурно цветущие низины устья Ганга! И все это ради того, чтобы отказался от своего твердого намерения стать поэтом?
Тщетно! Как ни старались заинтересовать его торговлей, — сбыт товаров в колонии не занимал Шарля; из всего длинного путешествия он вынес то, что и положено истинному поэту: ослепление пышностью азиатских ландшафтов, которое сохранится на всю жизнь, пленительное небо, на котором блещут созвездия, неизвестные в Европе; великолепные исполинские растения с всепроникающим ароматом, прекрасные причудливые пагоды, смуглые таинственные фигуры туземцев, задрапированные в белоснежные ткани, — вся эта экзотическая природа, такая знойная, мощная и яркая; в своих стихах он часто вновь и вновь возвращается от туманов и слякоти Парижа к этим странам сочетания лазури, света и ароматов.
В его самых мрачных произведениях время от времени как бы приоткрывается окно, через которое, вместо черных труб и дымных крыш Парижа, нет-нет, да и глянет на вас синее море Индии или какой-нибудь далекий золотой берег, где легкой поступью промелькнет стройная фигура полунагой жительницы Малабара, несущая на голове извечный глиняный кувшин. Напрасно близорукие критики обвиняли Бодлера в безнравственности — эта лишь одна из форм зависти, очень удобных для бесталанной посредственности, радостно подхватываемая фарисеями. Слава Бодлера, в течение нескольких лет не выходившая за пределы небольшого кружка, центром которого, как правило, становится нарождающийся гений, вдруг прогремела, когда он, наконец, явился перед публикой с пылающим соблазнами букетом «Цветов зла», букетом, не имеющим ничего общего с невинными поэтическими обглоданными и увядшими пучками начинающих. Цензура взволновалась, и несколько стихотворений, бессмертных по своей мудрости, которая настолько глубока, насколько скрыта под искусственными формами и покровами, что для понимания этих произведений читателям необходимо было бы кроме чувственной души, как минимум, недюжинное литературное образование, были изъяты из сборника и заменены другими, не менее талантливыми, но менее опасными в своей исключительности.
Облик Бодлера — копия черной кошки — чувственный, ласковый, с мягкими ироничными приемами, с таинственной походкой, полный силы при нежной гибкости, устремляющий на человека и на вещи взгляд, беспокойно светящийся, свободный, властный, который трудно было выдержать, но который без предательства, с верностью привязывался к тем, на кого хоть раз устремила его независимая симпатия.
«Цветы зла» — одно из тех счастливых названий, которые найти бывает труднее, чем обыкновенно полагают критики: оно — наиболее точное краткое резюме общей идеи книги и безупречно указывает ее главное направление.
«Мне показалось любопытным — делился размышлениями Бодлер, — и тем более приятным, чем труднее была моя задача — заняться добыванием Прекрасного из Зла. Эта книга, по самой своей сущности бесполезная, и совершенно невинная, написана с единственной целью усладить и развить мое странное влечение к преодолению препятствий. Одни говорили мне, что эти мои стихи могут принести зло; последнее не доставило бы мне никакой радости. Другие, добродушные люди, что они могут принести добро; и последнее нисколько меня бы не огорчило. Этот мир покрыть столь толстым слоем пошлости, что презрение к нему со стороны каждого умного человека неизбежно приобретает силу страсти. Тем не менее имеются такие блаженные черепахи, на которых даже яд не оказывает никакого действия».
Два стихотворения Бодлера, из множества индивидуально выращенных богатой фантазией поэта цветов, означают недостижимые пределы его поэзии, а, может быть, и поэзии вообще:
«Красота» и «Соответствия».
В первом поэт преклоняется перед Красотой мира, во втором — перед марианскими глубинами его Тайны. Человечество от века знает эти два направления, эти два недостижимые идеала.
Античный мир преклонялся перед Красотой, мир христианский — перед Тайной. Борьба этих двух идеалов и составляет суть истории человечества. Каждый из нас, сознательно или бессознательно, становится под то или другое знамя, а многие и под оба знамени одновременно. Бодлер принадлежал к числу тех немногих, которые искали примирения этих двух вековечных противоречий, — стремился воплотить тайну в явной красоте. Создания Бодлера — совершенны; себя, более чем Теофил Готье, мог бы он назвать «поэтом непогрешимым»; но мир, созданный Бодлером, это — лес символов, храм с живыми колоннами.
Темой своих поэм Бодлер избрал «цветы зла», но он остался бы самим собой, если бы написал «Цветы Добра». Его внимание привлекало отнюдь не зло само по себе, но Красота и Бесконечность, до времени скрытые во зле. С беспощадной точностью изображая душу современного человека, Бодлер стремился открыть нам всю ее бездонность.

КРАСОТА
Вся, как каменная греза, я бессмертна, я прекрасна,
Чтоб о каменные груди ты расшибся, человек;
Страсть, что я внушу поэту, как материя, безгласна
И ничем неистребима, как материя, во век.
Я, как сфинкс, царю в лазури, выше всякого познанья,
С лебединой белизною сочетаю холод льда;
Я недвижна, я отвергла беглых линий трепетанье,
Никогда не знаю смеха и не плачу никогда!
Эти позы, эти жесты у надменных изваяний 
Мною созданы, чтоб душу вы, поэты, до конца
Расточили, изнемогши от упорных созерцаний;
Я колдую, я чарую мне покорные сердца
Этим взором глаз широких, светом вечным и зеркальным,
Где предметы отразились очертаньем идеальным!

Ритм и рифма — полагал Бодлер, — не важны, вторичны, но отвечают бессмертным потребностям человека в монотонности, симметрии, упорядоченности, равно как и в чувстве удивления от достижимых пределов этой симметрии.
«Я остановился перед ужасающей бесполезностью объяснять что бы то ни было кому бы то ни было. Те, кто знают меня, поймут все; для тех же, кто не хочет или не может меня понять, я стал бы лишь бесполезно нагромождать свои объяснения», — стремящимся к пониманию Бодлера желаю достичь бездонных глубин «СООТВЕТСТВИЯ»:

Природа—строгий храм, где строй живых колонн
Порой чуть внятный звук украдкою уронит;
Лесами символов бредёт, в их чащах тонет
Смущенный человек, их взглядом умилен.
Как эхо отзвуков в один аккорд неясный,
Где все едино, свет и ночи темнота,
Благоухания и звуки и цвета
В ней сочетаются в гармонии согласной.
Есть запах девственный; как луг, он чист и свят,
Как тело детское, высокий звук гобоя;
И есть торжественный, развратный аромат—
Слиянье ладана и амбры и бензоя:
В нем бесконечное доступно вдруг для нас,
В нем высших дум восторг и лучших чувств
экстаз!

© А.Костерев