Каравай Рассказы

 Каравай Сборник рассказов


                Всем добрым  однопланетянам
                Внешняя память  событий моей жизни               
               
               

                Баю, баюшки, баю,
                Жил солдатик на краю,
                Он ни беден, ни богат,
                У него полно ребят,
                Все по лавочкам сидят,
                Кашку манную едят...
 
 Под эту песню матери я и начал ощущать себя.
    В туманное утро субботы  моего дня рождения двадцать шестого июля пятьдесят второго года  отец рыбачил с лодки на удочку на реке, прямо под горой у моего родного села Селино Кильмезского района Кировской области.
  — Петро, у тебя второй сын родился,  — сообщили ему в туман обо мне.
 К этому времени, как вспоминали, он уже  наловил на удочку с лодки ведра три  рыбы.
     Родился я дома, что было обычным в то время. Взвесили меня на безмене – простейших рычажных весах и было  во мне ровно  девять фунтов. Это примерно  три килограмма шестьсот грамм.               
   Смутно помню из начала моей жизни: песни матери, потолочные доски, женские и мужские лица, которые заглядывают ко мне в люльку. У каждого свой запах – духов, крепкого табака, молока. Волнующие запахи детства: всех уголков дома, двора, мотоцикла, магазина, почты, конторы, школы, клуба и многие другие. Они помнятся до сих пор, сто;ит об этом только подумать, вдыхая и выдыхая носом по несколько молекул воздуха.
   Лучше помнится, когда мы уже жили уже в деревне Астраханово, так близко от села Селино, что от крайнего дома деревни можно было легко узнать  человека на окраине села.
    Астраханово, где я сделал свои первые шаги, как и Селино, стоит на крутом левом берегу реки  Кильмезь – левом притоке реки Вятки.   
   У края деревни, которая выше по течению, глубокий лог прорезает берег до летнего уровня воды. Срез  берега от песочного цвета  верхней корочки переходит ниже в розоватый глиняный мякиш и подвёрнут  почти пригорелым низом из тёмного песчаника. С лугов правого берега  реки деревня   всегда мне казалась  стоящей  на этом самом  каравае.
  С этого времени любой хлеб  напоминает мне берег  родной реки.
 С частью этого каравая прохожу я по своему  пути.         

                Ступеньки памяти      
                Начало
     Зимнее утро. Свет только за шторой на серед; – так у нас называют кухню, где  над столом висит керосиновая лампа. Стучит маятник часов-ходиков с гирями. Родители разговаривают вполголоса. Поскрипывают половицы. Сначала из углов тянет холодом, а потом всё прогревается. Дрова трещат в печке.  Пахнет лепёшками.
     С утра родителям надо подоить корову Чернушку, накормить её и телёнка, свинью с поросятами и кур. Отец через проход за печкой выносит вёдра с кормом для «скотины», её всегда кормят в первую очередь.
      Нас, детей, трое, а скоро и уже четверо: мой старший брат и две сестры младше меня.      Каждое утро отец  обстоятельно и не спеша бреется. Сначала он разводит мыльную пену в чашечке, похожей на очень маленький тазик. После этого тщательно намыливает жёсткой кисточкой щёки. Придерживая кожу пальцами левой руки перед  круглым зеркалом, правой аккуратно водит опасной бритвой, время от времени споласкивая её в металлическом стаканчике с кипятком. Стакан и чашечка одинакового красноватого цвета с выпуклыми виноградными кистями на стенках. После бритья отец всё тщательно споласкивает под умывальником, укладывает в картонную коробочку и ставит высоко на печь у трубы.
  Родители завтракают. Подходят к нам и проверяют каждого. Поправляют одеяла и подушки. Зимой на работу в Селино они идут пешком, а летом на велосипеде или на мотоцикле.
 Отец работает начальником узла связи. Мать работает в промтоварном магазине.
     Присматривать за нами часто приходит дочь нашего родственника дяди Стёпы Кондакова с лесоучастка Максимовская, что за рекой. (Когда через двадцать три года я приехал на Максимовскую и пошёл по лугу к домам дальней дорогой, где местные ходили очень редко, она встретила меня, стоя у крайнего забора и сразу узнала). Иногда младших утром уносят к соседской бабушке и тогда мы с братом хозяйничаем сами.
  Дел по дому много. Слушаем радио, которое работает с шести утра до двенадцати ночи – от гимна до гимна. Смотрим книжки, журналы и газеты, которых у нас целая этажерка. Брат уже хорошо читает. Достаём еду из печки. Зимой больше сидим дома, смотрим в окна, узнаём знакомых, ждём мать и отца. Летом выходим во двор и огород.
     С работы родители приходят  к вечеру, всегда что-нибудь приносят: еду, сладости, игрушки, книжки.
Лисичка передала, — говорят они, вручая что-нибудь младшим.   
  Часто передавали «гостинцы» родственники, знакомые, сослуживцы.
 Дома  родители сразу берутся за  дела. Летом дел много. В огороде мы тоже помогаем, чем можем.
  Ужинаем все вместе за столом в комнате. Еда самая простая и почти всё домашнее – мясо, молоко, яйца, овощи, картошка, хлеб. Часто на нашем столе «селянка». Очень долго я считал, что «селянка» – это от названия нашего села. Сначала жарится мелкая рыбёшка, а когда её косточки уже съедобны, сверху всё заливается взбитой ложкой в миске смесью яиц и молока – «селянкой». Рыба в доме всегда самая разная и всегда свежая. А рыбаки у нас в деревне все без исключения.
  После ужина у родителей дела не заканчиваются до самой поздней ночи.
 Под сказки, стихи и потешки, которые знают наизусть отец  и мать, мы быстро засыпаем. Когда спали они сами – мы и не видели.
 
                Гости
  В праздники и выходные часто бывают в доме гости. Приходят родственники, сотрудники родителей, соседи или просто друзья. Обычно бывают две-три пары, но очень быстро начинает казаться, что народа намного больше. Все красиво одеты. Женщины с пышными причёсками, пахнущие разными духами и в цветастых платьях помогают матери на кухне. Быстро накрывают стол. Мужчины, часто в костюмах или в лёгких куртках, открывают консервы, бутылки с лимонадом и красным вином.
Гости приходят с детьми и нас всех первыми сажают за стол. На столе пироги, рыба варёная и жареная, картошка, огурцы и много всего вкусного, в том числе и из магазина.
     Встречи всегда весёлые с песнями и танцами под патефон или гармонь. Отдельно под присмотром детей постарше все маленькие заняты игрушками, играми, показываем разные свои достижения: самодельные игрушки, стишки, песенки, отплясываем вприсядку.
    Песни взрослых сначала грустные и задумчивые, а за ними и удалые:«Про Катю» («Коробейники»), «Пропел гудок заводской», «Позабыт, позаброшен», «За рекой, за лесом» («Восемнадцать лет»),  «Ревела буря, дождь шумел», «Как на кладбище Митрофановском», «Во субботу, день ненастный», «Отец мой был природный пахарь»,  «Где ж вы, где ж вы, очи карие?», «Когда б имел златые горы» и многие другие.   
 Мы подпеваем, часто не понимая смысла или понимая, как оказалось позже, совсем не так. Песни запомнились крепко и даже по двум-трём, а то и по одному, редкому сейчас, слову, поётся в голове песня тех лет. Традиция петь за столом в праздники осталась у нас надолго.
    Дальше идут песни повеселее и задорные частушки на самые разные темы с обращениями и ответами и всё на разные изменённые голоса.
 Я уже умею читать – научился с братом. Постриженный наголо и круглолицый, я очень похож на известного деятеля того времени, портреты которого встречались часто. Его речи по радио передавали, бывало, целый день. Мне дают многократно сложенную  газету  «Сельская трибуна» с его речью, ставят меня на большую зелёную табуретку и я читаю, подражая  Никите Сергеевичу. Гости валятся со стульев и табуреток.         
   Когда на улице тепло, все выходят во двор и там продолжают петь и весело разговаривать. Соседи подходят  посмотреть и послушать.
  Когда все гости расходятся, дома ещё долго стоит эхо праздничного шума.
               
                Дальние гости.
   Из деревни Валинское Устье – родины отца, что стоит выше по течению реки,  приходят в гости бабушка Мария Ивановна, а с ней сестра отца – Анна .
Бабушка  ненавязчиво учит нас молитве: «Господи Иисусе Христе сыне божий помилуй нас». Молитва запомнилась крепко. Бабушка показывает пример справедливости – первого молока от коровы пока  мало, нужно ещё телёнку, и нам достаётся только по стакану. У нас с братом стаканы разные – у него тонкостенный, а у меня  гранёный. Бабушка измеряет стаканы водой и доливает мне молока. Бабушка и тётка рассказывают нам так подробно о родственниках, что кажется, что я их давно знаю и они сейчас совсем рядом, стоят и смотрят на нас. У бабушки много знакомых в нашей и по соседним деревням. Они приходят к нам и долго о чём-то долго негромко разговаривают с бабушкой.
    Как-то на пасху бабушка взяла меня с собой в посёлок Кильмезь. Доехали мы туда на попутной машине прямо к церкви. Служба только что закончилась и нарядного народа было очень много. Бабушка долго разговаривала со знакомыми, а потом мы пошли  к батюшке домой. Его дом стоял рядом с церковью за тем  же высоким, с пиками по верху, кованым забором на кирпичном фундаменте. Мы ждали у ворот, пока хозяин нам откроет. Бабушка зашла с ним в дом, а я остался на крылечке. Когда надоело сидеть одному, я пошёл по двору.
 В загородке у хлева за домом стояло большое корыто, выдолбленное из толстого ствола дерева. В корытах и рядом с ними было много крашеных яиц и огромные свиньи, громко чавкая, их ели. Морды и даже бока свиней были все в желтках. Тут бабушка вышла из дверей избы, позвала меня и мы пошли пешком из Кильмези через деревню Микварово в деревню Валинское Устье.
 
                Про свинью   
      Наша огромная свинья, которая приносила по десятку поросят каждую весну, стала на всех бросаться и даже  укусила телёнка. Тогда пришёл  с Лощинки брат матери, дядя Коля, с огромным охотничьим ружьём-«берданкой». Посреди двора поставили корыто с едой и выпустили свинью. Она, похрюкав, направилась к корыту и начала есть. Дядя Коля с крылечка выстрелил ей прямо в лоб. Свинья прыгнула вперёд, подогнула передние ноги и перебирая задними, пробила мордой новый забор рядом с воротами и наполовину выползла на улицу. Её с помощью соседей вынули из-под забора, тут  же зарезали длинным ножом и на брезенте утащили за сарай. Там, перекинув верёвку через выступающее под крышей бревно, подняли тушу над землёй за задние ноги. Шкуру со свиньи быстро сняли, сделали большой свёрток, перевязали верёвочкой и сразу куда-то увезли на телеге.
               
                Иваныч
   К отцу иногда заходит старенький сосед, которого все зовут Иванычем. Его всегда сажают за стол на стул у окна во двор и он почти ложится боком на подоконник. С отцом они пьют вино из тёмно-зелёных рюмок. Немного погодя он становится весёлым и предлагает детям проверить осколок в его голове. Мы залезаем на кровать и через её спинку вставляем, чаще указательный, палец в ямку под волосами чуть ниже затылка. Палец помещается полностью, а в глубине что-то острое и тёплое. Становится смешно и страшно.
 
                Идущие с войны   
   Часто, особенно когда холодно, у нас ночуют то родственники, ближние и дальние, то вообще незнакомые люди, некоторые с детьми. Обычно они приходят с отцом после работы. Взрослые  часто в потрёпанной военной форме с  медалями на груди. У некоторых один пустой рукав гимнастёрки заложен за ремень и кажется, что они постоянно прячут одну руку. У других одна нога как будто поставлена коленом в прорезь сверху деревянного чурбака и привязана к нему кожаными ремешками. Но скоро становится ясно, что подогнутой части ноги нет, а вместо этого есть только подвёрнутая пустая штанина. Верх костылей у всех толсто обмотан серыми тряпками.
  После ужина обычно идут  разговоры о знакомых  местах и людях. Часто находятся общие знакомые или даже родственники.  Было разговоры и о местах с непонятными названиями.
  Спят зашедшие  на расстеленных по полу тулупах. Костыли и деревянные ноги лежат под лавкой у печки.
  Мы, дети, в таких случаях спим на полатях, наблюдая всё из-под потолка.
  Ночью часто слышны то стоны, то крики. Остро пахнет дёгтем.
По утрам они уходят. Мы, бывает,  провожаем их то на один конец деревни, то на другой, и показываем дорогу. Кажется, что они снова уходят в те места, о которых вечером говорили.
 
                Дом родной
      
     Крепкая, не очень старая, рубленая «в лапу» (торцы брёвен выступают за стены) изба под тесовой, обшитой толем, крышей. Дом «на два окна», то есть на улицу выглядывает два окна. Ещё одно окно смотрит во двор. Стена от соседей справа «глухая» – без окон.
 
                От печки.
  В избе  большая глинобитная – слепленная из глины, белёная мелом печь, обращенная устьем  к окну с весёлыми цветастыми занавесками. Перед печью – кухня, по-местному «серед;». От стены между окнами на улицу до угла печи дощатая перегородка – «заборка», оклеенная зелёными обоями с обеих сторон. Такими же обоями оклеены и все стены внутри дома. В «заборке», ближе к печи, проход, завешенный  шторами.
      Перед устьем печи просторный шесток из отполированных до блеска тёмно-вишнёвых обожжённых  кирпичей. На нём самовар, посуда, угольный утюг, щипцы из толстой жести, чтобы загружать  горячие угли в утюг или самовар. Постоянно на шестке таганок – кольцо  на трёх ножках, для быстрого приготовления еды. Таганок ставится прямо под трубой у зева печи, под ним разжигается костёр из мелких дров и дым легко уходит прямо вверх. Эти дрова колются из поленьев с помощью молотка и «косаря» – большого ножа. Под шестком всегда большой запас таких дров. На таганок можно ставить  чайник, кастрюлю или сковороду. А ещё косарём щепали из сухих поленьев тонкую лучину для растопки печи и им же перед праздниками скребли неокрашенные деревянные полы, поливая их кипятком. После этого в избе долго стоял запах свежего дерева, а чистые полы застилались весёлыми половиками.
 Кругом по наружным стенкам печи небольшие квадратные углубления – печурки разной глубины, ширины и высоты, заполненные варежками, берёстой и другими мелкими вещами. На дымоходе дверца с круглой крышкой-вьюшкой внутри для плотного его перекрытия, под ней – заслонка для изменения тяги. Рядом с ними  душник – отверстие для самоварной трубы, закрываемое круглой жестяной пробкой. Туда же вставлялась труба от железной печки -«буржуйки»  для отопления избы в особенно морозные дни и ночи. Такая печка ставится на лист железа с загнутыми вверх краями прямо посередине комнаты.
 Под печью просторная ниша для дров и кухонного инструмента: сковородников, ухватов, кочерёг, деревянных лопат для посадки теста в печь. Самое тёплое место в зимние холода верхняя часть печи; – лежанка. Летом печь топили только для выпечки хлеба или пирогов. Зимой же топили её каждый день, бывало даже по два раза – утром и вечером. Одна стенка печи – самая горячая при топке, выходит в комнату, к ней прижимают ладошки, заходя домой с мороза.
 Ещё две стенки – «запечье», при топке печи не такие горячие, вдоль них можно свободно проходить вокруг и здесь с кухни выносят корм скотине. В углу за печью рукомойник, под ним жестяная раковина и ведро. Рядом полочка с мылом и полотенца на деревянных крючках.
  В передней части кухни в дальнем углу стоит ларь с продуктами, на нём большой овальный деревянный лоток для замеса теста – «ночёвка». Рядом с подоконником широкая лавка с чугунами, кастрюлями и вёдрами, у заборки большая зелёная тумбочка  с полочками внутри. На них  банки, ящички и коробки, и всегда пахнет  съедобным. На самой тумбочке стоят стаканы и чашки, чайные блюдца, ложки и вилки в банке, ножи, растительное – «постное» масло  в бутылке. Над ней на стене висит мясорубка, решето для муки и разные поварёшки. Над тумбочкой  на перегородке наклонная деревянная решётка для тарелок –«тарельник», с разнокалиберными блюдами и тарелками. С потолка свисает проволока с крючком для подвески керосиновой лампы, на случай отсутствия электричества, а рядом на проводе электрическая лампочка  с самодельным жестяным абажуром.
    Посередине кухни в полу крышка подполья с отпиленным углом, чтобы  кошка могла залезать под пол по своим делам.
  С осени подполье заполнялось картошкой почти под крышку, а у бревенчатых стенок капуста, морковь, свёкла, репа, наши огромные тыквы и другая всякая всячина отдельно или в самой разной посуде. Это место при открытой крышке очень притягательное и многим удавалось туда улететь мимо лесенки. Падал и я, удивляясь как ровный пол кухни мгновенно превращался в кучу пыльной картошки.
  Комната начинается со входной двери, обитой  одеялом. У входа с обеих сторон вешалки для одежды – доски со вбитыми в два ряда деревянными штырями разных размеров. Под потолком  полати – настил из досок, которые опираются на толстые брусья – один брус прибит к стене над входом, а другой идёт от стены рядом с окном во двор поперёк комнаты к печи. У печи он железными скобами подвешен к «м;тице» – бревну на которое настелены доски потолка. Между полатями и печкой балкончик – «казёнка», на которую забирались с пола по лесенке с широкими крашеными ступеньками. От полатей до потолка меньше метра, но всегда тепло и уютно. Там лежат одеяла, подушки, овчинные шубы и тулупы. Спят на полатях, особенно в холода, все, кто может туда забраться.
       Проход за печкой отделён от комнаты занавеской. В углу под вешалкой у стены стоит большой, обитый разноцветной жестью, сундук. В нём, кроме праздничной одежды, очень много интересного. Когда сундук открывается, по всей избе пахнет специями, в основном корицей. У окна во двор и дальше вдоль стены стоят две кровати с большими пышными подушками, застеленные пёстрым домотканым рядном. Под ними чемодан  и деревянный сундучок с маленьким замочком. В сундучке лески в мотках, блёсны, рыболовные крючки в бумажных коробочках, серебряные монеты и много другого интересного.   
 На стене около окна во двор висят, уже упомянутые, часы-ходики с гирями в виде еловых шишек. У окна на улицу в углу стоит большой обеденный стол, выдвигаемый на середину комнаты в торжественных случаях. Кругом стоят стулья и табуретки самой разной конструкции – у каждого свои любимые. С другой от стола стороны у окна рядом с перегородкой от кухни, стоит этажерка с книгами, газетами и журналами. На верней её полке флаконы, коробочки, шкатулка с иголками и нитками.
      На подоконнике окна на улицу стоит радиоприёмник «Родина», рядом с ним  батареи питания к нему, похожие на стопочки квадратного печенья высотой со столовую ложку. Электричества часто не бывало и приёмник к нему даже и не подключали.
У окна на стене  подвешено с наклоном большое зеркало, за ним  «деловые бумаги» – самые разные документы.
    Посреди комнаты около метра над полом  «зыбка» – колыбель. Она сделана из широкого лубка – внутренней части липовой коры, свёрнутой овалом. Ближе ко дну врезаны  поперечные бруски, на которых уложено лубочное же дно. На дне лежит подушка, когда житель зыбки совсем мал, или одеяльце, когда он немного подрастает. К стенкам привязаны  четыре верёвочки, уходящие вверх, на них марля и занавеска. Выше верёвочки сплетены в одну,  она привязана к тонкому,  сантиметра три-четыре, концу шеста почти у потолка. Шест продет через кольцо в потолке, а другой конец шеста, потолще, прижимается к матице. От самого лёгкого прикосновения всё это легко приходит в движение. Снизу к середине дна привязана длинная верёвочка, которой можно раскачивать  колыбель. Это можно делать со стула, с лавки у печки, с кровати или лёжа на полу, взяв верёвку в руку или намотав её на ногу.
   Как и на кухне, с потолка свисает лампочка на проводе и проволока с крючком  для керосиновой семилинейной лампы.
  Всё свободное место на полу в комнате застелено пёстрыми домоткаными ковриками – половиками.
   В сенях на стенах  висят верёвки, коромысла для переноски воды в вёдрах, небольшая поленница дров, стоят лавки. В углу стоит топчан – широкая лавка под домотканым, почти прозрачным, пологом для отдыха и сна летом.
  Большую часть сеней занимает  чулан – кладовая. Там на полочках и по полу двуручная пила, топоры, ломы, рубанки, корзины, лукошки, бочонки из клёпки – дощечек и долблёные, открытые и с крышками бутыли, глиняные горшки разной величины, прялки, ткацкий станок, санки и лыжи. Почти всё сделано вручную.
     Перед сенями высокое под небольшой крышей крылечко со ступеньками вдоль стены дома со стороны ворот. С другой стороны крылечка навес для мотоцикла и велосипеда.
      Летом около крылечка к проволоке, свисающей с края крыши, привязан  рукомойник – круглый медный кувшин с широким горлом и двумя рожками для слива воды. Из него всегда можно помыть руки после улицы.
    Двор просторный. Ворота, примыкающие к углу дома и часть забора от улицы сделаны из новых толстых досок. Дальше в сторону соседей идёт  изгородь из жердей, такая же отделяет от двора большой огород. Хлев с высокой двускатной крышей стоит в задней части двора, почти во всю его ширину. Под крышей за широкой дверцей, пахнущий сеном круглый год, сеновал.
  Слева, мимо хлева, проход на участок для картошки. Позади хлева поленницы дров, переносная лесенка из жердей, борона, большая рогатина для сена, вилы, грабли, лопаты и мотыги.
  За всем этим в открытое поле уходит участок нашей земли с травяными межами от соседских участков, заросшими черёмухами и яблонями-китайками.
    Деревенские бани, почти все по-чёрному, стоят вдоль реки на берегу поближе к воде. Наша  тоже  через дорогу от дома на береговом поло;гом склоне. В предбаннике дрова, бочка, две ручные льнотрепалки для ломки стеблей льна в п;клю. После долгой очистки из п;кли вьются верёвки и даже делается ткань. На чердаке висят связанные па;рами (по два) сухие берёзовые веники. Внутри бани справа в углу каменка – куча чёрных камней в форме печи, на ней большой закопчённый котел с деревянной крышкой. В продолжение этой кучи камней банный поло;к – широкая и высокая лавка из гладких досок со ступеньками к полу, а напротив него небольшое оконце. Вдоль стен лавки с тазиками, ушатами и ковшами. При топке бани костёр из дров горит под котлом и дым заполняет почти всю баню внутри, потому она и называется – «по-чёрному». Дым при чуть приоткрытой входной двери частично уходит в деревянную трубу в середине потолка. После разогрева бани, остатки дыма удаляются при открытой двери через трубу паром от политых водой горячих камней, после чего труба затыкается тряпкой. Перед тем, как мыться, поло;к, лавки и стенки чистятся мочалками от сажи. Жара глыбой. Парятся все от мала до велика. Первыми идёт мужская половина, а за ними женщины с детьми. Тепло, даже зимой, держится не один день. Большие стирки тоже здесь. А полоскали бельё на реке – летом с мостков, а зимой в проруби у берега. Зимой мать часто брала меня с собой сторожем и помощником. Я стоял на льду, рассматривая луну и тёмный лес на нашем крутом берегу и редкие вязы на том берегу.   
               
                За воротами      
 За нашими воротами огромная для меня деревня. Здесь при встрече здесь все  здороваются, даже с незнакомыми.
Паренёк, ты чей? — спрашивают те редкие, кто меня ещё не знает.
Петин и Катин, — бодро отвечаю я.
 Моих родителей знают все местные.
  Ко взрослым у нас обращаются по имени-отчеству. Женщин в возрасте зовут по имени мужей: «Мишиха», «Саниха»,«Федиха» и никто их не путает. Молодёжь откликается на «Колькя», «Танькя» и на другие имена с таким же окончанием. Детей  зовут как обычно «Федя», «Люда», часто ещё уменьшительно и ласкательно.
         
                Помню сам.
 На другой стороне улицы, чуть левее от нас,  рядом с большим домом тёти Мони, широкий проход к реке между огородами. Тёплый летний день. Мне около четырёх лет. Иду к реке, никого не трогаю. На меня нападает огромный петух и клюёт меня в левое веко. Пух и перья, кровь на лице. Родители волнуются. С петухом разобрались. Меня вылечили. Шрам надолго.
 
 Между нашим и соседским домом справа созрела черёмуха. Самые крупные и сладкие ягоды на самом верху. Лезу за ними, обрываюсь, попадаю животом на сухой крепкий сук. Огромная царапина. Течёт кровь. Меня несут домой. Лечат. Беспокойство матери, кроме многих других её забот. Шрам тоже надолго.
 
  Рядом с углом дома тети Мони растёт огромный тополь, одна из нижних толстенных ветвей почти лежит на крыше. Со двора по приставной лестнице залезаю на крышу, по ветке перелезаю к стволу тополя, дальше по веткам поднимаюсь к вершине. Видно далеко во все стороны. Нагляделся. Спускаюсь, пока  тонкие и почаще ветки. Смотрю вниз и дальше спускаться боюсь. Ложусь на ветку потолще, ноги свешиваю у ствола, прижимаюсь и держусь изо всех сил. Кричу. Отец и мать на работе. Народ подходит. Приносят лесенки, которые  есть  у каждого дома. Несут толстые верёвки. На дерево сразу влезает несколько человек разного возраста, ещё больше людей наблюдают снизу, задрав головы. Добираются до меня, закрепились и передают меня с рук на руки. Ставят на землю. Все рады.
   Долго помню каждую ветку тополя.
 
 Начало зимы. Прыжки в сугробы – любимое детское занятие. Забираюсь на конёк крыши с задней части дома. Около дома высокая коса снега, нанесенного с огорода. Смело прыгаю на её козырёк, пролетаю насквозь, попадаю на мёрзлую землю. Падаю на  левую ногу, она  подворачивается и оказывается подо мной, ступня у поясницы. Долгая ночь. Ногу мне правит тётя Моня, при этом она монотонно что-то говорит. Я сонный сижу в деревянной бочке с тёплой водой, которая пахнет хмелем. Бочка стоит у нас в комнате рядом с печкой. У меня на груди на суровой нитке привязан пучок колючей ароматной травы.
    Всё обошлось. След на бедре остался.
 
 Зимний день. Лежу на кровати. Дома никого. Стучат часы-ходики. По потолку двигаются тени от проходящих и проезжающих за окном. Многих узнаю по походке или по голосу, когда они останавливаются поздороваться и поговорить рядом с нашими окнами. Снега так много, что тропинка у нашего дома проходит почти вровень с подоконником.
 К весне брат сделал мне небольшой костылик – палочку с перекладинкой, и я хожу с ним по избе. Сижу на подоконнике и гляжу на улицу.
 
  Один дома. Брат в школе. Сестер уводит нянька. Под кроватью стоит ящик с коротенькими гвоздями для сколачивания посылочных ящиков. Молоток у нас трофейный, полностью металлический с рогатками-гвоздодёрами – один на противоположной от бойка стороне, другой на конце рукоятки. Самое ближнее и деревянное – подоконник окна во двор, толстый и широкий. Аккуратно друг за дружкой забиваю в него гвозди, пока есть свободное место. Ни у кого нет такого подоконника! Вечером после работы отец осаживает гвозди, чтобы никто не поцарапался. Приходящие к нам удивляются моему мастерству.   
 
   С поздней осени до ранней весны недалеко от нашего дома стоит трактор «Фордзон-Путиловец»  без кабины, с металлическими колёсами – большими задними и поменьше передними. На тракторе закреплён генератор. Он соединён со шкивом двигателя трактора  широким ремнём. По утрам и вечерам трактор шумно работает и подаёт ток в дома. Постоянного снабжения электричеством нет.
В каждой избе висят лампы, а для освещения в сенях, хлевах и банях у всех есть переносные керосиновые фонари «Летучая мышь».
 
  Летом почти посередине улицы устанавливаются в ряд новые столбы. Для этого копаются ступеньками ямы и в глубокую часть заводится покрытый чёрной смолой низ столба, на другой стороне которого закреплены два изолятора. За привязанную к макушке верёвку, рабочие ставят столб вертикально. Яма, с постоянной трамбовкой толстыми жердями, заполняется глиной. На столб лезет монтёр с когтями, закрепленными на сапогах. На широком поясе цепь, которой он охватывает столб и зацепляет конец на поясе. Забравшись наверх, он верёвкой поднимает  толстые алюминиевые провода и такой же проволокой крепит их к изоляторам. Обрезки проволоки летят вниз – желанная добыча для нас. Мы гнём из неё фигурки птиц, рыбок, зайчиков и делаем разные крючки, нужные в хозяйстве.
 Быстро подали ток от «Вала ГЭС» – это название в деревне знают все от мала до велика. Слушаем гудение проводов, прижавшись к свежеоструганным липким столбам. Старые столбы ещё стоят, только потемнели и ссутулились.
   
    Идём по улице с ребятами. Гремит гром. Посреди улицы на толстых чурбаках стоит свежий сруб. Пролезаем под сруб, встаём у стенок. Страшный грохот. Читаю молитву, которой научила бабушка. Помогает.

 — Лошадь в силосную яму упала! — кричат по деревне.
 Все бегут к конному двору, в дальней от Селино стороне Астраханово. Там уже много народа. Все стоят вокруг глубокой, обложенной красным кирпичом, круглой ямы и заглядывают в неё. На дне ямы мужики с верёвками, под ними, лежащая на боку среди остатков силоса, лошадь. Её обвязывают вожжами, к которым привязывают верёвки с частыми узлами-петлями на них. Верёвки привязаны к концам оглобель, каждую из которых держат в руках несколько человек.
 —Ещё, взяли! —командует один.
Лошадь повисает на обвязке. Медленно и осторожно, переводя концы оглобель по очереди с верхних в петли пониже, лошадь поднимают. У края ямы много рук  перехватывают ремни. Осторожно кладут её на землю и снимают путы. Ноги лошади дёргаются. Она хрипит и водит глазами, налитыми кровью.
 
 На Конном дворе стоит кузница – приземистая крепкая избушка с высокой трубой на крыше. Вокруг неё много разного металла в кучах, на полках и просто приставленного к стене. Под навесом у стены ларь с каменным углем. Изнутри почти без перерыва раздаётся звон. Близко к печи нас не пускают, но доверяют раздувать уголь, почти повисая на рычаге мехов. Кузнец работает легко, иногда с помощником.
   У дверей в кузницу стоит станок для подковывания  лошадей. В станок заводят лошадь, вставляют несколько деревянных перекладин ей под живот и по бокам, чтобы она не двигалась. Копыта по очереди поднимают на подставки, чистят и выравнивают большим напильником. Примеряют подкову, нагревают её в горне и поправляют на наковальне.         
 ––Той! — громко кричит кузнец, даже если лошадь не шевелится.
Горячая подкова прикладывается к копыту. Шипение, идёт дымок и пахнет горелым. Подкова приваривается к копыту и прибивается плоскими гвоздями-ухналями.
   
   Рядом с кузницей кормозапарник для коров, лошадей и овец. В высокой избушке большая металлическая бочка с водой, под ней печка. Сверху на тросе через блок в круглой решётчатой корзине  в бочку опускается картошка. Варится она быстро. Решётка вынимается, парящая картошка вываливается в большое корыто. Нет ничего вкуснее этой обжигающей картошки, даже без соли.
 
  Очень интересным для нас большой амбар со множеством перегородок внутри. Попасть туда детям пяти-шести лет было также легко, как и кошкам. Чего там только не было, но нас всегда больше интересует горох. Наполняем карманы, ходим и едим.
 
       Дальше за деревней колхозный огород с огурцами. Его охраняет дед с ружьём – Миша Сошин. Патроны заряжены солью. Некоторые ребята постарше уже пробовали на себе меткость ружья сторожа и подолгу сиживали после этого в банных шайках с водой.
 
    Выборы в Верховный Совет шестнадцатого марта пятьдесят восьмого года. Все жители на улице в начале деревни со стороны Селино. Играет звонкая гармошка, когда подходишь к ней близко, то кажется, что музыка идёт прямо из груди. Все одеты нарядно. Ходит ряженый в вывернутом полушубке с плетёным из лыка коробом-«пестерём» за плечами, а в нём мороженая рыба. Он кланяется людям и рыба, в основном это крупные окуни, высыпается к ногам окружающих. По деревне мчится бодрая лошадка, в санях кучер в белом полушубке и две женщины в нарядных ш;лях возят красный ящик для голосования, под дугой – колокольчики, на дуге – цветные ленты.   
   
  Весной на косогоре у первого лога ребята увеличительным стеклом от фонарика поджигают прошлогоднюю траву. Взрослые еле успевают её потушить уже рядом с домом, где живёт одинокая старушка.
 
  На Пасху ходим с крашеными яйцами в руках и в карманах. Пробуем, у кого не разобьётся при ударе яйцом в яйцо. Те, кто постарше, катают яйца по лункам, по каким-то правилам выигрывают или проигрывают их.
 
     По деревне идёт  человек  с топором на одном и двуручной пилой на другом плече. Он всегда и со всеми здоровается. На его очень старом пиджаке вся грудь завешена самыми разными медалями и значками, которые звенят при малейшем его движении. Зовут его Серьга Лялешник. Он пилит и колет дрова, почти бесплатно, часто только за еду. Во время работы он громко поёт что-нибудь, не очень понятное, из самых разных песен.
 
   Напротив нас живёт большая семья. Отец где-то долго побывал, но не на фронте. К нему часто заходят не местные, видимо  его знакомые.  Играют в карты. Гости  быстро выигрывают  деньги и даже некоторые вещи. Хозяин замечает обман и коленом трубы от печки-буржуйки пробивает одному из гостей голову. Около дома, во дворе и в избе быстро собирается народ. Детишки помельче, и я тоже, пролезаем через толпу в избу. На полу лежит одетый в непривычную для деревни одежду человек с продавленным почти на макушке внутрь головы кругляком в красноватой жиже. Приходит милиция в длинных тёмных шинелях. Соседа забирают. Вся семья ревёт в голос.
 
  Через деревню на лошади с огромной телегой под звон маленьких настойчивых колокольчиков проезжает бородатый старьёвщик. На телеге большой ящик, рядом ящички поменьше. В середине телеги  ворох разного тряпья и старых вещей. Он почти без перерыва чего-то кричит, не совсем понятное сразу. Принимает всё – тряпки, шерсть, кожу, стекло, железо. Взрослые берут у него нужные в хозяйстве вещи: иголки, нитки, кухонную утварь. Детям интересны надувные шарики и пистоны к пистолету, часто за взятые тайком нужные ещё вещи.
Ой, больше не буду! — часто кричат менялы, уже с красными ушами.
   
   Рядом с логом живёт очень старый и большой дед с огромной кудрявой чёрно-седой бородой и такой же шевелюрой. Глаза большие, чёрные и внимательные. Дом, в котором он живёт один, постоянно открыт для всех. Лазим по всему дому. На чердаке лежат половинки гроба, выдолбленного из половинок ствола дерева. Одна его половина лежит в углу, а другая приставлена к фронтону – треугольной стене, отделяющей чердак от улицы.
   Дед часто сидит на завалинке, при любой погоде в подшитых валенках. Он вынимает из кармана  блестящий коровий рог с деревянной пробкой в широкой части. Сбоку в роге есть небольшое отверстие, через которое дед высыпает на ладонь табак и щепоткой закладывает его в ноздри. Дети окружают дедушку, ждут, когда он чихнёт, как и другие любители нюхать табак. Он жмурится, хитро улыбается, но не чихает.
 
    Между Астрахановом и Селином над рекой берёзовый лесок. Около него на поле расположился табор цыган. Дети прибегают смотреть на их жизнь. Лошади, цветастые одежды женщин, бородатые старики и чумазые цыганята – всё для нас интересно. Мне около пяти лет. Когда они грузят всё на телеги, чтобы ехать в другое место, я оказываюсь рядом и они  прихватывают с собой и меня. Отец  быстро узнаёт об этом и обзванивает ближние деревни. Цыганам, видимо, сказали, что меня уже ищут. Я остаюсь  на дровах в какой-то деревне. Отец приезжает за мной на мотоцикле. После этого я боюсь всех незнакомых людей, которые чем-нибудь были похожи на цыган.
Бабушка, цыганы, цыганы! — кричу я, забегая  домой и запирая двери на крючок.
Об этом долго вспоминает бабушка, мать отца, которая гостила у нас вскоре после того случая.
 
  В том же берёзовом леске на деревьях  много вороньих гнёзд. Ребята постарше  набирают из гнёзд в фуражки яйца, а уже на земле выбираю и выбрасывают насиженные, а остальные тут же выпивают. Вороны поднимают большой шум и нападают даже на зрителей.
 
  Рядом с дорогой  в сторону Селино на опушке леса во время пахоты, сева и уборки стоят тракторы и комбайны МТС – машинно-тракторной станции. Когда они уезжают после завершения работ, то после них остаётся много разных деталей и поддоны двигателей прямо с маслом. Мы собираем всё, что можно унести домой. Ребята прямо у себя во дворе собирают кабины сельхозтехники. Сидения мягкие от трактора или металлические по форме пятой точки с небольшими круглыми отверстиями – от сенокосилок. Штурвалы от комбайнов закрепляются на вбитых в землю кольях, а педали тормоза и сцепления втыкаются в землю рядом и после каждого нажатия выдвигаются обратно двумя руками. Работу двигателя каждый озвучивает голосом.
 
     У околицы деревни жердяная загородка для коров и лошадей. Там пусто, жерди загородки выдвинуты в стороны, короткие концы торчат над землёй. Я держусь за верхнюю жердь и качаюсь на нижней. Мне около  шести лет, вокруг стоят ребята постарше, кого-то ждём.
Сможешь сосчитать без запинки до ста? — спрашивает Колька Волынкин.
У него уже двухклассное образование. Я считаю, выговаривая все цифры. Он пытается меня путать и тогда я говорю медленнее.
  — Девяносто девять, сто! — заканчиваю считать я.               
Ребята предлагают Кольке самому посчитать и он пропускает уже «двенадцать», начинает снова и пропускает «одиннадцать». Все смеются.
 
   Идём в Селино, заходим на овощесушилку, стоящую на перед селом ближе к реке. Работники там все знакомые. Нам разрешают взять с противней ещё горячие свёклу, морковь, картошку, не совсем ещё высохшие. Набираем в карманы, едим и идём дальше в село.
 
   В Селинском сельском клубе сегодня кино. Нам, дошкольникам, бесплатно и мы приходим  задолго до начала сеанса. По стенам  в просторных сенях огромные цветные портреты, которые часто печатают, только чёрно-белыми, в газетах. Если народа много, а помалу никогда и не бывало, то мы, безбилетники, сидим на полу перед первым рядом сидений.
 Часто в клубе выступает колхозная самодеятельность. Приезжают к нам артисты и издалека. Особенно запомнился фокусник в блестящем чёрном фраке и цилиндре. Он закрывает добровольца в большом сундуке с несколькими замками. После этого сундук на верёвке поднимается почти под купол зала клуба – бывшей церкви. Фокусник поднимает в сторону сундука старинный пистолет и из него с громким хлопком разлетаются ярко-красные угольки в виде макаронин. Сундук по верёвке соскальзывает на сцену и полностью рассыпается по ней, а посаженый в сундук доброволец появляется в дверях позади зрителей.
 
   Ставшая деревенской легендой одна из моих встреч с председателем нашего колхоза  «Путь к коммунизму» Красновой Александрой Павловной.
  Почти все называли её по-военному – Краснова. Её зелёная машина с открытым верхом летом постоянно в движении. Вот и в тот раз я, шестилетний, встретил её в Астраханово.
   — Краснова, какое сегодня кино? —  спросил я.
   — Ой, а я и не заметила! — отвечает она.
   — Вертеть головой-то надо! —  выдал я.
 Правление колхоза в Селино было через стенку от клуба и перед ними на доске вывешивалась афиша очередного фильма.
 Наш разговор она передала отцу, начальнику почты – там она тоже бывала часто.
 Скоро об этом знал весь колхоз.
 

  В начале лета рядом с деревней между песчаной косой на половину реки, где все купались и галечником, откуда был взвоз для доставки  воды на ферму бочками на телегах, утонул паренёк лет девяти-десяти. Собирается много народа. На берегу лежат сандалеты и фуражка. По старинному способу, чтобы найти утопшего, опускают на воду фуражку. Её почти сразу выносит на середину реки и её несёт  вниз по течению. За ней  плывут на трёх небольших лодках и быстро удаляются по реке, почти без поворотов в этом месте. Несколько человек на больших лодках баграми прощупывают дно ниже по течению. Постепенно все лодки уходят вниз по реке. Почти все очевидцы на берегу идут за ними, сначала по откосу из гальки, а чуть ниже по большим камням, которые по вёснам осыпаются с берега. Дальше начинается крутой берег из серого песчаника, отвесно уходящий в воду, с узенькими террасами и кустарником на них. Многие возвращаются. Мы, человек пять детей, идём  дальше. Пролезаем по кустам самое крутое место берега и выходим на участок с  узенькой полоской суши.
Прямо из берега тут и там бьют  родники, да и весь берег в нижней части сплошь сочится ледяной водой. На нашем пути  из лога течёт  ручей такой холодной воды и наши босые ноги мёрзнут, как зимой. Кроме того с берега свисают упавшие кусты и мешают нам идти.
 Лодок уже не  видно, да и нам уже не до них.
 Вот, наконец, берег становится положе и показываются  дома соседней деревни Климино. Мы забегаем в ближайшую баню в надежде согреться. Там на полк; лежит утопленник, как будто спящий, только совсем белый. Поняв это, мы  бежим по тропинке к дому. Во дворе и на улице стоят люди. Немного постояв среди них, мы выходим со двора и быстро идём домой. День тёплый, но мы долго не можем согреться. Почти бежим от чего-то большого и страшного. Навстречу идут люди, расспрашивают нас об утопленнике. Мы отвечаем.
Вот и  наша деревня, но она стала какой-то другой. Очень хочется спать, хотя ещё день.
         
                Самые ранние приключения               
         
         Летом самым людным местом на берегу реки был выход из первого в деревне лога со стороны Селино. Лог заканчивался небольшим заливом реки, больше похожим на озерцо с кубышками и ряской. Вдоль высокого берега от соседнего Селино до лога шла отмель почти до середины реки. Дети помладше  купались у самого берега, а   ребята постарше доходили почти до середины реки, а потом плыли  обратно к берегу уже над глубиной. Сильное течение сносило  их далеко. Я тоже решил проверить насколько можно отойти от берега. Взяв немного ниже, я попал на обрыв с мели на глубину. Хочу вернуться на твёрдое дно, но течение сносит и  я оседаю по рыхлому подводному откосу. Кричать боюсь. Маленькие купальщики на мели много выше меня, а те, кто постарше, играют далеко от берега. Похоже от испуга, небо надо мной показалось стеклянным куполом, прозрачным сверху и потемнее  книзу. Даже противоположный берег виден только серой полосой. Люди на реке как будто замерли. Картина отпечаталась навсегда. Может быть это и есть «Небо с овчинку». Маш; руками и ногами. Течение после песка закручивается к берегу и само выносит меня к кустам. Хватаюсь за ветки и не могу перехватиться. Меня заметили, подплыли и еле оторвали от веток. Сквозь кусты вывели на чистое место берега.
   Родители об этом узнали и меня начали учить плавать. Отец заносил меня недалеко от берега и, слегка придерживая за живот, водил меня вокруг себя. Учили и ребята постарше – родственники из ближних деревень, приходящие купаться и их друзья. Они стояли по грудь в воде вокруг меня, то сходясь, то расходясь. До дна я не достаю и барахтаюсь между ними. Меня оставляют в воде, а сами отходят ближе к берегу. Страха совсем нет – бояться некогда. Я по-собачьи выплываю на берег мимо них. Потом уже сам в проверенном месте захожу по шею и плыву к берегу. Тут же учили плавать и других. Методы были разные  – ребят постарше бросали с лодки на глубине, а потом плыли спасать. Крика было много.
   
   Девочки купались группками отдельно от ребят на мели чуть выше по течению. Случай произошёл с моими ровесницами, которых я знал по именам. Они стояли кружком примерно по пояс, приседали, оттягивали впереди резинку трусиков и выпрямлялись, черпая так воду. В какой-то момент над рекой раздался истошный визг, тут же отразившийся эхом от стенок оврага и противоположного берега. Виновница шума, не переставая кричать, выскочила голышом на берег. Оказалось, что она случайно зачерпнула рыбку. «Рыбачку» поймали девочки постарше, одели и повели домой под её крик и эхо от него.
А эхо в этом месте было особенным.
  — Кто украл хомуты? — кричали с берега.
  — Ты! Ты! Ты! — неслось на все лады и со всех сторон.
   
  Брат тогда уже умел плавать, а ещё лучше умел нырять и мог долго держаться под водой. В деревне ему даже дали прозвище «Утя», на которое он отзывался как и на имя. Но и с ним был случай почти в том же месте, но чуть ниже по течению, на глубине. Они своей компанией ныряли с притопленной старой лодки. Лодку вынесло на стремнину и они все соскочили с неё и поплыли к берегу. Брат устал плыть и это увидела его учительница Валентина Ивановна и помогла ему выплыть.

   Как-то на самом конце мостков, выходящих на глубину и быстрое течение, у меня с головы слетела в воду фуражку. Близко никого не было, я шёл за ней по берегу, пока её было видно. Так я  остался без фуражки, а в то время никто без них не ходил. Отец дал мне свою военную «командирскую», как все её называли. Внутрь у козырька и рядом, положили свёрнутую в жгут ткань и фуражка держалась у меня на голове относительно ровно. А если  ремешок фуражки  подвести под подбородок, то можно даже было очень быстро бегать, правда придерживая её руками за края. Я носил её, пока мне не купили новую.
   
  В Селино кладовщик  катит пустую бочку  из-под масла из магазина на склад. Мы с ребятами идём рядом и пытаемся помогать. Под горку я её догнал и  запрыгнул на неё животом. Бочка проехала по мне. Кровь из носа, лицо и вся голова казалась плоской. Положили в тень, принесли воды. Так я узнал, что бочка – это не игрушка.
 
  Выше деревни посередине реки большой песчаный остров, чуть выступающий из окружающей воды. Летом с берега на него мы переходим вброд. Там мы бегаем наперегонки вокруг острова по мелким, почти горячим, лужам. Вокруг острова на мели много мальков, они тыкаются носами в ноги, как только остановишься. Мы делаем запруду рядом с берегом, выбрасываем  туда мальков вместе с водой, насмотревшись на них, соединяем запруду с рекой.
   
  В начале зимы по первому льду, когда он ещё не покрыт снегом и под ним просматривается  плавающая рыба, её глушили. Инструмент для этого называется «чекмарь» – деревянная кувалда из куска елового ствола с горизонтально отходящей от него ветки в качестве рукоятки. Одна сторона чурбака плоская, другая заточена острым конусом. Размеры такой кувалды были самые разные – по физическим возможностям и желанию добытчика. Плоской частью ударяли  изо всех сил по льду над замеченной рыбой и, пока она без движения, быстро выламывали лёд острой частью. Рыба покрупнее давала очень мало времени на то, чтоб её вытащили – она быстро приходила в себя. После ударов рыбья стая почти не разбегалась, а только отходила в сторону и ловлю можно было продолжать.
  Отмель вокруг острова – идеальное место для этого способа ловли рыбы. В тот раз народа собралось очень много, самые старшие учились в пятом-шестом классе, а большинство зрителей были дошкольниками. Рыбалка шла азартная и скоро весь лёд вокруг становится  в трещинах и пробоинах. В какой-то момент я оказался на протоке между островом и берегом, где из-за течения лёд был потоньше, на льдине, пробитой вокруг. Льдина под моим весом перевернулась и я оказался по плечи в воде. Ко мне кинулись ребята постарше, но лёд под ними ломался. Я обламывал лёд перед собой, отводил его в сторону и шёл на мель. Скоро, через целую вечность, меня вытащили на лед, а потом и на берег.   
 Мокрый насквозь, я промчался на гору, мимо уже бежавших мне навстречу родителей. Значит в этот день  был выходной.
  Своё воспаление лёгких за это купание я получил и меня отвезли в больницу районного центра в Кильмезь.
   Палата большая, кроватей и тумбочек наставлено плотно. От уколов из холодных шприцев было не так больно, как обидно. С тех пор я внутренне боюсь белых халатов. По ночам мне не спалось от храпа, стонов и криков. Я потихоньку выходил прямо из палаты на прохладную веранду и сидел в уголке, пока меня не возвращали обратно.
 Народ, хотя и больной, был весёлый, подшучивали друг над другом, рассказывали разные истории – почти все были знакомы между собой.
  Но были и случаи пострашнее. Один совсем старый дед лежал уже не вставая. В один день он подозвал меня к себе рукой и со своей тумбочки положил  мне в ладошку семь леденцов «Барбарис» – маленьких цилиндриков в кристалликах сахара. Я высыпал их на тумбочку рядом с моей кроватью. А ночью в палате включили свет. Кто мог ходить, те вышли в коридор или на веранду, где стояли и сидели молча, многие закурили.  Дед уже неживой лежал лицом вверх с заострившимся носом. Над ним стояло несколько человек в белых халатах. Его вынесли в коридор вместе с кроватью. Было страшно и ещё больше захотелось домой.
   
      Было много и других приключений, таких, в которые попадали почти все.
   
                Дошкольные деньки               
   
    Родители рано утром уносят маленьких сестёр к бабушке-соседке, а сами утром уходят в Селино на работу. Брат тоже рано уходит в школу. Я остаюсь хозяйничать.               
  В свободное от срочных дел время, заложив замок на дверь со двора в сени, с попутчиками или один, бегу в Селино. Оно совсем рядом. По дороге я здороваюсь со всеми – почти все встречные мне знакомы, как и я им.
   Захожу в отделение связи на работу отца и, чтобы не мешать, сажусь в уголок, пока на меня не обратят внимание. Осматриваю всё уже давно знакомое. От двери через всю комнату широкая доска на дощатой перегородке  с дверцей у окна. На стене у двери телефон под деревянным козырьком. Перед звонком и после разговора надо покрутить небольшую рукоятку с правой стороны аппарата. Разговаривают по нему так громко, что летом через открытые окна с решётками  весь разговор слышен даже с улицы.         
  Рядом со входом прямо на полу в большой бочке  растёт огромный фикус. Ещё один, поменьше, в кадушке на табурете в углу у окна на улицу. На всех стенах плакаты с нарисованными людьми, похожими на наших деревенских и почти у всех в руках много денег. В комнате сильно пахнет канцелярским  клеем и, ещё сильнее, сургуч;м для опечатывания посылок и пакетов, который постоянно подогревается на электроплитке в двойной жестяной банке с крышкой. В крышке небольшое отверстие, в котором торчит деревянная палочка для набирания сургуча. На стене рядом с этой электроплиткой висит плакат, на котором молодая женщина в фартучке капает очень красным сургуч;м себе на ногу в тапочке. Плакат притягивает взгляд и запоминается.
    На работе отец в форме работника связи – чёрные китель и брюки, форменные ботинки и фуражка. Он сидит у дальней от окон стены за столом, покрытым зелёным сукном. На столе во время рабочего дня аккуратно разложено очень много интересных вещей – инструментов и бумаг. В столе слева от рабочего места тумбочка с полочками и выдвижным ящиком сверху.
 Справа от стола прямо на полу «денежный сундук», как его тут называют, с толстыми металлическими стенками и такой же крышкой. На крышке выступают штыри, которые при закрывании  входят в прорези на стенке сундука. Кроме этого на крышке большая фигурная накладка с шарниром для навесного замка. Часть сундука занимает ящик со своей крышкой и отдельными запорами. Там разложены деньги в пачках, красивые бумаги с гербом, перевязанные стопочками, листы разноцветных почтовых марок с мелкими отверстиями для их отрывания, разные монеты в бумажных колбасках. В самом сундуке почти нет свободного места. На полочках внутри и на  дне в коробках приборы, радиолампы для коммутатора, лампочки освещения, свёртки и мешочки.
    Бумажные деньги отец считает так быстро, что глазом невозможно  уследить. Так же быстро он штампует письма и другие документы.
  Кроме отца постоянно на почте работают двое или трое. Столов в комнате больше. За ними располагаются приходящие и приезжающие почтальоны, чтобы набрать в свои огромные сумки письма, бандероли, газеты и журналы.
  Посетителей всегда много. Пишут телеграммы и другие бумаги. Сдают или получают  посылки, подписанные химическим карандашом, в фанерных ящиках и в больших свёртках, обшитых белой тканью. Буквы надписей самой разной величины даже на одной посылке, обычно крупные и похожи на странных человечков. Посылки и бандероли  лежат стопками у стен и внутри у перегородки. Их привозят и увозят, иногда на грузовой машине, а чаще на лошадях, зимой – на санях, а летом на телегах или тарантасах – телегах с рессорами и удобными сиденьями. Часто можно было прокатиться на этих тарантасах до края села.
 Для взвешивания некоторых бандеролей, посылок и некоторых писем на столах стоят несколько  тарелочных весов. Гири к весам самые разные, есть даже совсем мелкие в коробочках с гнёздами под каждую блестящую гирьку.
    Между столами на полу стоят большие весы с площадкой. По  коромыслу с цифрами  двигается гиря, а на конце коромысла подвешен  диск для дополнительных гирь.               
 Приходящие с детьми, часто ставили их на весы. Взвешивали и меня.
Смотри-ка, ровно пуд, — говорят они и мне это очень нравится.   
     В конце рабочего дня отец всё убирает со стола, всё закрывает и запирает,  вешает замок на входные двери почты и мы идём домой или заходим к матери в магазин.
   
    В Селино два магазина – продовольственный и промтоварный. Они стоят напротив друг друга через улицу села.      
    Мать работает в продовольственном. Крылечко у него без перил, с двумя  ступеньками с трёх сторон. Входные двери в магазин  тяжелые с двойными стёклами, на каждой двери длинные деревянные ручки с наклоном в металлических кронштейнах. Такие ручки подходят для человека любого роста. Магазин просторный и светлый. Справа и слева от двери большие окна.
 Почти посередине магазина, левее от входа большая печка, обёрнутая в крашеные чёрной краской листы железа. За ней всегда, даже летом, дрова. На чугунном шестке над топкой печи стоят ведро и чайник. Дальше за печкой открытая  дверь на склад. На большом гвозде, вбитом в косяк двери, висит керосиновый фонарь. На складе справа стеллажи под потолок и во всю длину стены с коробками и маленькими ящиками. Вдоль всей левой стены высокий стол-полка с ящиками. В ящики складывают яйца, прокладывая их слоями тонких деревянных стружек. Эти яйца сдают колхозники. Под столом готовые к отправке уже заколоченные ящики. Иногда яйца трескаются и мне приходится их тут же выпивать – больше желающих нет, а выбрасывать жаль.
 Когда на улице дождь, я сижу у окна на складе, читаю разные бумаги или помогаю что-нибудь переложить.
    Перед печкой   бочка с растительным маслом, в ней  ручной насос с жестяным гусаком и крючком на нём. На бочке стоит мерная кружка, из неё выглядывает  штоком с цифрами, показывающий сколько масла  в кружке.
    Прямо от входа прилавок с тарельчатыми весами. Рядом с весами строй  чугунных гирь разной величины, отдельно стоят  блестящие маленькие. По прилавку  стоят большие открытые банки с повидлом, мешки с остатками круп и сахара.
  Вдоль стены справа от окна и у стены за прилавком полки с товарами. Перед ними через проход две просторные витрины из толстого выгнутого стекла. Там на тарелочках и кучками конфеты, печенье и пряники с прямоугольными бумажными  ценниками.
  Все покупатели при входе сначала здороваются, разговаривают о чём-нибудь, а уж потом покупают нужное. Часто забегают работники сельпо: товаровед, кладовщики, грузчики, заведующие. Они  меня хорошо знают. Я с  ними здороваюсь и они серьёзно разговаривают со мной обо всём.
   В магазине я обычно долго не задерживаюсь – дел много.
      
   Весной пятьдесят восьмого  года брат заканчивает первой класс. И я, бывая в Селино, захожу и в школу. Сначала я захожу  туда только в перемены и хожу по коридорам  вместе с учениками. После звонка выхожу из школы, гуляю где-нибудь поблизости от  школы и жду следующей перемены. Позже, осмелев, я уже остаюсь коридоре и после звонка на урок. Хожу, читаю вслух плакаты на стенах, слушаю уроки через двери. Смотрю из окон коридора на улицу села, заглядываю в уборные, на чердак, в дровяник. Школьники из Астраханово, Селино и окрестных деревень почти все уже знакомы. Учителя  меня тоже знают. Знаю я и директора школы Николая Семёновича Очагова. Всегда, как и все, здороваюсь с ним. Застав  меня одного в коридоре, он спрашивает почему я не на уроке. Узнав, что я ещё не учусь, но уже умею читать и писать, заводит меня в класс Валентины Ивановны, где учится брат. Учительница сажает  меня за парту между братом и его другом. Идёт урок пения и скоро черед доходит до нашей парты идти к петь к доске. Песню «Прощай Лючия» я хорошо знаю и пою, стараясь изо всех сил. Из коридора даже заглядывают посмотреть на меня и хвалят.
    Директор при встрече с родителями предлагает отдать меня в первый класс с шести лет, что бывает редко. Разговоры об этом идут и летом.
    Осенью брат идёт уже во второй класс, а меня, вместо школы, определяют в колхозный детский сад в Селино. В нём примерно мои ровесники  или чуть младше. Няней у нас  рослая женщина в годах, внимательная и с приятным голосом. То, что она рассказывает и читает, я уже знаю. Ходит она в светлом фартуке и только когда кормит нас, в основном кашей с молоком, надевает зеленоватый прорезиненный фартук.  В помощниках у неё огромный дед, в таком же клеёнчатом фартуке. Он приносит воду, выносит вёдра, носит дрова и топит печь. Часто он разговаривает с нами.
  Мне быстро наскучивает там и я перестаю ходить в садик. Снова часто захожу в школу и меня зовут на урок. Сижу опять  с братом и его соседом, иногда отдельно на свободном месте и меня даже вызывают к доске одного.
В школе мне всё очень нравится – гул из классов, когда идут уроки и шумные перемены.
   На новогодний праздник пятьдесят девятого года с родителями и братом я иду в школу. В конце коридора на возвышении стоят прибитые к полу ёлочки, под потолком от стены к стене рядами протянуты нитки с разноцветными бумажными флажками. Зрители сидят на стульях, поставленных рядами.
 Дед Мороз и Снегурочка – знакомые учителя, приглашают детей выступать и дают за это подарки. Я рассказываю начало стихотворения «Генерал Топтыгин», которое часто рассказывает мать. Потом я с другими детьми играю в «Ручейки» и другие игры, пляшу вприсядку.
  Много и другого интересного в Селино.
      Нагулявшись по селу, я один или с попутчиками иду в Астраханово. Если возвращаюсь и дома никого нет, то подбрасываю сена корове и телёнку, а потом  залезаю через чердак, чтобы было видно, что дом на замке.  Дома всегда есть чем заняться.

                Река детства               

   Рыба в нашем доме была всегда. Было из чего слепить «рыбник» – пирог из рыбы, универсальное приложение ко всем семейный торжественным случаям жизни, к праздничным и выходным дням.
     Рыбачил отец почти всегда на удочку. Ещё была «дорожка» – блесна на скрученной  вдвое или втрое толстой зелёной леске, которую ведут за лодкой по реке. Зимой ловили налима на жерлицы. Три-четыре поводка из лески с крупными крючками привязывались к кольям. Наживкой, чаще всего, служили  куриные потроха. Колья втыкались в дно через лунки, насверленные над не очень глубокими местами реки.
    Самая, пожалуй, многочисленная стайная рыба в реке подуст – очень пугливая и прихотливая в еде, чувствительная к перепадам погоды. Вот её и приноровился ловить отец. Всё начиналось с подготовки прикормки, чтобы приманить рыбу к месту рыбалки. Сначала добывался «выбой» – жмых после отжима семян льна. Он не продавался, а «добывался» через знакомых. Это были тяжёлые плиты серого цвета толщиной в ладонь взрослого и размерами с крышку табурета. За день до рыбалки кусок такой плиты откалывался молотком, дробился и долго варился в старом солдатском котелке. Кругом разносился запах сильно подогретого льняного масла, как будто готовилось что-то вкусное.
   — Сам бы ел, да рыбе надо, — говаривал при этом отец.
  После варки полученная жижа выливалась в полведра крошек красной  глины. Всё это  перемешивалось и из смеси катались небольшие, но тяжёлые колобки. Их заворачивали в клеёнку и укладывали в высокий деревянный ящик с верёвочной ручкой. Когда не было «выбоя», тогда прокручивали в мясорубке семена льна и их также долго варили.
 Наживкой были дождевые черви, причём и они проходили подготовку перед рыбалкой. Добывались черви в старом навозе или прелых опилках, после этого они жили круглый год под полом в старом ведре с влажной глиной. Для их питания в глину отец выливал несколько ложек подсолнечного масла. Эти черви долго оставались бодрыми, даже в воде.               
  Такая рыбалка всегда была с лодки. Пугливый подуст не подходит к берегу, тем более стаей. Мест для рыбалки сразу выбиралось несколько. Глубина подбиралась примерно в рост взрослого, с песчаным дном и не очень быстрым течением. Место запоминалось по приметам на берегу.
 Рыбалка обычно начиналась ещё в потёмках. На месте в дно вкручивались два длинных, обычно еловых – они почти не гнулись, кола один за другим по течению. Колья между рыбалками прятали рядом на берегу. К ним и привязывалась лодка. Небольшие, с кулак, кусочки глины забрасываются вверх по течению так, чтобы на дне они лежали чуть выше лодки и в полутора-двух метрах от борта. Глину размывало и запах приманки  уходил далеко вниз по реке. Рыба шла на запах и тут ей предлагался червяк. Ловил отец на удочку обычно без поплавка, проводя наживку над дном. Подсечка при поклёвке была надёжной, учитывая ещё, что рот у подуста расположен снизу. Попадала при этом и другая рыба. Нередко рыбы попадало очень много и, кроме пары полных сетчатых садков, почти всё дно лодки бывало ею завалено. В конце рыбалки отец кидал в воду сильно сбитый большой кусок глины на будущую рыбалку, чтобы подуст не уходил далеко.
 Когда отец брал нас с собой в выходной на раннюю рыбалку, то в лодку  мы с братом даже и не просились, так как надо было долго сидеть почти неподвижно. Мы в это время рыбачили с берега, ели разные ягоды на берегу, рвали крапиву для перекладывания пойманной  рыбы, купались. После рыбалки мы плыли на лодке ближе к дому и тащили рыбу на крутой берег реки.
  — Пуда четыре будет! — оценивали улов знакомые в самые удачные дни.
Часть улова нам с братом поручали унести стареньким соседям – так делали все рыбаки. Часть рыбы солили в кастрюле и ставили в подполье, остальное жарили на сковороде в печи или на таганке.
 Даже в будни отец, вставая  очень рано, успевал до работы порыбачить.
     Самая интересная для нас рыбалка была «на дорожку».  Ранним летним утром под  пение петухов с крутого берега мы с братом идём за отцом.  Каждый несёт свою часть вещей для рыбалки. Брат несёт весло и отцовский форменный старый китель. Я несу жёсткий прорезиненный плащ с подкладкой в серо-чёрную клетку и большой сетчатый  садок с тремя кольцами. Наша долблёная лодка лежит вверх дном на берегу среди многих других, привязанных цепью с замком к длинному дереву. Дерево лежит вдоль берега и почти половина его со стороны корня  уходит под  кучу земли от обвалившегося весной берега. Отец отпирает замок, переворачивает лодку и мы складываем в неё всю поклажу.
Сталкиваем  лодку в воду, мы с братом  садимся на нос. Отец ставит одну ногу на корму, другой резко отталкивается, садится и берёт весло. Лодка бодро выходит против течения.
Над рекой поднимается пар. Отец сидит на самой корме, распускает плетёную леску с большой блесной на проволочном поводке, опускает её через плечо в воду и быстро гребёт вверх или вниз по течению, не давая блесне лечь на дно, – это и называется «дорожка». Попадались на эту снасть всегда большие, иногда очень большие щуки. Когда щука хватала, отец бесшумно клал весло на дно лодки, резким взмахом над собой подсекал рыбу, чтобы она не выплюнула блесну, и уже не ослаблял леску.
    — Попалась, бродяга, — говорил он обычно при этом.
 Начиналось вываживание. Очень редко попадаются  большие судаки, голавли или даже сомы, но чаще всё-таки щуки. Рыба  прыгает, как будто хочет посмотреть на рыбаков, мечется от берега к берегу, пытаясь уйти в траву или в ветки затопленных деревьев. Отец выводит её на чистое место, постоянно подтягивая ближе к лодке. Рыба выдыхается и оказывается  головой в сачке. Она ещё долго стучит хвостом по звонким бортам лодки. Рыбачим пока не начинается утренний деревенский шум. Возвращаемся, разгружаем лодку и затаскиваем её на место. Идём с уловом  домой в крутую гору, встречные разглядывают и оценивают нашу добычу.
   В селе  вспоминали случай, когда отцу прямо у нашей деревни Астраханово попалась на «дорожку» огромная щука. Она таскала лёгкую лодку  с отцом вверх и вниз по течению.
Петро, ты куда поплыл?  — спрашивали с лодок и с берега.
Да  почту проверить, — отвечал отец, когда щука тащила его в сторону Селино, где он работал на почте.
В Климино, — отвечал он на тот же вопрос, плывя по течению в сторону деревни, которая ниже Астраханово.               
  Вытаскивать щуку отцу помогали несколько человек, все они пришли к нам домой. Да и  других желающих посмотреть на эту щуку было много. Почти половина её свисала со стола. На голове  были какие-то зелёные наросты и пиявки. Пасть была страшная, а в ней были блёсны и крючки с обрывками лески. Несколько человек поцарапали пальцы, пробуя остроту белых, почти прозрачных зубов.
 Рыбу отец чистил всегда своим очень острым складным ножом. Вскрывал брюхо рыбы одним движением, не задевая внутренности.
 Содержимое большого и полного щучьего желудка  рассматривали все очень внимательно. В нём были не только непереваренные или почти целые рыбы, но и остатки мелких птиц. Много было в желудке и вообще несъедобного.
   — Нет ли там моей старухи? — пошутил старенький сосед.
 Щуку разрубили на куски и соседи уносили их в посуде или завёрнутыми в полотенца.   Скоро кусочки щуки уже жарилась в печи на сковороде и тут же рядом со сковородой в чугуне из её плавников и хвоста варилась уха.
 От отца мы с братом кроме множества обычных хозяйственных работ, научились тонкостям рыбалки и тоже стали очень страстными рыбаками.
  Рано стали самостоятельно ходить на рыбалку при любой возможности, невзирая на погоду. Свободного времени у нас было много, да и друзья всегда были готовы составить компанию. Чаще всего мы ходили втроём – брат, его друг и я. Ещё в потёмках собирались мы на берегу, взяв с собой удочки, банку из-под консервов с червями и хлеб с зелёным луком на завтрак.
   Одна из наших удочек называлась просто «большая» – для ловли на живца. Она была намного длинней и толще других. Леска на ней была толстая, крючок большой, грузило тяжёлое, а поплавок часто и не вешали, чтобы наживку не сносило. Сначала обычной удочкой ловили мелкую рыбку, например пескаря, и сажали его на крючок «большой» удочки. Глубоко вкручивали толстый заострённый конец удочки в песчаный берег в таком месте, где поблизости не было кустов, а дно было чистым. Меня часто оставляли около этой удочки, чтобы я кричал в случае поклёвки. Брат с друг уходили по берегу ловить разную рыбу на червя, а я неотрывно следил за удочкой.
  Рыбы  было много самой разной и клевала она хорошо. Жаль было насаживать маленькую рыбку на большой крючок. Но ещё больше было жаль щурёнка, который попадался и прибегавшие на мой зов брат с другом обездвиживали добычу, чтобы она не упрыгала в воду, что иногда бывало. Особенно суров был друг брата Волынкин – он бил головой щуки о брёвна на берегу или пытался  сломать ей хребет. Дело доходило даже до моей борьбы за освобождение улова. Тогда ребята оставались рыбачить, а я гордо нёс свою добычу домой.
 Для тех, кто в деревне почему-то не мог рыбачить, у берега стоят морды и фитиль – плетёные из ивовых веток ловушки для рыбы. Любой мог взять из них рыбы сколько нужно – зимой из проруби, а летом с мостков. Летом даже самые  маленькие  ходили за рыбой с мисочками или бидончиками.
   Рядом с мостками  под отвесным берегом бьют из-под земли прозрачные родники – «кипуны», над одним из них вдавлен выдолбленный внутри  отрезок ствола дерева величиной с большое ведро, всегда переполненный чистейшей и всегда студёной водой. Так что из-под берега несли сразу рыбу и воду.
    Весной, когда река разливается и вода мутная, ловили рыбу на «намёт» – сетку на длинном, метров пять, шесте с поперечиной на конце метра в полтора. Часть сетки привязывалась к поперечине, а остальное подтягивалось на шест, образуя треугольный вход в сетку. Конец с сеткой забрасывался как можно дальше от берега, прижимался поперечиной ко дну и быстрым перебором рук по шесту прибрежная вода процеживалась. В конце заброса снасть резко выдёргивалась из воды и улов поблёскивал в сетке под поперечиной. При этом  опасном способе ловли нужно было ходить над водой по самому краю берега, который под напором высоко поднявшейся воды часто обрушивался.               
   В густых зарослях по краю лугов  за рекой в илистых протоках водилась похожая на змею рыба-вьюн. В начале лета, в пору сенокоса, протоки пересыхали, превращаясь в цепь небольших озёр. При этом из озер помельче вьюн в большом количестве переползал в другие, что поглубже. Обычно он перебирался по мокрой от дождя или росы траве. Так как рыба эта очень скользкая и руками её схватить трудно, то для его ловли носили с собой сачок или ивовую морду. При установке морды в удачное место, она быстро почти полностью, наполнялась скользкой рыбой. Вьюн даже выпотрошенный, без головы и хвоста, долго оставался подвижным. Часто хозяйки, особенно молодые, вместо жареной рыбы, находили пустую сковороду и головешки вьюнов по всему поду печи.      
    Поздней осенью крупную рыбу на отмелях били острогой – большой острой с зазубринами на зубцах вилкой, насаженной на конец длинного шеста. Мы наблюдали с высокого берега на большой костёр из смолистых дров в решётке, закреплённой на металлических прутках на носу лодки. Он освещал почти всю ширину реки. Вокруг этой лодки плавали другие лодки, тоже по два человека в каждой. Один управлял лодкой, а другой стоял в ней, высматривал рыбу и бил её острогой. Для такого занятия нужна была погода без дождя и ветра.
 Уместным считаю напомнить ещё раз о глушении рыбы.         
В начале зимы по первому льду, когда он ещё не покрыт снегом и под ним просматривается  плавающая рыба, её глушили. Инструмент для этого называется «чекмарь» - деревянная кувалда из куска елового ствола с горизонтально отходящей от него ветки в качестве рукоятки. Одна сторона чурбака была плоская, другая – острым конусом. Размеры такой кувалды были самые разные – по физическим возможностям и желанию добытчика. Плоской частью ударяли  изо всех сил по льду над замеченной рыбой и, пока она без движения, быстро выламывали лёд острой частью. Рыба покрупнее давала очень мало времени на то, чтоб её вытащили – она быстро приходила в себя. После ударов рыбья стая почти не разбегалась, а только отходила в сторону.  Основная опасность такого способа добычи заключалась в азарте толпы и в том, что тонкий ещё лед, пробитый и расколотый, не держал даже мелких зевак.
  Было и  ещё одно развлечение на реке – ловля щурят петлей. У деревни было несколько неглубоких мест у берега, заросших водорослями. Тут почти всегда, слившись с травой, стояли в ожидании зазевавшихся мальков, щучки с карандаш величиной. Дети, стараясь не шуметь, подходили к таким местам и осторожно одевали колечко на конце скрученной, обычно медной, проволоки на обнаруженного «охотника». Доведя снасть до середины рыбки, резко выдёргивали её на берег. Сдерживать свои движения было очень сложно, но и азарт при этом был особенный.
  Кроме практической ловли рыбы, была у нас и теоретическая подготовка.
Отец почти с первого номера издания выписывал журнал «Рыбоводство и рыболовство», в котором было много интересного о природе, технике, науке и самоделок для дома. Даже смотреть картинки было очень интересно. Эти журналы отец хранил в сундучке. Там же  было много самого разных вещей для рыбалки.   
  Позже по чертежам из журнала, отец сделал выкройки и сам сшил из парусины основу надувной лодки, похожую на вытянутую баранку диаметром около двух метров с парусиновым же дном. В борта, сверху через узкие обшитые прорези,  вставлялись двенадцать камер для баскетбольного мяча или восемнадцать волейбольных.  Детская  клеёнка, склеенная из двух полотен, облегала всю конструкцию снизу и не пропускала воду. Для жесткости внутрь вставлялся сборный каркас из сухих лёгких досок. В разобранном виде лодка свободно умещалось на одном велосипеде, легко собиралась и разбиралась одним человеком. Камеры можно было надувать насосом или даже ртом. Очень удобно с такой лодкой  было рыбачить на озёрах, старицах и лесных  речках. Настоящие надувные лодки были в то время только у военных, а когда их начали продаваться, то стоили они очень дорого.
  Умение вязать  узлы из лески и шнура, изготовление с помощью рубанка лёгких и гибких удилищ из молодых пихтовых стволов, ночёвки у реки и многое другое от рыбалки, как и от посильных домашних дел, было началом нашего жизненного опыта.
               
                Наводнение               
      
  Зима пятьдесят восьмого  года была очень снежной. Астраханово, стоящее на высоком берегу реки Кильмезь, заметало под самые крыши снегом, который приносило с поля за деревней. По самой деревне дороги подолгу не было. Даже чтобы выбраться из дома, иногда многим приходилось лезть из сеней на чердаки и выбивать доски фронтона. Только потом по глубокому снегу на огородах за домами пробирались к дороге, проходящей по пригорку. Дорога была выше крыш домов и её заметало очень редко. Уже по дороге шли направо на ферму, конный двор и кузницу, а кто работал в селе Селино – налево.
 Весна пришла дружная. Снег быстро осел и пропитался водой. Всё живое проваливалось до самой земли даже на уплотнённых зимой снежных дорогах и тропинках. На въезде в деревню дорога огибала овраг, который за зиму полностью занесло и дорога пошла прямо. По ней, последней в эту весну, пошла лошадь с санями и свалилась в овраг. Возница  быстро скатился за ней и распряг. Вывели  лошадь, обвязав под грудь вожжами по протоптанному до самой травы склону оврага. Потом вытащили и сани.
     Колодец, очень глубокий, был только за деревней около фермы и для приготовления еды воду продолжали носить из-под горы из реки и родников, а на остальное брали из ямок вырытых под тающими сугробами в чистых местах. Очень быстро по деревне начали шуметь ручьи, которые здесь называются «зажорами». Они сливались в полноводные  речки, которые гремели по логам круглые сутки.
     Каждый день с утра до вечера  на берегу было много народа – ждали ледохода. Лёд на реке потемнел и приподнялся, у берега появились участки свободные ото льда с быстрым течением зеленоватой воды. Вот лёд затрещал, ткнулся в берег и скоро  уже шёл сплошным полем. Мимо нас проплывали санные  дороги вдоль и поперёк  реки с остатками сена по обочинам, высокие шесты для обозначения  зимних промоин во льду.
  Река у деревни хорошо просматривается километра по три в обе стороны. Вот издалека послышалось пронзительное мычание, посреди уже широко разлившейся реки на  льдине со средний двор величиной, плыла пёстрая корова. Мужики на большой лодке с двумя огромными вёслами, обходя льдины, быстро поплыли на спасение. Они заплывали ко льдине с разных сторон и пытались высадиться. Корова пугалась их и начинала метаться по льдине, подходя к самым её краям. Так все они быстро уплывали вниз по реке. Мы долго ждали их на берегу. Вернулись мужики без коровы и вытащили лодку на берег, около места, где дежурили. А корова так и уплыла в реку Вятку.            
  Вода в реке прибывала очень быстро. По реке несло бочки, ящики, доски, деревья. Проплыло несколько почти  не развалившихся бань с деревянными трубами – бани почти всегда строились поближе к воде и их часто смывало наводнениями. Вереницами двигались по реке полотна ворот, брёвна с остатками уплотняющего мха, косяки окон с наличниками и рамами, крыши целиком и разваленные на отдельные части. Примерно по середине реки
проплыла  затопленная почти до верха наличников крепкая большая изба с тесовой крышей. Ровно через шестьдесят лет я рассказал об этом  наводнении соседу. Выяснилось, что скорее всего это была пекарня с Ермаковской пристани, где они тогда жили. Его мать рассказывала ему в своё время, что как-то вышла за хлебом и увидела, как пекарня уже уплывает за поворот. Ермаков завод  была одним из посёлков-лесоучастков Сюрекского леспромхоза в Удмуртии для подготовки леса для сплава и он стоял  на реке Лумпунь, притоке Кильмези, не менее чем в семидесяти километрах, если считать по руслу реки вверх по течению.               
  Река разлилась уже так, что на противоположном низком берегу виднелись до самого горизонта только вершины растущих там деревьев. В один из таких дней мимо деревни вверх по реке прошёл с громкой музыкой большой белый теплоход. Шли небольшие катера с длинными шестами и баграми по бортам для причаливания, отваливания и чтобы сниматься с мели. На палубах лежали бухты тросов и верёвок. Большие и малые лодки с надрывным звуком моторов часто проплывали днём в обе стороны.
 Скоро начался сплав леса. Поплыли «плоты-глухари», торчащие из воды метра на три-четыре, похожие на огромные перевёрнутые многоногие табуретки, заполненные брёвнами длиной метров по восемь-десять попеременно слоями вдоль и поперёк, а сверху закреплённые брёвнами по диагонали. Шли огромные «плоты-матки», как их называли, со стоящими на них домиками величиной с обычную баню.
 На поворотах реки и те и другие плоты отводили от берега и снова  выводили на середину реки небольшие катера, собрав их по нескольку на длинный трос.   
  Потом пошли  длинные, не очень широкие, связки плотов с большими вёслами на подставках-гребнях в их начале и конце, с шалашами, перевёрнутыми лодками и мачтами для фонарей. С помощью вёсел такие плоты держались постоянно на самом быстром течении.
  С берега мы махали проплывающим, они тоже приветствовали нас.
  Плыли по реке и отдельные бесхозные брёвна, которые ловились местным населением с лодок и баграми вытаскивались на берег. (Багор — древко и насаженный на него железный наконечник с двумя острыми рожками, из которых один – прямой, а другой – загнут крючком). Багры были в каждом хозяйстве. Некоторые  брёвна во время сплава полностью тонули – их называют топляками. Их вынимали летом при чистке русла реки, когда против течения вели с обоих берегов подгруженный, как низ сети, канат, приподнимая над водой такие брёвна. К ним подходили на лодках и баграми тащили к берегу.
            
                Лесной пожар
   
  В один из солнечных дней начала лета в деревнях на нашем берегу реки били в рельсы. Народ стал собираться на дороге, идущей вдоль огородов за деревней. Это было самое высокое место в округе и с него как на ладони был виден лес за рекой, уходящий с постепенным повышением к горизонту, становясь там сплошным сине-зелёным полем. Далеко слева по верху леса  на восток шло рыжее пятно, за ним вверх поднимался чуть видимый, почти прозрачный синий дымок. Это было очень похоже на то, как шёл огонь по траве, когда ребята постарше ранней весной подожгли её увеличительным стеклом от фонарика и чуть не спалили крайний дом деревни.
  Огонь за рекой скоро оказался напротив деревни. Тут почти над нами пролетел самолёт-«кукурузник» (АН-2) и улетел в сторону пожара. Дальше он повернул вверх по течению реки и от него стали отделяться парашютисты. Немного погодя в месте их сброса поднялось вверх пламя. Оба языка встретились и высоко в небо взметнулось оранжевое пламя и до нас дошёл звук сильного хлопка. Там поднялся реденький, как махорочный, дымок.
  Скоро к месту, где стоял народ, подъехала председатель колхоза Краснова, так её звали все от мала до велика, на своём  «бобике» (автомобиль ГАЗ-67Б) с открытым верхом. Место за передними сидениями было заняты, как пеной, куполами  парашютов. Сами парашютисты в чёрных комбинезонах приехали на грузовой машине. На капоте председательской машины парашютисты расстелили карту, смотрели в неё и показывали руками в сторону леса за рекой. Вокруг стояли местные мужики с лопатами, баграми, топорами и вёдрами – у кого что было нарисовано на пожарных табличках, которые были прибиты к торцам брёвен сруба на уровне верха окон каждого дома. Людей разделили на группы и, видимо, назначили старших. Скоро все они поплыли на лодках за реку.
  Мы смотрели с берега, как люди на том берегу расходятся в разные стороны и исчезают за редкими тополями на лугах.
               
                Время раскололось               
 
  Из Астраханово мы уезжали в конце мая пятьдесят девятого года.
  Провожали нас всей деревней. Из провожающих мне ближе всех  была тётя Моня, неприметная среди других соседей, очень, как мне тогда казалось, старенькая. Многих, и не только наших деревенских, она поставила на ноги своим умением лечить народными средствами. Мне она спасла ногу, а может и самого, после моего прыжка с конька крыши нашего дома на лёд. Тётя Моня крепко обняла меня и попросила помнить и не забывать. Только много позже я понял, что это были две разные просьбы.
 Все были грустными. Говорили напутствия, благодарили, обнимали, прощались. Светлое утро подёрнулось какой-то серенькой поволокой.
  Всё наше имущество было погружено в кузов грузовика  и накрыто брезентом. Мать с маленькими сёстрами села в кабину. Отец, брат и я забрались в кузов и устроились около кабины. Наши соседи и друзья остались стоять в ряд один к одному около нашего бывшего дома и долго махали нам. Мы долго видели их с высоты кузова. По дороге вдоль Селино и Аркуля  в просветах между деревьями мелькала родная река.
       Как только  проехали Аркуль, началась очень сильная  гроза. Машину, казалось, даже подбрасывало от ударов грома. Когда въехали в лесок перед Ключами, пошёл сильный дождь и мы спрятались под брезент. После очень близкого сильного  удара грома, машина остановилась. Дождь почти  перестал и мы выглянули из-под брезента. Дорога впереди уходила вниз к ручью, где был брод – мелкое место для проезда. На опушке леса над дорогой  белела половина высокой старой ели, только что расколотой молнией примерно пополам по всей высоте. Вторая половина дерева лежала поперёк дороги и вершиной уходила далеко в кусты.
Водитель пошёл искать объезд, а мы вышли на дорогу. Отец и мы с братом потрогали половины ели – они были тёплые, в мелких белых волокнах и пахли смолой. Мать сказала, чтобы мы были осторожнее.
  Снова начинался дождь. Пришёл водитель и мы снова все расселись. Машина развернулась и мы поехали обратно, как будто передумали уезжать. Но скоро по краю поля выехали на другую дорогу и снова поехали от родного дома.
   Эти половины ели разделили нашу жизнь тоже на две части – на бывшую привычную и на неизвестную впереди.
  Снова начался дождь и, пока мы ехали, он всё шёл, а мы только выглядывали временами на дорогу, но больше дремали. Так незаметно и доехали до места.

                Дамаскино   
               
                На новом месте   
   
 Сначала мы поселились на первом этаже Дамаскинского узла связи, куда отец был переведён из Селино начальником. У нас отдельный вход с улицы, а из просторной  прихожей двери в наши две комнаты. Окна комнат выходят на огород и соседний дом. Подполья на новом месте не было и мешки с картошкой, овощами и частью нашего имущества стояли в углу коридора.
  За узлом связи был небольшой пустырь, заваленный остатками оборудования и большими перегоревшими радиолампами. За пустырём нам выделили  участок земли, где мать скоро устроила грядки, а за ними мы посадили картошку. Участок уходил вниз к речке, а по его краям цвёл белыми зонтиками борщевик  выше моего роста. В жаркую погоду мы его обходили, чтобы не обжечься листьями.
 Ещё ниже по лугам и среди густых зарослей кустов течёт речка Воробьиха, неширокая и мелкая, лишь кое-где в её течении встречаются бочаги – широкие и глубокие места.
  Над нашим жильём, на втором этаже, телефонный коммутатор, откуда круглые сутки до нас доносились повторяемые по несколько раз названия ближних и дальних  населённых пунктов. Больше всего помнятся Такашур и Кокуевка, похоже, что с ними была самая ненадёжная связь.
   За стенкой у нас почта. На машинах, а чаще на почтовых тарантасах с лошадками, почту развозили по окружающим деревням. Иногда на таких тарантасах разрешалось и нам с братом съездить с почтальоном в какую-нибудь деревню. После случая, когда почтальон загулял на свадьбе и оставил меня одного на улице в какой-то деревне, такие поездки прекратились. В тот раз местные нашли меня спящим на крылечке магазина, очень похожего на магазин в Селино, в каком работала мать, и среди ночи привезли меня домой.
               
                Новое жильё
   
     К осени мы переселились уже в постоянное жильё через дорогу от узла связи. Это была  квартира на первом этаже двухэтажного дома. На втором этаже с отдельным входом жили старенькие дед с бабкой.
   У нас просторная комната с двумя окнами на улицу и одним во двор, большая кухня с окном на улицу. Одна стена, как обычно, без окон. От печки в комнату выходила большая белёная стена до самого потолка, уходящая на второй этаж. Печь топили из коридорчика сразу справа от входа. Там всегда лежали дрова и берёста для растопки. Зимой посреди комнаты на жестяном листе стояла печка-буржуйка с двумя круглыми прорезями с крышками, которые убирались к трубе, когда надо было готовить еду. На крышках были жестяные же ручки. Железная труба поднималась вверх метра на два, а оттуда, почти под потолком, уходила в печь через круглый душник.
 Слева от входа вешалка с одеждой, закрытая цветными шторами, а дальше у стены наш большой сундук.
   Полатей тут не было, а стояли две большие кровати у стены и одна у печки, все ножками
в консервных банках с керосином, чтобы не пролезали клопы.
   В переднем углу между окнами стоял большой стол, около него вдоль стенок были широкие лавки, рядом стояли наши стулья.
 На кухне всё было так же, как и у нас в Астраханово – большая тумбочка, табуретки, посуда. На полочках в тумбочке всегда было что перекусить.
Ели обычно щи да кашу. Всегда на столе были селянка и винегрет – это мы с братом готовили и сами, когда родителей не было дома.
               
                По деревне
   
      Под горой, почти вдоль всей  деревни, был большой пруд, который, как нам рассказали, ушёл весной перед нашим приездом. В начале лета безо всякой техники, а только лопатами, носилками, вёдрами и тазиками всей деревней его снова запрудили.
 На следующий после этого день Воробьиха уже вышла из берегов. На середине качались рядышком ботинки, которые тут называли «баретками», а по берегу с рёвом после ремня от матери ходил их хозяин лет десяти – он их оставил вечером под глинистым  берегом. Сам паренёк плавать не умел и за ботинками  сплавал его друг.
 «Вешняк» – проём под мостом  сквозь плотину, был сделан большим коробом с ровным полом, а со стороны пруда были столбы с пазами. В пазы, начиная снизу, плотно начали закладывали толстые широкие доски, которые не пропускали воду. Доски добавляли, пока вода не поднялась почти до верха плотины. Ветки кустов на дальней стороне пруда наклонялись прямо в воду. Пруд стал самым многолюдным местом. Дети купались на другом берегу пруда, где было мелко. Взрослые, особенно после работы, прыгали с ближнего бережка, раздевшись прямо на ходу. Интереснее  всего  было под вешняком. Там можно было вставать под водопад, который прижимал к доскам пола. Вода сбивала с ног, прокатывала по скользкому полу и выбрасывала купальщиков в глубокий омут за дамбой.
       Скоро в пруду появилась и рыба, пришедшая с верхнего течения Воробьихи. Появились и рыбаки, в основном дети.
 С местными ребятами  мы быстро подружились и ходили с ними вверх по Воробьихе. Далеко пройти по берегам речки было невозможно из-за густых зарослей ивы и ольхи.
 Ходили мы и в лес за прудом по грибы и ягоды с местными и за вениками с отцом.
Ниже пруда за речкой  была поляна со списанными тракторами и комбайнами, от почти целых до совсем голых их рам. Там мы выколачивали подшипники или набирали приводные ремни из металлических прямоугольных рамок, которые навешивали на себя, как патронные ленты военных моряков на картинах.
  За прудом в траве и на кустах водились клещи – их приносили все и помногу. Как-то отец с матерью осмотрели брата после его похода в лес и нашли на нём девять клещей. Отец сказал в шутку, что должен быть и десятый. Немного погодя, одна из сестер задела брата по голове наружной обоймой только что разбитого нами подшипника. Он пожаловался на боль в самой макушке, там и нашли десятого клеща.
  Больше всего от клещей страдали собаки – их нижние губы были увешаны толстенными уже  кровопийцами. Доставалось и другим домашним животным.
 С клещами боролись – лес посыпали дустом с самолётов. С высокого берега пруда лес виднелся очень далеко и было видно как в нашу сторону от горизонта заходили сразу по два  «кукурузника». Они шли, казалось, почти  рядом один к другому с дымчатым шлейфом из-под крыльев. Перед прудом они круто поворачивали в стороны.
 Мне долго снились эти самолёты, кучей летящие прямо на меня.
 После опыления за прудом на опушке было много погибших от дуста мышей, птиц и даже зайцев. Как-то мы подобрали там коростеля-дергача, дома он начал уже бодро бегать и немного стал летать, ночевал за сундуком, но его задушила соседская кошка, когда оставили открытой входную дверь.
  За прудом мы с ребятами  постоянно играли в войну. Команды были с разных концов улицы. Всё было по-серьёзному – копали окопы, делали шалаши и землянки, кострами заграждали подходы. Пистолеты, автоматы и пулемёты и гранаты  делали из досок или из стволов молодых сосен. Игры часто доходили до драки, но и мирились стороны быстро.
  В соседнем доме на первом этаже двухэтажного дома, такого же как у нас, жили дед с бабкой. Дед был инвалидом войны и у него была трёхколёсная мотоколяска с очень шумным двигателем и полностью ручным управлением. Когда он заводил свою инвалидку, слышно было на всё село и на звук сбегались дети. Бабка распахивала высокие ворота и тогда все разбегались в стороны. Дорога вдоль наших домов  проходила по ложбине и была ниже уровня дворов.  Мотосредство с грохотом выкатывалось со двора, скатывалось на дорогу и быстро оказывалось на другой стороне улицы, где был пустырь и росла высокая густая крапива. Мы выталкивали коляску на дорогу, она останавливалась и принимала пассажиров. Рядом с водителем, его костылями и на заднем борту смело располагались три-четыре смельчака. Дед добавлял газу и конструкция, разгоняя кур и гусей, ехала по селу. За селом пешее сопровождение отставало и ждало, пока  участники пробега  доедут до деревни Хвощанка и вернутся обратно, а это было километра три в один конец. Бабушка заранее открывала  ворота и коляску ватагой закатывали во двор
               
                Чернушка
   
         Корову позже тоже перевезли в Дамаскино и держали её пока у соседей. Кормить её на новом месте было нечем – родители в колхозе не состояли, и пришлось её сдать. Приехали заготовители с большими весами и закупили в деревне несколько коров, поросят и коз. Нашу Чернушку тоже взвесили и загнали её по настилу в кузов машины. Мать плакала и мы все тоже. Теперь не было у нас нашей кормилицы. Не надо стало подбирать пучки сена или рвать ей свежую траву. Молоко мы стали покупать по бидончику у соседей.
               
                В школу   
   
    В Дамаскинской школе учились дети и с соседних деревень. И вот первого сентября пятьдесят девятого года на школьной линейке, я успел подраться с такими незнакомыми ребятами. В ход пошли портфель и большой букет. Портфелем я защищался, а букетом отбивался. После короткой стычки, я оказался дома с крепко зажатым в кулаке остатком букета. В портфеле кроме учебников и тетрадей, была бутылка молока с бумажной пробкой, хлеб и варёные яйца на завтрак во время большой перемены. Всё это разлилось, разбилось и перемешалось. Я всё перебрал и почистил, пока никого не было дома. Но яичный желток по краю страниц учебников долго было заметно.
  Так я начал учиться. Школа была похожа на Селинскую, тоже деревянная  двухэтажная и с таким же внутренним расположением, так что здесь всё мне было уже привычно.
               
                Первый класс      
 
          Моя первая учительница Четверикова Полина Александровна. Спокойная, внимательная и с каждым из нас как давнишняя знакомая. Она собрала нас  на первом этаже в просторной комнате с тремя большими окнами и сама рассадила нас за парты. Познакомились, причём многие стеснялись, когда слышали свою их фамилию и вставали. Старостой класса выбрали Костю Городилова, самого рослого в классе. Сразу назначили дежурных – двоих с первой парты первого от двери ряда. Они раздали из деревянной коробки каждому по деревянной ручке с пером «звёздочка» и на каждую парту по чернильнице-непроливайке. Для чернильниц посреди верхней части парты были круглые гнёзда, а для ручек канавки по обе стороны от чернильницы. Учебники раздали ещё летом, а тетради купили родители.
       Начались уроки. Учили алфавит и тут же из новых букв составляли слоги, а  из слогов и слова.
 Читать я уже умел, но по слогам читать не учился и прочитывал сразу словами и строками. Сначала Полина Александровна меня притормаживала, но от этого её отвлекали полностью неграмотные ребята, так что приходилось больше заниматься ими. Особенно выделялись два брата Стяжкиных из деревни Северное Дамаскино, которое было километрах в пяти от Дамаскино. Они были совершенно одинаковые – то ли  близнецы, то ли погодки и буквы знали одинаково плохо оба.
  Скоро один из них отличился. При раздаче ручек каждое утро у нас не хватало одной. Учительница  давала запасную, потом свою, позже уже шла за ручкой в учительскую. Когда  негде было взять недостающую ручку, то один из Стяжкиных вытащил из своего портфеля пучок перевязанных старой резинкой ручек, выбрал одну и передал Полине Александровне.
  — Откуда же у него столько ручек? —спросила она.
  — А мне каждый день давали, — ответил стяжатель.
 Еле вернули его коллекцию ручек в общий ящик.
   В большую перемену в полутёмной комнате с партами до потолка в одной половине, детям колхозников давали стакан молока и хлеб, а другим то давали, то не давали. Отец и мать в колхозе не состояли, но норму теребления льна – сотку на каждого взрослого жителя села, выполнили. На льняном поле тогда мы были всей семьёй и мы, дети, тоже вытягивали с корнем стебли льна. Там я увидел вблизи, как вяжут снопы. Отец делал это так быстро, что не уловить глазом. Тогда и я научился делать перевязь для снопа из двух тонких пучков стеблей, скручивая их в верхней части.
   Потом, помнится, стали давать колхозный завтрак всем и даже была  гречневая каша с чайной ложкой топлёного масла.
  На Новый год была поставлена ёлка в коридоре на втором этаже нового крыла школы. На ёлку в школу родители приводили и дошкольников. Ведущая объявила, что к нам идёт Дедушка Мороз со Снегурочкой и показала в поле за окном. И точно, со стороны Северного Дамаскино они шли с санками, а на санках большой мешок. Дед Мороз со Снегурочкой поднялись на второй этаж и начали рассказывать, как трудно они добирались на праздник. Одна из моих двух сестёр, почти пятилетняя, ухватилась за санки.
  — Наши санки, наши санки, — повторяла она.
 Ей быстро дали подарок, отвлекли, а потом вернули и санки.
Было весело. Все пели, плясали, рассказывали стихи.
               
                Уроки   
   
   За лето я прочитал не только свои, но и учебники брата за третий класс. Так что учиться мне было легко. На устные задачки я знал ответ ещё до окончания  вопроса. Все стихи из учебника «Родная речь» я знал наизусть. Да и от родителей мы с раннего детства знали много стихов не только из школьной программы.
      Весной, когда солнце уже хорошо пригревало, у нас было контрольная по арифметике. Полина Александровна разложила по партам половинки тетрадных   листов с заданиями. Задачи были совсем простые. Одна из них про вагон и мешки, которые то вносили, то выносили. Вагоны я ни разу не видел, но сразу написал ответ и стал подсказывать соседям. Учительница подошла, посмотрела мой ответ и предложила мне выйти из класса. Я вышел в совершенно пустой коридор и стал ходить от окна к окну. Тут в коридор вышел директор и спросил почему я не на уроке. Я сказал, что уже сделал задание. Он заглянул в наш класс и Полина Александровна подтвердила мои слова. Директор привёл меня в учительскую, куда попасть боялись почти все школьники. Там было много всего интересного – шкафы до потолка и все с книгами, много новых для меня вещей по стенам и на столах.  До звонка на перемену мы разговаривали, сидя за его столом. Он показывал мне призы и грамоты, а потом подарил мне большую, сантиметров пять-шесть высотой, самодельную октябрятскую звёздочку из толстой жести без детского портрета Ленина, но с крупной булавкой.
Ходить в школу мне очень нравилось.
               
                Деревенская интеллигенция
   
  Как-то зимой одноклассница пригласила меня на свой день рождения. Для подарка родители дали мне новую красивую книжечку, мне её было жаль, но я пошёл и подарил. Именинница жила с родителями и сестрой в большом двухэтажном доме недалеко от нас. Её родители, как и наш отец, были деревенской интеллигенцией. Собралось нас человек десять. Взрослые накрыли стол и куда-то ушли, а всем распоряжалась сестра виновницы торжества, которая была постарше. Она устраивала конкурсы, показывала фокусы, угощала скромных. Мы рассказывали стихи, пели песни, плясали, играли (водящий ловил с завязанными глазами на звук голоса), слушали пластинки. Сестра одноклассницы показала фокус: стоя перед белой стеной печки, она протягивала к ней руки и касалась её обеими. После этого сгибала руки, слегка ударяла ладонью левой по локтю правой  снизу, снова протягивала руки к стене. Тут оказывалось, что правая рука не достаёт до печки. Снова сгибала и уже правой ладонью стучала по левому локтю – та тоже становилась, якобы, короче. Скоро мы раскусили этот секрет.
  Было весело и жарко, много разных блюд, консервы, печенье, конфеты, лимонад и даже мороженое. Под конец праздника, родители одноклассницы дали каждому по свёртку со сладостями и мы пошли по домам.
               
                Герман
   
     С ним мы учились в одном классе, были одинакового роста и развития. В деревне он всех и всё знал, и был у меня экскурсоводом и проводником. Он знал Дамаскино так же, как я знал свои Астраханово и Селино.
   Семья Германа жила в высоком одноэтажном доме посреди деревни. Сзади к дому примыкал большой навес, а дальше были хлев с сеновалом. Отец его работал водителем на большой грузовой машине и часто бывал в дальних поездках. Когда он был дома, его машина стояла у них под окнами.
  Герку все знали и мы везде были вхожи. На молокозаводе, который стоял прямо на роднике у спуска к пруду, нам разрешали брать сушёный творог прямо с полок сушилки и нам его можно было набирать полные карманы.
   С Германом я первый раз попробовал курить, причём сразу основательно. Отец его курил и у них дома за печкой стоял большой фанерный ящик из-под папирос. Пачек сигарет и папирос в ящике было навалено больше половины: «Север», «Красная звезда», «Друг», «Парашют», «Волна», «Пингвин», «Северные», «Махорочные»и много других. Мы взяли из ящика несколько сигарет и папирос. Курить пошли за сарай, накурились до тошноты и до наклона горизонта в глазах. Тут неожиданно вернулся отец Германа, снял со стены под навесом  вожжи и начал нас слегка воспитывать. Мы скакали  вокруг длинного верстака, то в одну, то в другую сторону, то через него, то под ним. После этого «воспитатель» сходил к нам и сказал обо всём этом моему отцу.
 — Ну, как? — спросил отец, когда я пришёл домой.
 — А, совсем не больно, — ответил я.
Так я покурил и бросил в первый раз.
 В уборочную Геркин отец работал на комбайне и брал нас собой. Было очень интересно ездить по полю, смотреть кругом с высоты кабины. Нам даже доверялось поднимать рычаг сброса соломы из копнителя. Иногда мы умудрялись прыгать в копнитель, вываливаться с соломой и снова догонять комбайн.
     Ходили мы с Геркой и за яблоками в чужие сады. В деревне было много высоких  яблонь-китаек. Как-то мы зашли к его соседу напротив, залезли на яблоню, которая росла наклонно и верхушкой уходила на крышу дома. Тут вышел старенький сосед, увидел нас и ушел в дальний конец огорода, чтобы не испугать нас. Когда мы слезли, он нас подозвал и дал нам крупных яблок.
   Ещё мы любили лазить по вентиляции в зернохранилище за горохом и кукурузой. Там меня укусил в палец хомяк, было больно.
               
                Привет Зворыгиным               
      
  Когда в деревне копали картошку, праздник был у всех, а особенно у детей. На убранных уже огородах по всей деревне жгли костры и пекли в них новый урожай. Почти все, а особенно совсем маленькие, ходили с перепачканными горелой картошкой лицами. Детям особенно нравилось запускать самую мелкую, ненужную в хозяйстве картошку, наколов её на тонкий конец гибкой ветки. Держа ветку за толстый конец, отводили руку назад и резко широким размахом стряхивали её в нужном направлении, обычно вверх – кто выше запустит.
  Как-то раз мы стояли с ребятами посреди улицы, когда уже начинало темнеть. Я тоже решил пойти на рекорд. Продел подходящую картошку, отвёл руку назад, а потом махнул веткой вверх. На фоне ещё светлого неба  картошки не оказалось. Ищу, где же она. Видимо руку назад я отвёл резковато. Вижу из окна ближнего дома, это был дом моей одноклассницы Гали Зворыгиной, через пролом в стекле торчит кулак. Братья Гали были постарше нас, крепенькие, даже толстоватые, почти одинаковые. Они выскочили из дома босиком в домашних широких рубахах и помчались за мной. Бегал я в то время быстро. Они пыхтят прямо рядом за мной, протягивают ко мне руки и громко хохочут. Я, не оглядываясь, прибавил ходу, забежал за инкубатор в конце улицы, по огородам спустился к речке. Всё было тихо и я осторожно пошёл домой. В сенях у нас стояло много мешков с картошкой и я спрятался за них, накрывшись пустым мешком. Пришёл отец и прошёл мимо меня. За ним пришли братья Зворыгины со своими  родителями.               
  —Что вы ему сделали? — спрашивал их отец Зворыгин.
Да ничего мы ему не сделали, мы его даже не догнали, — ответил
 один.
 Все вышли на улицу, а я  зашёл домой и сразу лёг спать.
После этого мы запросто встречались с братьями Зворыгиными и я часто бывал у них дома.
       В начале лета около их дома  укладывали в кузов большого грузовика  вещи. Мы с одноклассниками тоже помогали. Было очень грустно, как будто уезжали все и навсегда.
       Скоро уехали из Дамаскино и мы. Очень жаль было расставаться с новыми друзьями.

                Лощинка               

    Из Дамаскино мы переезжаем на Четвёртую площадку, как тогда называли посёлок Кильмезь в Удмуртии.
    По дороге остановились в деревне Лощинка – родине матери. Тут жила наша бабушка. Муж её, наш дед, погиб ещё перед войной, её дети – наши дяди и тётя разъехались кто куда, и она жила в своей избушке одна.
 По хозяйству бабушке помогал одинокий дед из соседней деревни Иванково – Константин Захарович. „Костя Захарыч“– так звали его все.
  В это же время к бабушке приехала из посёлка Устье Лобани  сестра матери с мужем и двумя сыновьями.
  Со станции Кильмезь приехала двоюродная сестра бабушки, почти ровесница нашей матери, с мужем и тремя детьми.
   Разместились кто где – дети в избе, а остальные в сенях, на сеновале и у соседей. Наших родственников тут была добрая половина деревни.
  При нас приходили к бабушке родственники и из соседних деревень.
Из деревни  Вознесенское, недалеко от Лощинки, пришла очень старенькая бабушка, очень маленькая ростиком с белым ивовым батожком – прутиком выше её. Даже наша бабушка называла её бабушкой. С ней ней рядом постоянно были два паренька, чуть повыше её, но очень полные. Похоже, что они были близнецами и были даже одинаково одеты. Один носил ивовую зелёную корзинку, а другой котомочку – небольшой серенький мешок с верёвочкой, привязанной к его углам концами и серединой, наброшенной петлей на горло мешка. Иногда они менялись ношами, но это мало кто замечал. Нашей бабушке они принесли, как принято, гостинцы, а обратно унесли уже гостинцы от нашей бабушки.
  Все гости, кто чем мог, помогали бабушке. А хозяйство у неё было большое: корова, утки, куры и поросята. По утрам корову выпускали в стадо, а уток гнали на озеро. Бабушкины поросята были с тёмной пятнистой шкурой – потомки диких свиней, плоские, как лещи и совсем нежирные в отличии от обычных поросят. По окружающим лесам таких водилось много, там их ловили маленькими и выращивали дома.
  Рано утром по улице проходил колхозный бригадир, стучал в окно и сообщал бабушке, куда ей идти на работу в этот день.
  В свободное время мы занимались исследованием деревни и окрестностей.
   Лощинка стояла рядом с Сибирским трактом примерно в километре от моста через реку Вала. Огородами бабушкина сторона деревни примыкала к крутому берегу сильно изогнутого озера Круглыш, широкой и глубокой старице реки.
  За озером на высокой песчаной косе был лесок из осин, вётел и ивы. За ней была уже река Вала. На другом невысоком берегу реки луга с редкими вязами, за ними круто поднимается высокая Красная гора, густо поросшая хвойным лесом. С самого верха горы часто раздавался  грохот поездов и свистки паровозов.
  В один из дней отец повёл нас с братом за реку. Моста через реку ещё не было – его разбирали каждую весну перед ледоходом, а после половодья снова восстанавливали. До восстановления моста, автомобили, телеги и пешеходы переправлялись через реку на пароме. Настил парома лежал на двух больших металлических ёмкостях. Через реку выше моста для парома был перекинут металлический трос. С нашей стороны он привязан к обложенному короткими досками низу ствола старого вяза, растущего метрах в тридцати от воды. Другой конец троса уходил далеко в кусты за рекой к торчащим над ними двум треногам из толстых брёвен. Паром держался за трос столбиками на углах настила парома в верхней по течению его стороне.
  Когда мы подошли к реке, паром понемногу заполнялся у противоположного берега. Ниже по течению восстанавливали мост. Рабочие, стоя на лесах,  забивали очередную сваю большой бабкой – толстым, в рост человека, бревном с четырьмя деревянными ручками с четырёх сторон. Леса были закреплены на двух сбитых вместе дощатым настилом больших лодках. Сваи были толстые и их забивали дружно по команде одного из рабочих.
  — Рраз, рраз! —  отрывисто кричал он.
Вот они прекратили бить, положили бабку на лодку и отплыли к берегу. На свае остался стоять мужик с копной рыжих волос и раскидистой  рыжей же бородой. Он немного постоял, переговариваясь со стоявшими на берегу, закурил, присел на корточки, а потом сел, свесив ноги, на высоте метров трёх над быстрым течением.
   Мы подошли к костру, вокруг которого сидели рабочие. В котле у них что-то варилось.  Отец поздоровался с каждым за руку, видимо они были давно знакомы. Разговорились.
   Вот паром двинулся с той стороны и мы пошли на причал. С парома сошёл народ, съехали две телеги и грузовая машина. Мы подождали, когда заедет машина и с несколькими пассажирами тоже зашли на паром. За трос тянули двое – один молодой, а другой постарше. Молодой в рукавицах захватывал толстый трос и тянул его на себя, упираясь в палубу ногами. Старший орудовал толстой доской с прорезью для троса, небрежно, как казалось, выбрасывал  её вперёд и резко, как двигают весло, подавал трос назад. Паром шёл быстро.
  Оказавшись на другой стороне, мы пошли по берегу вниз по течению. Примерно напротив Лощинки отец повёл нас вверх по склону в густой лес из  высоких деревьев, между которыми очень густо росли малорослые осины, берёзы, вязы и кусты орешника.
     Пробираясь по лесу, обходя слишком густые заросли, мы неожиданно оказались на берегу небольшого озера, почти круглого, диаметром метров сорок. По самому краю берега высокая трава нагибалась прямо в воду. Мы за отцом пошли вокруг озера. В одном месте берега лес был заметно светлее, чем рядом. Это была давняя  просека в сторону лугов шириной три-четыре метра, деревья, в основном осины, на ней были моложе окружающих. Тут же валялись остатки какой-то деревянной, почти сгнившей,  конструкции из досок и жердей с коваными, уже ржавыми, деталями.
    Мы полностью обошли озеро вокруг. В одном месте нашли сильно выцветшую обёртку от конфеты с надписью латинским шрифтом и синевато-рыжей бабочкой на картинке. Отец  сказал, что это просто люди из-за границы приезжали за кладом Колчака и фантик, похоже, их и остатки конструкций на берегу тоже кладоискателей. А озеро, по рассказам местных, такое глубокое, что трое связанных вожжей не достают до дна – это около тридцати  метров. Был ли клад и достали ли его, если он был – неизвестно.
  Дальше мы двинулись вверх по крутому склону Красной горы. Скоро сквозь деревья стало видно реку Валу, деревню Лощинку, подальше большую деревню Вихарево и ещё совсем вдалеке несколько деревень, поля, дороги и перелески. Почти у самого верха горы на склоне неглубокого оврага были остатки нескольких землянок с проваленными накатами из гнилых уже брёвен. Тут, как говорят местные, в глухом дремучем раньше лесу, скрывались с давних времён  беглые, по разным причинам, люди.
  Дальше мы прошли по сосновому лесу и вышли на железную дорогу. Пощупали. Крепкая. С восточной стороны слышим шум поезда. Отошли на опушку леса. Ждём. Вот показался огромный  паровоз с чёрным-чёрным дымом из трубы и гремящими  грузовыми вагонами. Пересчитали вагоны. Потрогали рельсы. Тёплые. Пошли обратно, почти не отклоняясь, прямо к реке.
 Спустились с горы и переправились обратно с рыбаками из Лощинки.
 Мы с братом спросили бабушку об озере и землянках на горе. Она охотно и очень подробно с указанием времени и имён рассказала о многих событиях, связанных с Красной горой – всё, что она или сама видела в своей молодости, или слышала от очевидцев.
   Озеро называется Чертовым и местные считают, что дно у него двойное, так как ни одного утонувшего в озере не смогли найти. Под первым дном и живут черти, забирающие к себе утопших.
   Лес на  горе был только краем бора, который в те времена  уходил во все стороны от реки на десятки километров. В случае опасности люди быстро разбегались по этому лесу или даже подолгу жили в дебрях, питаясь охотой и подножным кормом, в том числе и диким мёдом. Иногда они выходили к деревням и просили или крали еду. Некоторые подробности были очень страшные.
   Особенно запомнился рассказ о молодой женщине, которая в мороз по снегу почти дошла до деревни со стороны Красной горы. Её рано утром  учуяли собаки, которые были с рыбаками на реке. Она была без сознания и обморожена. Одета она была по-летнему и поверх своей одежды толсто обмотана тряпками. В деревне её «откачали» – привели в сознание и отогрели. Из райцентра приехали на машине несколько человек. По следу они нашли на горе в землянке ещё двоих, уже замёрзших мужчин. Всех увезли в район.   
  Рассказывала бабушка  о жизни деревни и о наших предках. У неё была замечательная память, как и у всех её детей – наших дядей и тёти. Очень цветасто она рассказывала поздними вечерами нам первородные  сказки, которые в книжках я встретил много позже, хотя и очень любил и люблю их читать. Некоторые народные слова из бабушкиных сказок в то время были даже непечатными. Мать тоже знала эти сказки, но, когда рассказывала их, некоторые слова заменяла.
  Мне долго снилась Красная гора, с отчётливыми лицами людей, стоящих на её крутых склонах. Много позже, увидев, как  в фильме «Угрюм-река» Прохору Громову привиделась на уступах скалистого берега шаманка Синильга, я сразу вспомнил Красную гору и свои сны.
   Совершенно свободного времени в гостях у бабушки почти не было: пололи огород, гоняли уток на озеро и обратно, кормили скотину.
   Костя Захарыч  занимал нас часто. Особенно мы были полезны в заготовке ивового корья. С утра он выводил всех детей лет с шести, а это было пять-шесть человек, на берег Валы в густые ивовые заросли. Там  двое-трое постарше получали инструмент для плетения лаптей – кочедык. Сам он рубил под корень не очень толстые ивовые стволы, раскладывал их ровно на землю, учил снимать кочедыком кору и показывал чистое от кустов место для сбора добычи. Все были при деле. Когда куча была достаточной, он делал вязанки от маленькой до огромной, каждая ровненькая с лямочками, как у рюкзака из этой же коры. Каждому надевалась на спину удобная вязанка по росту и мы  цепочкой сквозь кусты выходили к деревне. Сам Костя Захарыч шёл впереди и нёс свою вязанку. Корьё сушили на изгороди, на дровах или просто на земле по двору.
Когда набиралась большущая телега сухого корья, Костя Захарыч вёз его сдавать в деревню Вихарево, тополя и дома которой были видны из бабушкиной деревни. Оттуда он привозил сладости, а помощникам давал и деньги.
   На озере у деревни было много свободно лежащих на берегу долблёных лодок, с которых ловили рыбу сетями, фитилями и мордами. Днём на лодках плавали только дети, а почти  все взрослые с утра до вечера были на работе. Мы брали две лодки – в одной  мы с братом, а наши двоюродные братья – в другой. Мы проверяли рыболовные снасти, плавали наперегонки, брызгались с помощью вёсел. Это иногда переходило  в рукопашные разборки, но ненадолго.
  Под обрывистым берегом со стороны деревни были небольшие площадки, на которых стояли временные печки с котлами, трубками, корытами с водой и рядами зеленоватых «четвертных» – трёхлитровых  бутылей с мутной кумышкой. Мы попали как раз в сезон заготовки этого самогона. О своих наблюдениях мы рассказали нашим старшим ребятам. По их заказу мы принесли им на берег Валы одну такую четверть. Там были ещё ребята из местных. Тут же они все начали дегустировать продукт, закусывая зелёным луком, хлебом и варёными яйцами, за которыми тоже посылали нас. Закуски в ребятах  долго не задержались. После этого они стирали одежду, сушили её на кустах у реки и долго лежали неподвижно на берегу.
   С дальней от тракта стороне деревни через небольшой пустырь был выселок – несколько изб, почти все без пристроек и огородов. Семьи и одинокие  жили там в основном  временно. Эти люди, в большинстве своём, отличались от местных говором и даже внешне.
     — А к нам машина приехала, а к вам не приехала! — кричала нам  девочка из кучки детей, когда мы ребятами через выселок шли с реки.
  Около дома без сеней, только с крылечком под общей крышей, стояла большая чёрная машина. Несколько соседей стояли у своих домов. Вот из этого дома незнакомые люди вынесли детали самогонного аппарата и погрузили в машину, а потом вывели кудрявого и смуглого мужичка.
Все расселись в машине и быстро уехали. Через незакрытые двери дома слышались громкие женские причитания. Дети цепочкой, приподнимая самых маленьких на ступеньки, побежали на крики.
   Посреди деревни стояла  качель в виде буквы «П»  повыше ближней избы метра на три. Верхняя  перекладина свободно вращалась в отверстиях столбов. Две длинные жерди с расклиненными в перекладине концами, свисали с неё и были скреплены внизу цепью, на которую клалась доска-сидение. Раскачавшись на качели, можно было сделать полный оборот через верх. Рассказывали, что в предыдущем году на этой качели разбились, хотя и были привязаны вожжами к жердям, двое ребят пришедших из армии и их ровесница. Были и другие случаи увечий из-за этой качели.
  Тут я наивно захотел спасти деревенский народ, снял с качели доску и унёс её на бабушкин двор к большой колоде для колки дров. Взяв острый топор, я, как делали взрослые, прижал доску ступнёй левой ноги. Доска легко раскололась, лезвие прошло до подъёма  ступни и носок топора  вошёл в неё насквозь. Ногу мне перевязали, приложив свекольные листья и устроили меня под домотканым пологом на высокой лежанке в сенях бабушкиной избы. Все входящие и выходящие заглядывали ко мне, рассказывали новости, приносили чего-нибудь и я был в центре внимания. В очередную отправку телеги с корьём дней через пять-семь меня водрузили на него сверху и повезли к фельдшеру в деревню Вихарево. Там метод лечения  моей ноги одобрили.
     Погостив у бабушки, родня стала собираться по домам. Скоро уехали живущие далеко, другие просто разошлись пешком по домам.
  За время, пока мы были в Лощинке, отец со старшим братом несколько раз уходили на Четвёртую площадку. Как-то раз они приехали на  машине и увезли все наши вещи, а сами снова вернулись пешком.
  На новом месте всё было готово для нашего переезда.
  И вот в начале июля 1960 года мы всей семьёй вышли пешком от бабушки из Лощинки в Карманкино через деревни  Сосновку, Поддубное и Воскресенское. Все эти деревни стояли совсем близко друг от друга. В Карманкино мы отдохнули у знакомых – вся деревня знала наших родителей. Мать около трёх лет работала продавцом в их магазине сразу после войны.
Родная деревня отца – Валинское Устье тоже было совсем рядом ниже по реке Вале;.
 В дом друга отца – Петяя Рыжего, где мы остановились, заходило много знакомых, разговаривали с родителями и рассматривали нас. Уже под вечер несколько человек провожали нас с высокого берега до самой воды, другие махали руками с уступов высокой Карманкинской горы.
Ребята, чуть постарше брата, перевезли нас через реку на лодке.      
 
 
                Станция Кильмезь
   Утром наша семья оказалась на полянке между стеной из  высоких сосен, стоящих рядом на пригорке, и отделённой от нас болотцем железной дорогой, выходящей  справа из леса через мост над речкой. Дальше дорога уходила к высокому семафору с двумя большими красными крыльями.
 А ведь только вчера утром мы были в совершенно другом мире – в деревне Лощинка у бабушки и до места мы добрались уже в потёмках.
   Наше новое место жительства – небольшая избушка, метрах в шестидесяти от насыпи железной дороги.
  Справа от входа маленькая русская печь совмещённая с плитой. У трубы можно было даже поставить сушить пары три валенок. На всех стенках были вешалки и полки под разные вещи, посуду, запасы еды. Слева у двери стоял наш селинский  сундук. Одно небольшое окно смотрело на железную дорогу, у окна небольшой столик под клеёнкой. Вдоль стен вместо кроватей были настилы из досок, некоторые на табуретах и стульях.
  Стены избушки набраны из тонких брёвнышек, вставленных в пазы столбов по углам.  Каждое брёвено мог бы охватить взрослый пальцами двух рук. Между брёвнами, как положено, уплотнение из мха. От промерзания зимой  у трёх наружных стен дощатые  завалинки, наполненные до верха опилками и прикрытые по всей длине наклонными досками.
  Двор такого же примерно размера, как и домик, огороженный стенами тоже из тонких брёвен, наполовину по длинной стороне под навесом.  Вдоль одной стены навеса небольшая поленница дров, большая колода для колки и рубки, клетки для кроликов, туалет, кладовочка для инструмента. Во двор можно было попасть через калитки с двух сторон – со стороны леса и от  железной дороги. В сторону насыпи на тропинке почти сплошь  уложены доски и мелкие брёвна, чтобы проходить по болотной почве после дождя.               
  На пригорке у леса колодец с воротом и бадьёй на цепи.
               
                Начало
   
  Мать управлялась по дому на новом месте, ожидая пополнения в нашей семье, да нас уже было два брата да две сестры. Всех надо было накормить, причём без привычных запасов, которые у нас всегда были на прежних местах жительства. Голодными мы никогда не были – всегда из еды что-нибудь да было.
 Дел у родителей прибавилось, да и мы с братом тоже не сидели сложа руки.
  Отец стал работать стропальщиком парокрана на погрузке леса в вагоны-углярки. На смену их бригаду вызывал гудки электростанции – четыре бригады грузчиков и для каждой своё количество гудков по её номеру.  По тому, какая бригада была уже вызвана, мы знали какая будет следующей, а когда она будет вызвана – знали уже при прохождении  грохочущего состава из порожних вагонов на паровозной тяге мимо нас.
  Иногда рабочая смена отца затягивалась и мать посылала нас унести ему еду. Их парокран стоял с ближней стороны погрузочных площадок и мы смело подходили  к нему. Пока передвигали вагоны под погрузку, бригада обедала или грелась прямо внутри парокрана.
  Уже тяжело гружённые лесом вагоны паровоз тяжело тянул обратно, сильно прогибая рельсы. Не сразу мы привыкли к землетрясению от проходящих составов. Кроме них  среди ночи приходил пассажирский поезд, шедший обратно рано утром. Ходил ещё маневровый паровоз, проскакивали разные железнодорожные самоходки. Скоро мы по стуку колёс могли посчитать количество вагонов в составах.
  В свободное время отец утеплял дом. Дров у нас под навесом бала небольшая поленница, а впереди была зима. Соседям, в основном железнодорожникам, завозили дрова на платформах по железной дороге и сбрасывали их на насыпь поближе к их жилью. Отец заготавливал дрова рядом в довольно густом лесу и в этом мы с братом помогали ему – таскали из леса сучья, обрезки деревьев, тюльки напиленного нами сухостоя, берёсту для разжигания печки. Кроме нас дрова в лесу рядом никто не заготавливал и нам тут было проще ими запасаться. Двуручной мы спилили и несколько огромных сосновых пней, которые были недалеко в лесу после давнего бурелома. С работы отец почти всегда приносил перевязанные проволокой стопочки бракованной дощечки от тарного цеха, стоявшего недалеко от погрузки. Эти досочки после просушки шли на заделывание щелей в стенах, из них же я выпиливал игрушки сёстрам.
 На полянках и болотцах почти рядом с новым жильём мы собирали грибы и ягоды. Варенье из ягод варили рядом с домом на летней печке, такие же были и у соседей. Печки самые простые – без дверок, с короткими трубами без раствора, с самыми разными плитами, в основном обломками чугунных, для установки тазиков с вареньем. Запах варенья стоял столбом, а около поваров стояли стайки маленьких дегустаторов.
               
                Окру;га
   
  Улицы, как таковой в этом месте не было, дома стояли вразброс. Ближе на пригорке дом Демьяна, у которого мы снимали времянку. Рядом совершенно новый дом его брата Аркадия, ещё пока служившего военным – там жила знакомая братьев.
  Чуть дальше, тоже на пригорке, была землянка, наполовину выступающая из земли и обложенная со всех сторон и сверху дёрном – верхним слоем почвы с растущей травой. Эта землянка, похоже, была, как и наша времянка, первым жильём кого-то из наших соседей при их появлении в этом месте. К двери землянки были две ступеньки вниз. Рядом с дверью в небольшое окно. Внутри у окна столик, с другой стороны маленькая печка с половинкой чугунной плиты. У стен двухэтажные нары. В землянке жили муж с женой, которые постоянно ходили в рабочей одежде, и их сын Колька. Он сильно отличался от ребят, с которыми я был знаком раньше, говором, поведением и даже отношением к родителям. Родителей он совершенно не слушался, говорил с ними громко и почти открыто курил отцовские папиросы и сигареты. Скоро Колькина семья уехала в поисках лучшей жизни.
   В сторону речки от дома Демьяна жили дядя Фёдор и тётя Фрося Логиновы с двумя сыновьями Сашей и Славой, и дочерью Таней – нашими родственниками по матери. К ним мы ходили в баню. Дядя Фёдор сильно болел, не работал, а почти постоянно, почему-то, сидел на печи. С их сыновьями мы подружились, а наши сёстры играли с их сестрой.
 Дальше протекала из-под железнодорожного моста речка Чернушка – неглубокая, но  с очень илистым дном.  На берегу речки стоял дом Пановых ( Нина Демьяновна с мамой и бабушкой), а сразу за ним дом Полуэктовых (родители и их дети  Людмила, Сергей и Валя). Дальше за ними среди сосен жили Паньковы.
  С другой стороны от нас рядом с болотом жили Злобины: мать, отец Егор, дочь и сын Сашка – мой одноклассник. Отдельно в избушке рядом жила их бабушка. Почти рядом с насыпью был низенький широкий дом Фролычевых, в их семье было четверо детей. Старшим был Витька – ровесник моего брата, младше дочь и ещё двое совсем ещё маленьких детей. Их мать несколько раз прятала их у нас под кроватью от хромого приземистого отца, когда тот  пьяный бегал по округе и стрелял из ружья. Как-то раз он стучал прикладом в нашу дверь, без разговоров получил от нашего отца в нос и остался без ружья – отец отдал его соседям, а те передали милиционеру.
 «За линией», так говорили о железной дороге, улицы, как таковой тоже не было и дома тоже стояли неровно. Там жили Грязевы – у них мы брали молоко, Соловьёвы с сыном Игорем и бабушкой, рядом Сысоевы и Исмаиловы.
 Ближе к речке в новом тогда доме жили Хлебниковы. Двое из их детей – парни, были на год-два младше нас и мы дружили.
               
                Родня у семафора
   
  Наши родственники тётя Дуся – двоюродная сестра бабушки и дядя Коля жили у семафора с детьми Николаем, Леонидом и маленькой Галинкой. Они с первых дней помогали нам на новом месте во всём, всегда сажали нас за стол, когда мы к ним забегали. Всегда передавали что-нибудь вкусное с собой домой. Меня тётя Дуся в один из первых дней привела в «Белый дом» – санаторий для железнодорожников на берегу реки. Там мою ногу внимательно осмотрела врач. Узнав, что после удара топором по ступне в деревне у бабушки к моей ране  прикладывали свёкольные листья, способ лечения она одобрила. Так как рана немного расширилась и показалось жёлтое сухожилие, её края сжали стальной скобочкой и забинтовали.  Немного посидев на лавочке, я отправился домой, но взяв чуть левее, оказался посреди путей, вагонов, кранов, грохота и не знал куда идти. Пришлось мне идти обратно к больнице, откуда тётя Дуся вывела меня к вокзалу и показала дорогу  домой. После этого я уже не терялся, долго ходил на перевязки и рана затянулась. Но купаться мне в этот год из-за раны не пришлось.
 Дядя Толя работал бригадиром путейцев и иногда помогал грузить лес в вагоны покупателям леса с Кубани и Украины, которым не разрешали пользоваться погрузочной техникой леспромхоза. Они вывозили лес за границу нижнего склада, складывали его у путей и нанимали рабочих для ручной загрузки выкупленного вагона. На край стенки вагона клались длинные наклонные брёвна-покаты и по ним из штабеля у дороги закатывались  брёвна по одному в вагон с помощью двух верёвок, цепляя их за концы. На вагоне стоял человек и руководил подъёмом бревна. Бригаду набирал дядя Толя и записывал и нас с братом. Мы были рядом с бригадой, выполняли мелкие поручения – носили инструмент, воду бидончиком для питья, записки и за это мы тоже получали деньги, которые несли домой.
 
                Посёлок
   
  С улицы Станционной мы начали знакомство с „Четвёртой площадкой“, как посёлок тогда называли почти все. До этого отец приводил сюда нас с братом только повидаться с бабушкой, которая переехала из Валинского Устья с нашими тётками Варварой, Анной и Валентиной. Но всё было мимоходом и мы были очень малы, а посёлок казался огромным. Из того времени запомнились два огромных грохочущих механизма для выгрузки длинных брёвен из воды в штабель на берегу около моста через реку. У каждого из механизмов были наклонные направляющие, по которым непрерывно тянулись прямо из воды цепи с большими на них крюками, захватывающими брёвна поперёк у их концов.

                Гости               
 
  В гости к нам на новое место часто приходили родственники. Часто бывал, особенно в первое время, дед из Валинского Устья. Он остался жить в деревне, работал на колхозной пасеке и всегда приходил с подарками – яблоки свежие или сушёные, мёд в сотах и в банках. Когда оставался ночевать, то всю ночь рассказывал разные истории и всегда в рифму. Днём он водил нас по железной дороге в сторону леса, где сходил с насыпи, вставал на какую-нибудь возвышенность, поворачиваясь в разные стороны лицом, переходил на несколько шагов вперёд, назад или в сторону, приседал. После этого он рассказывал, что стояло или происходило в этом месте во время войны, когда он работал на постройке железной дороги вместе со многими из соседних деревень, кого не брали на фронт.
  Тётка Анна, которую мы звали «крёстная» – она крестила моего брата и сестру что постарше, приходила с подарками и всегда серьёзная. Работала она сначала на разделке древесины, а позже в швейной мастерской. Входя к нам, она  крестилась на дальний угол, хотя иконы там не было, и лишь потом разговаривала. Как-то она принесла нам с братом настоящие жилетки из костюмной ткани в полоску с маленькими кармашками, спинками из шёлка и таким же  хлястиками. В своей маленькой квартирке в конце улицы Подлесной они с бабушкой и тёткой Варварой на трёх машинках, одна из которых „Зингер“, шили кроме всего прочего – женского, мужского, детского и модные костюмы на заказ. Из остатков материала  они и сшили нам эти жилетки. Когда у нас была свежая рыба, а это было часто, то рыбу накладывали тётке Анне с собой. Если попадали окуни, а бабушка из рыбы ела только их, то отец сразу уносил их бабушке или посылал с нами. Крёстная ела у нас дома любую рыбу, даже налимов, которых у себя дома они не ели.

                Кончилось лето
 
  Мы с братом пошли в школу – он в четвёртый, а я во второй класс.
Скоро наша семья прибавилась – младший брат Андрей родился 19 сентября 1960 года. И стало у нас семь «Я». Сестёр устроили в садик, который был далековато от нашего жилья. Зимой отец или мы с братом возили их в садик на санках.
 Пришла зима с её морозами и дров для печи шло много. С пилой, топорами и санками мы часто ходили за дровами и по глубокому снегу, поддерживая их запас.
               
                Рыбалка

  Даже при том, что дел по дому после работы у отца было всегда много, он всегда находил время для рыбалки. Самые рыбные места были ниже по реке километрах в трёх от дома около Вязового дола, где на поляне среди высоких вязов, выходящей к реке стояли огромные тополя-осокори. Летом рыбачили при любой погоде. С рыбой были всегда.
    Как-то в конце лета мы с братом пошли на рыбалку повыше от Вязового. Начался дождь, а рыба начала клевать ещё лучше. От дождя прятаться было некогда, да и некуда. Немного погодя пришёл отец – мы, как и родители, всегда говорили куда идём. Он пришёл в плаще и нам тоже принёс плащ и телогрейку. Сказал, чтоб мы всё собирали, чтобы идти домой. Пока мы собирались, отец забросил удочку и сразу стал ловить рыбу одну за другой. Так мы и рыбачили, пока не кончился дождь и клевать стало пореже. Мы с хорошим уловом пошли домой. Таких случаев хорошего клёва в дождь было немало.
  Ходили, кроме Вязового дола и на другие две „ямы“ – глубокие омуты, ниже по течению, рыбачили и рядом с ними. Там рыба ловилась особенно хорошо.
   Перед второй ямой из старицы всё лето бежал ручей, а за ним шёл невысокий глинистый берег, где кормилась стерлядь, которая рыла его своим носом в поисках личинок и жучков. Осенью после листопада рыбу можно было видеть в чистой воде. На червя стерлядь не клевала и приходилось раздеваться по пояс снизу, отрывать куски глины под водой и искать в них личинок медведки. Крючок с личинкой подводили стерляди прямо ко рту и, хотя бы по одной в день, поймать удавалось. Другую рыбу поймать в это время было легче.
  Особенно много рыбы ловили зимой. На рыбалку ходили когда начались морозы. В лунные ночи ставили жерлицы на кольях ниже Вязового дола, пробурив ряды лунок поперёк реки. Втыкали прямо в дно штук по пятьдесят кольев, на каждом было по три поводка с крючками, Самая ходовая насадка – куриные потроха, которых в это время года было достаточно. Чтобы колья не вмерзли, их заваливали снегом. Дня через два шли снимать улов и снова ставили жерлицы. Налимы были практически на всех крючках. Улов везли домой на санках. Налимов жарили, а печень запекали в печи и мазали на хлеб.
               
    Весной мать пошла работать в промтоварный магазин на Биржевой. Он стоял через дорогу от  места где работал отец. В магазине был большой склад с товарами и кучами книг с работами Сталина, в их листы заворачивали мыло и другую мелочь. Мать обычно давала нам продукты, которые покупала в вагончике на Биржевой, и мы несли их домой.
    За младшим братом и сёстрами, когда они были не в садике, присматривали мы с братом. Помогали нянчиться и родственники.
   

                Ближе к вокзалу      

  На второй год в Кильмези мы перебрались во флигель ближе к вокзалу, как раз напротив въездной стрелки железной дороги. Флигель стоял на возвышенности недалеко от самого большого барака железнодорожников, около узенького прохода на улицу Партизанскую.  Места там было ещё меньше, печь-плита была тоже маленькой, но избушка была потеплее прежней. Отец после ночной смены спал обычно под топчаном – настилом из досок, на котором спали все.
  Многих из соседей мы уже знали. Рядом жили несколько моих одноклассников. Саша Вылегжанин и Наиль Ахметвалеев жили в бараке, Саша Попков жил на Партизанской, почти позади дома тёти Дуси и дяди Толи Вотяковых.
  Подружился я с моим ровесником Мансуром, который жил в двухквартирном бараке сразу на выходе из проулка от железной дороги. Отец Мансура держал голубей-турманов и мы лазили на голубятню, гоняли их и кормили зерном. Мансур вынимал из гнёзд птенцов и мочил их клювы своей слюной. Скоро они уехали куда-то на юг.
   Каждую весну с обеих сторон насыпи стояли целые озёра воды, широкие и глубокие. По ним на плотах из шпал, которых было всегда много, плавали местные ребята. Бывали и бои и временами суровые, то за плавсредства, то между их командами уже на воде.
           Дома всегда были дела. Шла учёба в школе. Записался в школьную библиотеку, ходить далеко, но очень интересно. Весной 1961 года пошёл в центр за хлебом с пятью рублями на три буханки. Хлеба нигде не было и я зашёл в сберкассу и поменял пять рублей на пятьдесят копеек новыми – пять десятикопеечных блестящих монеток. Пришёл домой без хлеба – опять ели лепёшки, которые мать готовила часто и очень быстро.
  К лету нам дали жильё  на улице Новостройка в небольшом двухквартирном доме.
   
                Новостройка Дом 5
      
    В начале лета 1962 года мы переехали со Станционной на Новостройку, на «Го;ру» –высокую часть посёлка.
  Отец в это время работал снабженцем ГСМ в леспромхозе, а мать в промтоварном магазине на улице Биржевой.
  Поселились мы на одиннадцатой от реки улице посёлка, она была уже не самой новой. За ней шла улица Ломоносова с совершенно новыми одноквартирными щитовыми домами.
На Новостройке по нечётной стороне стояли двухквартирные рубленые дома, уже с побронзовевшими от времени брёвнами. По чётной стороне улицы шли четырёхквартирные щитовые бараки. Почти у каждого дома лежали дрова в хлыстах, брёвнах, тюльках, поленьях.
Почва по улице была сплошь песчаной – раньше тут был сосновый лес, кое-где даже были  остатки смолистых пней. Растительность в огородах бедная – картошка да овощи, редко чахлые черёмухи и вишни.
  В нашем доме два окна на улицу – по окну на квартиру. Калитка, неширокий проход между стеной и забором огорода, крылечко.  С крылечка вход в сени, из сеней двери в чулан и в квартиру. За обитой войлоком и клеёнкой дверью кухня с небольшой русской печью. Вместо шестка чугунная плита с двумя отверстиями закрытыми кольцами для регулировки жара от печки, дверца и поддувало её было справа от русской печи с железным листом, прибитым к полу. На печи была лежанка, рядом ещё полати. Кухонное окно смотрит на двор и на огород за ним. У окна большая тумбочка, над ней полочки и тарельник. В углу справа от окна устроился наш всегдашний попутчик – сундук. Справа сразу от входа вешалка, за печью умывальник. В полу дверца в подполье с металлическим кольцом.
    В комнате, которая отделена от кухни дверным проёмом со шторами, зелёные обои, две кровати, диван, книжная полка в углу слева и стол у окна. На общей с соседями стене над диваном большой шерстяной  бордовый коврик с орнаментом и веточками. На окне повешены цветные шторы и белые занавески под ними.
   За крылечком наш двор. Во дворе справа калитка в огород,  баня и хлев, проход на участок под картошку, туалет, большой сарай с сеновалом-«стайка»,  забор от соседнего двора с небольшой калиткой.
  Отец почти сразу сделал во дворе турник из ломика, прибитого  хомутами  на столбы с подпорками.  Он показывал на нём приёмы, которых не было на школьной физкультуре. Это были «соскок  из виса на подколенках», «вис на носках» и другие.
     В большом огороде слева у забора летняя кухонька с самой простой печкой, столом и лавками под дощатым наклонным навесом на четырёх столбах без стен. После зимы печку каждый год ремонтировали – «перебирали».
 Огород сразу вскопали и посадили помидоры, огурцы, морковь, свёклу. Участок за огородом засадили картошкой.   
   Отец скоро заменил в бане двери, полок и лавки на новые. Полок был длинный из свежих гладких липовых досок и, когда мы с братом шли мыться, обычно в субботу, их мылили и катались по ним на пятой точке между печкой и стеной.
   На чердаке сделали настилы из досок и мы с братом спали там летом в пологах на матрацах набитых соломой. На сеновале тоже были спальные места.
  Скоро завели козу с козлёнком и у нас стало своё молоко. От бабушки, которая в то время уже переехала из Лощинки в деревню Иванково, принесли кур, цыплят и утят. Стало намного веселее. Коз надо было провожать рано утром в стадо, а вечером встречать до входа стада в посёлок или искать по соседним улицам. Постепенно  они привыкли находить дорогу домой сами. Мы стали ходить за  вениками и травой  для них на корм по вечерам и на зиму. С рыбалки и походов за грибами-ягодами попутно всегда несли липовые или осиновые ветки.
    Для утят вкопали около забора от соседского двора старую ванну, а когда они оперились, стали гонять их на озеро. Там было белым-бело от стай уток и гусей и на шеях у них  тоже были хозяйские метки краской.
   Дел по дому было много – посадка, очистка от сорняков, окучивание и копка картошки, полив и прополка огорода, походы за травой для скотины. Ещё пилили привезённые на тракторе брёвна, кололи и складывали в сарай поленья. Было много и других мелких дел, которые нам доверяли.
  Когда родители уходили в Иванково, чтобы помочь бабушке посадить огород, мы с братом управлялись всем хозяйством, даже доили коз. Младших они чаще брали с собой. Осенью основную часть запасов на зиму привозили от бабушки – там всё росло хорошо.
   Воду для питья и полива брали из глубокого колодца, который был между огородами нашего и седьмого дома и с улицы к нему был узкий проход. Он, как говорили, стоял на «жиле» – подземном ручье, и вода в нём была всегда чистая и холодная. А воды, особенно летом, вычерпывалось много. Соседний колодец был выше по улице через семь домов.
   Как-то летом собрались соседи и решили почистить колодец. Перед этим кто-то уронил ведро в колодец, уже не первое, и его не могли зацепить и достать «кошкой» – крючком из толстой проволоки. Народа у колодца собралось много. Взрослые обвязали моего брата толстой верёвкой и на окованной бадье потихоньку опустили в колодец. Вёдра он нашёл, они уже были сильно помяты, одно  расплющенное и привязал их к другой вожже с защёлками. Брату сказали, чтобы он посильнее замутил воду, особенно по углам и быстренько подняли его из колодца.  Вытащили мятые вёдра и несколько человек по очереди стали быстро доставать воду из колодца. Первые бадьи с мутью и мусором, в основном со стенок сруба, выливали в огород рядом с колодцем, остальное растаскивали соседи на полив. Черпали долго, пока вода не стала чистой.
   Осенью 1962 года хлеб стали продавать по талонам и у нас появилась новая обязанность – ходить за хлебом ни свет, ни заря.  К магазину-вагончику, который стоял во втором от нас проулке выше по улице, занимать очередь приходили к пяти часам. Народа всегда было много. Хлеба давали по семьсот грамм на едока. Младшие сёстры и брат были совсем малы и хлеба нам хватало.
   
                Рыбачим
 
   Скоро мы купили второй велосипед. Ещё один отец собрал из остатков немецкого велосипеда, который пылился в сарае у дяди Егора на улице Речной. Этот велосипед отец привёз ему из Германии после войны во время одного из отпусков.  На Новостройке отец закончил  делать надувную лодку с баскетбольными камерами по чертежам из журнала „Рыбоводство и рыболовство“, который он выписывал с 1957 года. Лодка легко перевозилась на одном велосипеде, в раме ещё был самодельный ящик под прикорм и рыбу. Отец сам придумал и сделал  самодельные съёмные сидения для детей, которые прочно крепились на раму  к рулю. Можно было возить младших в садик и на рыбалку.
   Рыбачили на Кильмези, Вале, Лумпуне, Лобани, Васлейковой старице, Карманкинском  и Черпинском прудах и на множестве озёр – везде рыба ловилась хорошо.
   На рыбалку отец уезжал очень рано и часто ловил по нескольку килограмм подустов. Иногда он даже не мог увезти весь улов и посылал нас с братом за остальным уловом  на  его прикормленные места рыбалки, хорошо известные нам. Рыба, переложенная крапивой и прикрытая ветками, лежала всегда в ямке недалеко от берега.
   Попадались и крупные рыбины – щуки, сомы. Один раз отец поймал стерлядь около десяти килограмм весом. Часть её сразу сварили в большой кастрюле на плите летней кухни  в огороде. Все заглядывали в кастрюлю, где варились большие жёлтые, жирные куски стерляди. Младшая сестра так увлеклась, заглядывая в кастрюлю,  что на ней  загорелось  платье. Отец завернул её в пиджак и погасил пламя.
  Летом 1962 года  в Кильмези был сильный ливень, который шёл двое суток. Песчаную почву по улицам, а особенно по огородам  размыло до глины. Вся эта грязь стекала в озеро. Озеро разлилось на луга и около поверхности в мутной воде среди болотных кочек плавали лягушки, окуни и щуки. Ловили мы их подсачеками и даже руками. Рыбой, в основном окунями, дома было заполнено много посуды. Окуней носили бабушке и тёткам – они их ели с удовольствием. Мы с братом взяли из пойманных двух щук побольше и решили продать их на базаре. Отец иногда продавал лишнюю рыбу, в основном пенсионерам из Ижевска, которые жили недалеко на улице Речной.  Базар тогда был около пекарни между улицами Лесной и Болотной. Приехали мы на велосипедах и выложили щук в самом конце прилавков, где народа почти не было. К нам подошла «базарком» –  так коротко называли членов базарного комитета, следящих за порядком в торговле. Она была старшей сестрой Поли – жены дяди Егора, брата отца. Она нас не сразу узнала.
 —Откуда рыба? —спросила она.
 —Сами поймали?
 —Почём продаёте?
 —Не знаем.
 —Все продают по рублю за килограмм. Рыба! Свежая рыба! — вдруг закричала она.
К нам подошли сразу несколько женщин. Мы отвернулись, как будто не при чём. Одна из подошедших, учительница, сразу положила щук к себе в сетку. Тётя Поля взвесила, насчитала три рубля и пятнадцать копеек. Мы с деньгами сразу поехали в промтоварный магазин и купили сестрёнкам куклу-голыша из розовой пластмассы с золотистыми волосами размером с новорожденного. Куклу мы посадили на багажник и поехали домой, а сёстры уже ждали нас на улице. Их радость и память была долгой.
   
                Полёт со стайки
   
     Брат в одно лето поехал в пионерлагерь на Воложку, но до конца не пробыл, так как там купание было по нескольку минут, а он мог не вылезать из воды целый день, переныривать Валу туда и обратно и его даже называли «Утя».
   Мне тоже взяли путёвку в лагерь, но я за несколько дней до отъезда, запасая козам траву, улетел с сарая с мешком травы, которую забрасывал сушить. Я приземлился на спину на твёрдую глину двора. Небо надо мной как будто раздвинулось яркой, как бывает иногда на закате, огненной  полосой. Я  немного полежал  без сознания.  Дома никого не было, даже братьев и сестёр, я поел и стал читать уже полученный к школе учебник. Буквы вдруг стали превращаться в чёрные пятнышки. Смотрю на ковёр, а узоры на нём тоже стали цветными  пятнами. В глазах потемнело и я потерял сознание. Когда родители пришли с работы, то сразу повели меня в больницу. Я шёл сам, но в глазах было темно, как ночью. Встретили на улице Ключевой  знакомую женщину, поговорили. Я слышал, но не видел. Очнулся рано утром в больнице на клеёнчатой кушетке в маленькой комнатушке без окон, встал и пошёл домой.  Дома ещё спали и я опять сел есть. В окно увидел скорую помощь, которая приехала за мной, похоже из района. Меня забрали и положили в поселковый стационар на двадцать один день. Ставили уколы и давали лекарства и витамины. Долго я там не пробыл так как организовал соревнование на веранде больницы по допрыгиванию до лампочки. Одна из лампочек сама разбилась и меня выписали.
      В пионерлагерь я так и не попал, о чём не жалел, особенно послушав брата о порядках в лагере.
 
                На реке
   
    Летом купались всё свободное от домашних дел время. В особо жаркие дни даже с реки не доходили до дома и опять возвращались на реку. Купались обычно около моста с узкоколейной железной дорогой, по которой вывозился лес с дальних лесоучастков. Старшие купались со стороны посёлка, где сразу у берега было  глубоко. Остальные  на другой стороне на песчаном пляже. Выше моста был тоже песчаный берег, но там по всей ширине реки плыли брёвна и купаться было опасно. С дальних от моста концов улиц посёлка купались выше на берегах крутых поворотов реки, где плывущие брёвна прижимало течением к другому берегу.
     Сплав леса шёл с весны до поздней осени. Перед мостом с обеих берегов ряды двойных  плотов-бон направляли свободно плывущие с лесозаготовок брёвна разной длины под широкий пролёт моста.  Дальше они попадали в промежуток между такими же бонами, которые шли с одинаковой шириной между ними после моста километра на два вниз по реке. На этом расстоянии брёвна сортировались по длине начиная с самых длинных и заканчивая «швырком» – обрезками брёвен и толстых веток. Брёвна из  плывущих по размеру заводили в накопители у берега через  «дворики» – промежутки в боновом ограждении, над которым, вдоль и поперёк был настил, как тротуар. По мосткам днём и ночью ходили рабочие с длинными баграми и заталкивали нужные брёвна к берегу, отправляя остальные дальше. У берега  брёвна перехватывались тросами и лебёдкой по уложенным наклонно рельсам или брёвнам вынимались из воды и складывались на берегу в штабели. У первых двух двориков были поперечные конвейеры – элеваторы с крюками для подъёма  брёвен из воды с захватами за их края. Уже; из штабелей лес круглые сутки грузили в вагоны.
  Жители Станционной, Биржевой, Транспортной и Партизанской улиц купались ниже по течению от всего сплавного хозяйства. Туда доплывали только очень редкие притопленные брёвна, а чаще мелкие обрезки деревьев.
  Случаи на реке бывали самые разные.
 Один приезжий  паренёк надел резиновый надувной круг под мышки и прыгнул головой  с небольшой нырялки  на той стороне около моста. Круг у него слез на ноги и ребята постарше еле успели вынуть его из воды уже на течении. Вытащили его на боны со стороны пляжа. Воду из него вылили и повели по бонам вверх по течению к мосту, где было мелко и даже дети заходили по мели на боны. Паренёк так испугался воды, что кричал и не хотел идти в воду. Народ собрался на мосту и берегах, один взрослый прошёл по бонам, взял его под мышку, и перенёс на берег. После этого тонувший приходил на реку с местными родственниками и только полежать на песке
  Бывало без присмотра и тонули. Как-то я  пришёл домой после купания и уснул. Во сне услышал громкий крик – это кричала мать маленького мальчика из восьмого барака. Побежали на реку. Он утонул в глубоком месте у моста между бонами и берегом. На это место  положили на воду его фуражку и она, немного покружившись, поплыла вниз по течению с наружной стороны бон. Фуражка поплыла вниз по течению и около второго „дворика“ приостановилась и стала кружиться. Там его и нашли.
  Долго после этого все стали купаться осторожнее, а за маленькими присматривали. Мы обычно ходили на реку большой группой.
   
                Родные и друзья

      На новом месте было лучше ещё тем, что до многочисленных родственников стало ближе  до бабушки Марии с тётями Анной и Варварой, до дяди Егора – брата отца, и многих других. Всего, по моим тогдашним подсчётам, только близкой родни в посёлке было 22 хозяйства.
      Скоро на Новостройке у нас стало много друзей. Тут были и мои одноклассники Толик Шабалин, Лёнька Шапкин и  Аркашка Несмашных, с которыми мы ходили в школу на Биржевую. С ребятами из соседских домов мы тоже быстро познакомились. Не терялась связь и с друзьями со Станции.
   
                С братом   
   
    У брата Вовки самыми близкими друзьями были Валерка Русских, Санька Яндырев и Мишка Несмашных. Они обычно собирались у Саньки, когда мать была на работе. Делали луки, рогатки, поджиги, слушали радио и играли в карты. Зимой ещё и делали уроки.
  Летом они  вместе ходили на рыбалку или просто  уходили вверх по Вале, по которой тогда сплавляли лес, оттуда плыли на брёвнах до устья Валы и оттуда шли пешком по реке Кильмези до посёлка. Иногда сплавлялись по Кильмези от места, где кончались боны до  устья Валы, потом шли по её берегу вверх до места напротив Карманкина или Покровского, иногда до деревни Юберёвка на этой стороне, а оттуда шли по лесу домой. Были и другие маршруты, подлиннее и даже с ночёвками с разрешения родителей. Иногда и я  ходил с ними. Идя на один день, с собой даже не брали даже хлеба, а питались дикой морковью, ягодами и сыроежками, турнепсом, кукурузой или горохом с колхозных полей, а весной даже молодыми липовыми листьями. Ловили рыбу удочкой или просто майкой и ели жареных на костре мелких рыбок. Валерка Русских даже глотал мелких пескарей живьём и тут же рассказывал о том, где сейчас малёк, как он шевелится в его животе.
   
                Из Кильмези в Кильмезь и обратно.
      
    В один из выходных дней рано утром мы с братом вышли погулять. Подошли к дому Саньки  Яндырева. Их с матерью дом стоит на Речной и окнами смотрит вдоль середины Новостройки. Там были уже Валерка Русских и Мишка Несмашных. Крикнули Саньку.
 —Шатун. Сатана, — привычно кричит с неповторимым марийским акцентом Санькина мать. Это означало, что он собирается на улицу.
  Прошли по узенькому проходу с улицы Речной на склон горы. На часах брата восемь часов сорок три минуты. Санька сказал, что сегодня в Кильмези Кировской «массовое гуляние» и можно туда сходить. У Яндыревых бывало много гостей из деревни Карманкино и они знали все новости соседнего района. Пересчитали сколько у кого денег. У меня было пятьдесят семь копеек. У других примерно столько же. Пошли через Станционную и Партизанскую по правому берегу Карманского пруда  ( «Карманкинского» - настаивала учительница русского языка Галина Фёдоровна) и вышли к реке у деревни Таутово. Подобрали доску, положили одежду и обувь на неё, прошли вброд больше половины реки и проплыли остальное. От будочки с насосом поднялись на высокий берег ниже деревни. По полевой дороге мимо Валинского Устья и Микварова пришли к обеду на луг около реки и посёлка Кильмезь, где  всё было занято людьми, машинами, палатками, подмостками. Всё тут было интересно – соревнования, самодеятельность, буфеты, лавки одежды и всякой всячины. Самое вкусное и ради чего мы шли и что нечасто бывало в магазинах – это газированные напитки. Радовали даже названия на бутылочных этикетках: «Дюшес», «Ситро», «Лимонад», «Крем-сода», «Вишнёвый» и другие. Купили, выпили, сдали бутылки двенадцать копеек за каждую, доплатили купили, снова выпили. Купили пирожков и пряников, поели с лимонадом. Смотрим, а бутылки, которые многие просто выбрасывают, никто не сдаёт. На гуляниях в нашей Кильмези  за бутылками охотились даже взрослые. Занялись этим делом – денег прибавилось. Напились да и ещё в руках полные бутылки. Пошли по торговым рядам. Мне понравились большие швейные иголки – «хомутные». Я купил две штуки и продел их в фуражку у козырька, где уже были постоянно лески с грузилами и крючками на всякий случай. Ребята тоже купили какие-то мелочи. Ярмарка уже расходилась и мы, немного поговорив с местными, отправились  тем же путём домой. Через Валу нас перевёз на лодке знакомый Саньки. Смеркалось. В половине двенадцатого мы уже были дома. Отец с матерью и гостями ждали нас на лавочке у калитки. Мы сказали где были и кого видели. Я показал всем хомутные иголки. Долго родственники  и знакомые удивлялись тому, что за двумя иголками надо было сходить почти за двадцать километров, и это только в один конец.
   
                Соседи на Новостройке
 
   В первой квартире нашего дома Новостройка номер пять жили сначала Шишкины. Сосед из барака напротив приревновал Шишкина к своей жене. Пьяный он пришёл с топором и начал рубить дверь в сени, которая была из досок. Когда образовалась дыра в двери, Шишкин выстрелил и попал налётчику в живот «бекасинником» – самой мелкой дробью. Тот бросил топор на крыльцо и убежал. На шум во дворе соседей собрались взрослые и дети. Вызванный участковый милиционер, единственный в посёлке, осмотрел дверь и топор с кровью на носке лезвия. Пошли со свидетелями в квартиру ревнивца. Его жена с крыльца заявили, что муж убежал в сторону леса. Послали молодёжь попробовать догнать беглеца, но они быстро вернулись ни с чем. Оказалось, что он сразу спрятался в комнате под кроватью.
 Позже его задержали, дробь почти всю из живота вынули, судили и дали два года. Батуевы уехали из посёлка, Шишкины тоже.
   После  Шишкиных поселились семья Девятых – Миша и Валя, оба высокого роста и с ними две дочки-погодки лет около семи. У соседей был южный говор, были они весёлые и общительные. Дом наш  рубленый, а между квартирами  стенка из досок, так что слышимость отличная и мы, да и они были в курсе дел соседей.
  В выходные у соседей всегда было примерно одинаково. Начиналось с красного вина под пластинки, потом восторг друг дружкой, песни русские и украинские, дальше выяснение отношений, крики и драка. Их дочери приходили к нам ещё на стадии питья их родителями и играли с нашими сёстрами до тех пор, пока драка не заканчивалась громкими извинениями и признаниями.
         Почти со всеми семьями соседей, в которых были дети – наши ровесники, мы были хорошо знакомы, приходили мы к ним и они к нам.
   В седьмом бараке через дорогу в двух из четырёх квартирах жили Королёвы и Попковы, окна их квартир смотрели не на улицу, а на огороды и стайки за домом.


                Личности Новостройки   
               
                Шурик
 
    Королёвы жили в четвёртой квартире барака номер шесть. У Раи и Ивана  было трое детей: Толян, Шурик и Таня. Мать работала в бригаде по разделке  леса на эстакаде, добрая и немногословная. Их отец поехал зимой искать новое место работы и жительства в сторону Казахстана с деньгами на покупку жилья. В дороге он погиб, его нашли на железной дороге. Хоронили его из их квартиры, гроб был покрашен синей краской. Семья стала жить без отца, им помогали родственники, которые жили на Станционной. Шурик, тогда ещё маленький, покрасил свои лыжи остатками синей краски.
   Толян был всегда внимательный и как-будто безразличный ко всему Как-то он поранил левое запястье, рана стала нарывать и розовая опухоль по вене стал двигаться вверх по внутренней части  руки. Толян отмечал чернилами на сколько проходит нарыв за день и всем это показывал, а опухоль с жёлтыми пятнами  была уже почти до локтя. Шурик сходил в больницу и рассказал врачам об этом. Доктор пришла, отвела Толяна за другую руку в больницу. После этого он долго ходил с перевязанной рукой.
 Таня у них была младшей, играла с нашими сёстрами, тихая и задумчивая.
Самым общительным был Шурик. От друзей он всегда отличался загорелым лицом. Шурик принимал участие в уличных играх, а они были самые разные. Но особенно он любил рыбалку и ходил удить в любое время, при любой погоде. Когда он был помладше, то рыбачил около посёлка, особенно ближе к мосту на течении, где были большие стаи уклейки, а по-местному –«щеклеи». Снасть была лёгкой – маленький поплавок почти утопленный грузилом для чувствительности и самый мелкий крючок, который назывался «заглотыш». Его бидончик к концу рыбалки всегда был полон, а это было больше сотни штук этих рыбок. Другие рыбаки не могли похвалиться таким уловом ещё и потому, что не все могли сделать насадку как у Шурика. Этой насадкой был опарыш – личинка мухи, которые водились во множестве в уличных туалетах. Консервной банкой на длинной палке зачерпывалась жижа с червячками и вываливалась на чистый песок. После того, как они немного очищались, их выбирали и клали в банку с мукой. После этого ещё раз или два муку меняли и личинки становились чистыми и белыми. Их можно было брать в руки, но многие, зная откуда они, брезговали до неё дотрагиваться. Позже опарыша выращивали на тухлой рыбе или на отходах мяса, что было проще и чище. Но чаще всего насадкой на любую рыбу были навозные черви. Реже рыбачили на личинку ручейника, а проще «водяшку» – похожую на гусеницу в «домике» из мелкого мусора. Ручейники облепляли ольховые ветки, положенные с вечера в речку под горой.
  Став постарше Шурик увлёкся ловлей щук. С ребятами, а иногда и один, в любую погоду стал ходить на рыбалку далеко от посёлка: на Валу от деревни Юберёвка до её устья, на Кильмезь от Вишорок до Валинского Устья, на лесные речки  Лобань и Лумпун.
 Особенно уловистые щучьи места были на Лобани. Ездили туда на велосипедах, а чаще пешком, чтобы свободно переходить с берега на берег. Сначала ловили на мелких местах малька, в основном пескариков и сорожек,  обычно небольшим бредешком и сажали их в бидончик. Щука обычно ловилась около зарослей водяной травы, у затопленных деревьев, на границе между мелью и глубиной.
  Тут Шурик ни на что, кроме рыбалки не отвлекался. Переходил вброд с берега на берег, увидев подходящее место или всплеск рыбы. Поймав рыбу, обычно щуку, реже окуня, в одном месте, тут же искал другое подходящее место. Пойманных рыб он,  вешал на брючный ремень, который на рыбалке носил через плечо, продев улов через жабры.
   В жаркие летние дни рыба быстро портилась и испортившихся рыб ему приходилось выбрасывать. Да  ещё и во время прыжков с кручи к заветным местам, рыбины отрывались. Так что к концу рыболовного дня оставалось менее половины из пойманных. Довольный он шёл домой, уже прикидывая куда пойти на рыбалку в следующий раз.

                Филипок
   
    В соседней с Королёвыми квартире в семье Попковых жил Витя лет восьми от роду по прозвищу Филипок, так как его отца звали Филипп. Как-то несколько женщин – наших соседей, поехали на паровозике по узкоколейной железной дороге за черникой в лес километров за 16-18 от посёлка. С собой взяли своих детей и соседских, кого родители не боялись отпускать. Меня тоже отпустили с ними.
 Отправление было в семь утра, прибытие обратно в семь вечера.
  Прибыли на место часам к десяти, сразу пообедали, чтобы не таскать лишний груз. Несколько кусочков хлеба каждый завернул в платок и привязал вокруг пояса. Бутылки с  водой спрятали за пазуху и пошли вглубь леса. Солнце быстро прогрело лес, стало жарко. Филипок, одетый тепло для прохладного утра августа, притомился от перехода, перегрелся и упал без сознания. «Солнечный удар» – решили взрослые. Побрызгали его водой, прислонили к низу толстой обломанной берёзы. Филипок начал шевелиться и улыбаться. Мы собирали чернику, держа его на виду. Полностью сгнившая в нижней части берёза, как оказалось, держалась только на коре и не совсем крепкая верхняя часть упала на голову уже пострадавшего. Паренёк опять упал, взрослые опять привели его в сознание и понесли к железной дороге. Взрослым было уже не до ягод, а Филипка после того в лес больше не брали. Но и другие приключения он находил часто.
 
                Шамилька.
   
    Адикаевы жили в четвёртой квартире четвёртого барака. У них всегда были очень худые отец и мать. Старшим был Вовка по кличке «татарин», за ним всегда стриженый наголо Шамилька, и две девочки – Фаина и Альвира.
  Как-то испытывал мой брат новый крепкий лук, а прежние у него тоже были не слабые. Стрельнул прямо вверх, стоя посреди улицы. Стрела улетела  ввысь и пропала  из вида.
 — Потерял! Потерял! — прыгая кричал Шамилька.
Стрела вернулась и воткнулась с бритую загорелую голову Шамильки в самую макушку и осталась торчать. Стрелу аккуратно вынули.
 — Совсем не больно, — успел сказать ловец, но тут потекла кровь. Шамиль потрогал голову, увидел кровь на ладони и у него подкосились ноги. Унесли его домой и положили на кухню. Взрослых дома не было. Посидели рядом. Ожил и снова пошёл с нами на улицу.
   Во дворе за четвёртым барака жила чёрная-чёрная собака по кличке Дик. Дети со всей округи играли с ней, дёргали за уши и катались верхом. Собаку часто брали на рыбалку и в лес. Лаяла она только на чужих взрослых да на живущих в одной из квартир барака нелюдимых и бездетных мужа с женой. У этой семьи пропала курица или две и они считали, что виноват в этом Дик. Стали они  бросать в неё всё подряд, от чего собака их ещё больше невзлюбила и стала огрызаться, пока не укусила, по их словам, одного из них. Тогда они тайком оглушили  собаку, утащили её за посёлок и закопали. Совсем маленькие дети подсмотрели это всё и сказали Шамильке. Он откопал собаку, спрятал её в сарае и долго  ухаживал за ней. После этого она, но уже не уверенно, ещё ходила по двору.
  Многие дети пробовали курить, вынимая сигареты или папиросы тайком у отцов или старших братьев. Некоторые подбирали окурки и докуривали их в укромном месте. Шамильке  же отец и мать разрешали курить, когда у него болели зубы. Он сидел дома на кухне перед открытой печной дверцей и смело курил отцовский „Беломор“.

                Ближе к лесу

 14 октября 1964 года с Новостройки мы переехали  на  улицу Герцена. Эту дату я и наколол точками гвоздём на внутренней части косяка двери в сени на высоте моего роста
 Это была самая новая улица и на ней в это время стояли всего три дома, смотрящие на „посадки“ – пустырь с молодыми берёзами, за которым по всему горизонту была стена  высокого соснового леса.
 Номер дома у нас был первый, хотя стоял не в начале улицы, а за пустырём в два обычных участка величиной до улицы Речной. Примерно на половине этого пустыря ближе к Речной  было обычное болото с травяными, зелёными даже зимой, кочками. Весной или после дождей там подолгу стояла вода. Говорили, что до образования посёлка, когда по всей горе ещё был лес, тут бил из-под земли родник, а настоящее болото намного ниже под горой.
   Дом типовой щитовой на высоком кирпичном фундаменте, утеплённые фибролитовой плитой стены снаружи штукатурены и побелены. У дома крылечко, сени и веранда. Крыша под шифером.
  Дома строил ОКС леспромхоза. К строительству привлекали и будущих жителей в качестве подсобников – переноска с улицы досок и кирпича, уборка мусора, охрана и другие мелкие работы.
  За домом метрах в десяти „стайка“ - сарай с односкатной крышей, рядом с ней слева туалет и выгребная яма.
 С нетерпением ждали, когда просохнет коричневая, с яичным оттенком, краска полов.
 — Суседушко-Беканушко, люби нашу кошечку, — сказала мать, запуская кошку через порог нашего нового жилища.
  За кошкой вошли и мы. Семь «Я». Всем вместе 126 лет и 2 месяца.
    Из коридора вход в три комнаты: «детская» направо и «зал» прямо, на  кухню налево. Кухня с русской печью, плитой и духовкой. Вторая печка с топкой из коридора одной стенкой греет «зал» и двумя «детскую».
  Два окна смотрят на  на улицу, одно окно с обратной стороны, окно на соседний дом, окно во двор – все с двойными рамами для зимы.
 Принесли дров, берёсты, затопили печки, тяга хорошая, вышли на улицу – дым из труб идёт весело.
  Быстро перевезли свои пожитки с Новостройки – их не очень много. В стайку поселили коз и кур.
  Всё расставили и разложили. Так началась жизнь в новом доме.
  На кухне у окна большой стол с клеёнкой, под которой всегда лежали деньги на хлеб, тумбочка с запасами, стулья, табуретки, лавки для вёдер и кастрюль. В дальнем углу икона. На стенах тарельники, полочки и крючки под всякую мелочь. Всегда запас еды: крупы, горох, чай «фамильный» и цейлонский, кисель в брикетах, сахар кубиками в трёхлитровых банках, масло подсолнечное в бутылках, хлеб и сухари. На стенках и на печке мешки и мешочки с сушёными ягодами, грибами и травами. Были и мешочки солёными и сушёными в печи ершами – с осени их налавливали на удочку помногу и зимой кипятили для ухи из рыбы покрупнее. Их можно было есть и вместо семечек. Между печкой и стенкой  умывальник с раковиной за шторочкой, над ними полати для зимних вещей. Слева от входа вешалка.
  В центре зала перед входом у стены большой комод с выдвижными ящиками. На нём радиола и телевизор „Горизонт“. Над комодом  большое зеркало, которое с нами с Астраханово. За зеркалом всегда какие-нибудь бумаги. Правее окна на соседний дом в большой зелёной  кастрюле на табуретке  «китайская роза» или «берёзка» – цветок больше метра высотой, цветущий тёмно-красными розами в самые морозные дни.
 В правом от входа углу между окнами большой шкаф для одежды от стены до стены со свободным углом – очень нужное место для игры в прятки. На шкаф ложили балалайку и гитару. Складной диван у печи  и две кровати — напротив дивана и у печки. Над кроватью напротив дивана давнишний наш ковёр. Справа от окна на улицу этажерка для книг и для разной мелочи.
  В детской две кровати и стол, справа от входа большая вешалка для верхней одежды. Под потолком модель ракеты, готовая к пуску, с кусочком киноплёнки в сопле двигателя.
  В коридоре у входа вешалки и полочки для обуви.
Шторы на всех проходах, шторы и занавески на окнах. На полу кругом новые цветастые в клетку половики – специально заказывали местным мастерам.
  Посреди кухни отец сделал вход в подполье с кольцом на крышке, а в углу у печки круглый лаз в подполье для кошки. Выкопали яму под картошку. Позже также же сделали в детской – лаз и яму, соединив обе в одну. В урожайный год обе ямы заполнялись под крышки.
   Русская печь и плита  никогда не отдыхали, другую печку топили только зимой. Пироги чаще были рыбные, пирожки с самой разной начинкой – особенно вкусные с грибами.
   Придёшь, бывало, на лыжах или пешком в воскресенье рано утром уже с матрасом соломы для подстилки во хлев с поля у Старых  Каксей или Юберёвки, а тут постоянные воскресные пирожки – поел и уснул прямо за столом.
  В печи готовили самые разные блюда: «кишки  на батожки» и запечённый свиной желудок с ливером и картошкой, когда резали поросёнка. Всё готовили в чугунах и больших сковородах и на противнях. До постройки коптильни в дальнем углу огорода, в печи коптили рыбу на тлеющих ольховых гнилушках, в основном подуздов.
 Сушили на поленьях в протопленной печи свеже-связаные матерью для каждого из нас шерстяные носки после  стирки, так они становились пушистые и тёплые.
     Во дворе рядом с лестницей на чердак поставили крепкий турник с подпорками.
 Вдоль крыши веранды под водосток поставили большую бочку. В неё носили воду из колодца для полива. Младший брат пускал в ней кораблики.
 Скоро отец выписал большую пачку тонких еловых и сосновых брёвнышек и мы за один день огородили ими двор от угла дома до стайки. С другой стороны двор и часть участка под огород отделили дощатыми заборами.
  Со станции привезли машину шлака, разгрузили его, временно убрав один пролёт забора, в ближний к улице угол двора. Целый выходной день смешивали шлак с песком и таскали на чердак для утепления потолка. По такому случаю мать тушила в печи молодых петушков, вкусный запах стоял по всей округе и придавал нам сил.
 
   Осенью вспахали лошадью участок под картошку, отец сам ходил за плугом, пока хозяин лошади отдыхал. После работы лошадь покормили и напоили из нашего чистого ведра.
 Отгородили участок под грядки и вскопали его, посадили вишни у нового забора. Палисадник перед домом тоже отгородили от картовища со стороны соседей и посадили под окнами два куста очень крыжовника редкого сорта – сливовидного. Из леса около Валы реки, там где раньше была деревня Юберёвка, на велосипеде привезли саженец дуба метра четыре высотой. Сначала он прижился, но потом стал засыхать. На него любил лазить младший брат.
    Сделали забор и от пустыря, посадили вдоль его, как делали все, хрен, который быстро разросся. Сначала наш участок был двенадцать соток. Когда построили соседние по нашей стороне,  у соседей оказались излишки, их прирезали нам и забор пришлось передвинуть дальше. У нового забора мы снова посадили хрен, а старая полоса этой пряной культуры оказалась на  месте картошки. На старом месте он стал расти ещё лучше, всходил плотнее и мешал картошке. Чтобы его вывести, мы со старшим братом прокопали  канаву до глины по пояс вдоль всего участка и даже после этого он кое-где всходил.
        Для хлева скотине купили сруб и собрали его между домом и стайкой. Перед хлевом со стороны дома выкопали погреб. Всё это закрыли одной крышей. Над погребом получилась аккуратная комната с деревянным полом из толстых досок  для огородного инвентаря и инструментов, с полками для рыбацких принадлежностей.
  Позже выкопали ещё один погреб под окном с кухни, раза в два просторнее первого, в нём погребе  свёкла, морковь, капуста, бочки с капустой и огурцами, кастрюли с грибами.
 Старый погреб стал «ледником», в конце зимы намораживали в плоской ванне лёд и укладывали его на дно. Лёд за лето растаять не успевал. Там хранили подсоленную свежую рыбу, всегда готовую на сковородку или в кастрюлю. Рыбы отец ловил много, даже продавал ижевским пенсионеркам, которые жили недалеко и ждали его с рыбалки с рублями и авоськами, а небольшие весы отец возил с собой. Там же в погребе лежало солёное сало, самодельная тушёнка в банках, молоко, мочёная брусника. После рыбалки рыбу чистил тот, кто её поймал и причём не откладывая. С ледником стало проще – сильно устав на рыбалке, особенно когда мы с братом ходили бродить и рыбы было много и мелкой,  её временно ложили на лёд, а отдохнув, чистили.
  С дальней стороны хлева под крышей получился большой загон для коз, над ним сеновал.
Со стороны стайки пристроили навес для кроликов. Рядом с хлевом во всю длину пристроили из бруса тёплый курятник. Куры неслись даже зимой.
На крыше курятника, закрытой от ветра пристройками, я в конце апреле уже загорал, лёжа на тулупах и читая книжки.
  Стайка  сначала была дровяником, а потом гаражом для мопедов и велосипедов, хранились там и бензопилы с запасом бензина.
   Из каждой пачки брёвен на дрова, отец выбирал брёвна годные для строительства. А запас дров отец держал всегда года на два-три. Часть таких брёвен пошли на баню.
      Рубить сруб для бани наняли знакомого деда, сговорились по рублю за ряд. Рубщик жил  с бабкой в небольшой избушке по левой (чётной)  стороне на Лесной через дом от наших родственников Шмыковых. Дед был глуховат, но отец легко с ним общался. Работал дед не спеша и за день рубил в чашу всегда один ряд. Одиннадцать рядов за одиннадцать дней.
 На мох сруб посадили быстро, а остальное доделывал отец – крыл крышу, делал предбанник
клал  печку, а мы с со старшим братом помогали. Отец всё делал обстоятельно:  перед работой точил двуручную пилу и ножовку, разводил их зубья, точил специальный «плотницкий» топор. Когда делал окно, дверь, полок и лавки, то всё промерял жёлтым деревянным складным метром и прочерчивал по ровной доске химическим карандашом.
  На каменку натаскали разного железа с Нижнего склада и с железной дороги, бак был сварен Володей Шмыковым из куска ненужной трубы для нефтепровода, который тогда только собирались проводить мимо Сюмсей и тысячи тонн труб лежали вдоль путей у реки напротив вокзала, их потихоньку использовали многие.
   Баню натапливали жарко и ещё больше суток в ней было тепло. Отец шёл первым, проверял баню «на угар» и мылся быстро, « по-солдатски». Мать мылась с младшими, а мы с братом  собирались в баню трудно, обычно в субботу были разные личные дела.
Но зато из бани нас вынимали морганием  света выключателем с кухни – так долго мы мылись. Зимой ныряли в сугробы около бани  голышом – заскочишь в баню весь в снегу, встанешь прямо у дверцы каменки и снег сползает с тела.
 
   Отец и мать работали в леспромхозе шесть дней в неделю с утра до вечера, а иногда и в ночную. Отец работал мастером по ремонту бензопил и снабженцем запчастями к ним. Иногда подменял диспетчера в двухэтажной будке прямо у моста через реку.
 Мать в это время работала на потоке в бригада Комина, которая разделывала хлысты, привезённые из леса по узкоколейке и лесовозами. Мастер Лина Городничая руководила «раскряжёвкой», хлысты распиливали и катали на транспортёр. Прямо при движении бревна по транспортёру, мать  замеряла диаметр с обеих  сторон, длину, назначение  – от стройматериалов до дров. После этого считала, иногда и дома, сколько кубометров и какого леса получилось на выходе.  Дальше лес скидывали по ячейкам, откуда и грузили в вагоны.
Мы с братом учились, сёстры и младший брат ходили садик, а потом, по очереди, пошли в школу. Все  дела по дому были распределены на всех. Кто за водой и за хлебом, кто картошку чистить, кто половики трясти, а кто всем помогать.
Всё и всегда делалось без разговоров и напоминаний.
   
 Самое большое дело – заготовка дров, их заготавливали сразу не на одну зиму. Отец выписывал дрова в леспромхозе, привозили брёвна обычно на трелёвочном тракторе, иногда  хлыстами подбрасывал бракованный лес сосед напротив Сашка Воронов. Пилили сначала, как только переехали, двуручной пилой на козлах. Позже отец со старшим братом пилили дрова сразу двумя бензопилами – их собрали из старых. Дрова кололи и складывали под крышу не откладывая. Отец построил огромный дровяник во дворе.
   Другое трудоёмкое дело – разбрасывание навоза, вспашка огорода, посадка, окучивание и копка картошки. Особенно когда было окучивание, приходилось откладывать даже купание, хотя в это время стояли обычно самые жаркие дни лета.
 
 Много собирали ягод и грибов.
   Из ягод первой созревала земляника. Много её было в ближних зарослях березняка, но ещё больше на открытых полянках среди липово-осиновых перелесков  за сосновым лесом прямо на восток от посёлка. Выходили из дома часов в шесть, пока было прохладно. Сначала набирали в посуду, даже не пробуя, чтобы не терять времени – так нас приучили родители своим примером. Набирали в трёхлитровые бидоны и стеклянные банки разной величины. Когда становилось жарко, мы уже были дома. В детской завешивали окно большой толстой шерстяной клетчатой материной шалью и хлебали ложками землянику с молоком. После земляники на карманских и юберёвских лугах созревала клубника – сладкая и ароматная ягода. Наедались её вволю, приносили домой на еду, варенье из неё варили редко – чашелистик у неё крепко охватывал даже спелую ягоду и на очистку не хватало терпения. Осенью в ближнем сосновом лесу вдоль железной дороги на Полянку и до нефтебазы  собирали бруснику, её мочили в банках помногу,  зимой пили брусничную воду, а ягоды ели, добавляя в них сахар.
 За малиной, черникой, клюквой и калиной ездили на «паровозике» по узкоколейке — УЖД. По УЖД вывозили основную часть леса, особенно после прекращения сплава. Летом ходили пассажирские составы в семь утра в лес, в семь вечера  обратно. Станции-остановки   назывались: Подгорная, Черпинский, Ойк,  Весёлая, Болотная, Берёзовка и другие. На каждой станции что-нибудь да  можно было набрать впрок.
Ходили всегда группами  со знающими  людьми. Приезжали на место, съедали припасы, оставляя только хлеб, завернув его в платок и привязав к поясу.  Иногда оставляли бутылку воды, если не было поблизости ручья, речки, болота или колеи с водой. При сильном желании пить, зачерпывали кепкой любую воду и пили снизу отфильтрованную воду. Никому ничего не было, никакая зараза не приставала.
    Калину собирали с отцом на Подгорной – первой остановке поезда.  Доезжали туда на «паровозике» и  шли к посёлку рядом с узкоколейкой, набирая рюкзаки, вёдра и лукошки веточками с гроздями ягод и пешком возвращались домой. Дома грозди  калины развешивали на чердаке и всю зиму она была свежей и уже после  первых морозов уже не горькой. Калину парили в печи и делали с ней очень вкусные пироги.
 Малину сушили или варили из неё варенье, чернику ели сразу, клюкву рассыпали на зиму в бумажные коробки, черёмуху сушили.
  Грибы собирали по мере их появления и в будни ходили за ними без родителей. Первыми появлялись сыроежки и маслята, за ними рыжики, волнушки, подберёзовики – «обабки», подосиновики – «красноголовики», а позже всех – грузди. За грибами тоже ходили рано утром. Пробегали «посадки» и сосновый лес, не отвлекаясь на редкие грибы. В лиственных перелесках заполняли грибами всю взятую посуду – постоянно двухведёрное лукошко и вёдра. При очень большом урожае снимали трико и, завязав штанины, ложили грибы и в них. Часто из-за леса нас довозили на бензовозе наши знакомые, установив урожай за шланги по краям цистерны и посадив всех нас, троих-четверых, в кабину.
  В грибной сезон на столе постоянно была грибовница – суп из грибов с добавлением картошки, жареные, тоже с картошкой, грибы. Помногу грибов сушили в печи и хранили в тканевых мешках у печки. Грибы для засолки хорошо очищали и закладывали в кастрюли. Солились грибы недели две и их ели с картошкой.  Только грузди солили не отваривая, ставили в больших кастрюлях в погреб и начинали их есть только в конце зимы.
 Для коз и кроликов заготавливали сено и веники. Сено косили или жали серпами под горой у леса или на лугах по Вале, возили в мешках на велосипедах и сушили на крыше курятника. Липовые и осиновые веники нарезали за лесом или по реке Вале.
  Ближе всего были веники для бани – берёзы росли совсем рядом и на веники всем хватало. Веники вязал отец, причём почти без отходов укладывал плотно все листочки, только кучка голых веточек оставалась для печки. Научились вязать и мы. Веники висели парами на банном чердаке.
   Для подстилки козам, поросятам, курам носили опилки и солому. Опилки возили мешками на велосипедах или санках от тарных цехов – там их были целые горы. Солому таскали с колхозных полей очень рано утром, иногда поздно вечером. Солома на полях гнила целыми скирдами, но колхозники расставались с ней очень неохотно.
  Коз у нас по весне было две-три, все одной породы с двойными шерстяными отростками на шеях –«серёжками». Козье молоко, литра по четыре в день, было всегда.
  Кроликов всегда получалось много, ели они хорошо. Забивать их приглашали знакомого бабая, шкурки он выделывал и часть отдавал нам. Мясо кроликов у нас ели не все.

Каждый год держали одного или двух поросят. Брали их совсем маленькими, обычно у знакомых, держали на кухне в загородке за печкой на сене, кормили молоком и укрывали мешком. Поросята росли быстро и мы постоянно возили им крапиву на закуску к основному корму. Вырастали они огромные и во хлеву сидели по углам, как толстяки с карикатур, и перехрюкивались между собой.

 Весной с первым теплом мы переселялись спать на чердак дома. Постели были под домоткаными  пологами на настилах с обеих сторон слухового окна на улицу.
На стенке фронтона были картинка из журнала «Play boy», который привезли друзья брата из «загранки» на торговых судах – девушка в футболке с американским  флагом, в джинсах без штанин и с винтовкой М-16, фото ансамбля похожего на будущий «Black sabbath», другие фото и афиши. За моим пологом стояла школьная, с единственным, (не моим), фото, доска почёта, которую я, «случайно» принёс с субботника.
 Лестницу мы с братом убрали и  поднимались на чердак по шесту для  «намёта» – большого рыболовного сачка, воткнутого в землю  внизу и прибитого к торцевой доске рядом с дверцей на чердак, вверху.
  С шеста по утрам сразу прыгали на турник, подтягивались, делали  разные упражнения из школьной программы и показанные отцом.
 После таких упражнений, я каждый год во время праздников: день Молодёжи, Сабантуй, массовые гулянья на стадионе „Остров“ залезал на шест и получал призы от картонного калейдоскопа и петуха с бутылкой водки в кирзовой сумке, отреза ткани на костюм  до путёвок в пионерский лагерь в 1969 году (ездила сестра) и  в дом отдыха „Кыйлудский“ в 1970 году. Матери  предлагал настойчиво съездить отдохнуть, но она, как и отец, не поехали, не знали как это «отдыхать». Поехал сам отдыхать и готовиться к поступлению в КАИ.
  Родители, как всегда, постоянно были в делах. Мы все помогали, но всё равно дел у нас было намного меньше. Старший брат часто бывал у Саньки Яндырева и Валерки Русских. Я со своими школьными друзьями тоже встречался часто – гуляли по посёлку и подальше, на велосипедах и мотоциклах. Сёстры играли и гуляли с ровесницами. Младший брат сдружился с младшими братьями моих друзей – Серёжкой Шапкиным и Ванькой Несмашных, своими ровесниками.
  Гости бывали у нас часто.
 Пришёл дед Семён с Валинского Устья с собакой по кличке Белолобый, которая нас знала хорошо – у деда мы бывали.
  — Охранять! — сказал дед собаке, когда уходил от нас.   
Белолобый остался, мы его никогда не привязывали. А у деда в Валинском были ещё две, тоже умные, собаки. В лес и на реку собака всегда ходила с нами. Мы, бывало, только говорим о рыбалке, а он уже радостно скачет у калитки со двора.
  Иногда приходила «дальняя» бабушка из Иванково, оставив соседей присматривать за домом. Почти на всё лето бабушка забирала младших к себе в Иванково и когда я приходил их проведать, то бабушка оставляла меня «домовничать», а сама ходила в Кильмезь. Я у неё кормил скотину и доил корову после сдачи «экзамена» на дойку.
   Дядя Коля с тётей Дусей сначала из Иванково, а потом и из Карманкино часто забегали с детьми Юрой, Тамарой, Олей и Сергеем.
Ближняя бабушка бывала редко, а сёстры отца Анна, Дуня, Маша и брат Егор забегали чаще и не только в праздники. Бывала и сестра отца Евгения Хлыбова с мужем Михаилом и детьми Вовой и Ириной.
 Со станции заходили тётя Дуся с дядей Толей, которые и нашли нам жильё на первое наше время в Кильмези. Иногда дядя Толя приходил один, с украинской песней «Верховина», которую было слышно ещё с Речной.
 Каждое лето на улицы из школы выдавали спортивный инвентарь: волейбольный и футбольный мячи, волейбольную сетку, настольный теннис. На длинные улицы выдавали по два комплекта. Нам на три дома тоже выдавался полный комплект и всё это на ночь складывалось у нас на веранде. Стол для тенниса и козлы под него мы сделали сами с соседскими ребятами и он всё лето стоял около забора у нашего дома. Детей в трёх домах тринадцать человек. Играем все.
 По вечерам музыка с пластинок и радио из динамиков, подключенных к радиоле проводами,  на фронтоне дома.
  Растём ...
 
                Кильмезская школа
                Одноклассница
                Нашему 2«Г» 1960 года
О ней надо писать только сочными фиолетовыми чернилами из „непроливайки“ пером номер одиннадцать „звёздочка“ на листах тетради в линейку с „Законами юных пионеров“ на задней обложке.
  Учились мы в школе на Биржевой со второго класса.
Чистенькое тёмно-коричневое школьное платьице, белый или чёрный аккуратно выглаженный фартучек, октябрятская звёздочка, а скоро и пионерский галстук с ровно завязанным узлом. Такой же примерной была и другая её одежда и обувь - ни пятнышка, ни пушинки. Две тугие ровные косички с пышными бантикам сбегали на плечики.
  За партой всегда сидела ровно так, как было изображено на плакате „При письме сиди прямо“, висящем на стене в классе.
  Не отвлекаясь она слушала нашу классную учительницу Екатерину Ивановну, как будто в комнате никого кроме их двоих не было. При опросе не тянула руку вверх, как некоторые, знавшие, может быть, ответ только на этот вопрос и не желавшие терять единственную возможность отличиться. Она знала ответы на все задаваемые вопросы и просто поднимала пухленькую правую ладошку вверх, не отрывая локтя от тыльной стороны левой ладошки, плотно лежащей на парте.
Все учебники и тетради у неё были в обложках, всегда острые карандаши и несколько перьевых ручек были в запасе. Их она часто одалживала, как и перочистки, которых у неё всегда было много, разной величины и разных цветов.
 Писала она так ровно и красиво, что после высыхания чернил невозможно было отличить написанное ею от прописей. Читала и отвечала устно так, что было похоже на передачу «Театр у микрофона» с чётким произношением и размеренным ритмом. Во время каникул в школе были показы диафильмов на самые разные темы и чтение под картинками было постоянной обязанностью Нины. Пробовали читать и другие, но только пытались.
В переменках большинство «ходило на ушах» и пробовало свой голос на максимальную громкость, путая школу с глухим лесом. Она же оставалась почти всегда степенной, хотя и принимала участие в «Ручейках», «Третий лишний», «Резиночка», «Классики» и других играх, лишь иногда увлекалась и лицо её, в обрамлении кудряшек, становилось розовым.
По всем предметам училась отлично. Отстающих же в классе было достаточно, так как семьи многих наших одноклассников часто переезжали с места на место в поисках лучшей жизни. Таких «подтягивали» успешные школьники и первой, всегда с «нагрузкой», была Нина.
От дома около моста через Чернушку до школы и обратно она всегда ходила со своей подружкой-соседкой Валей. Для отпугивания гусей и задиристых мальчишек их почти всегда сопровождал общий сосед и одноклассник Павлик. Иногда портфелем доставалось и охраняемым.
 Впереди у Нины была длинная и непростая дорога к исполнению мечты работать среди книг.

                Пшёнка
 
       Аркадий достался нам от предыдущего класса и пошёл снова в третий класс уже с нами.  В первом и втором он тоже учился по два года.
 Был он крупным пареньком, даже для своего возраста. Голова с рыжими волосами, широкое белое лицо, густо усыпанное веснушками. Шея и руки тоже все были в золотистых пятнышках, так что кличке, данной ему до нашего с ним знакомства, он соответствовал.
  Сидел Аркадий всегда за задней партой, возвышаясь над всеми. Успехи в чтении-письме были у него на уровне первоклассника поздней осени – буквы он угадывал не все, а в тетради он писал шрифтом, которым пишут на заборах. Речь была какая-то упрощённая, не очень цензурная. Наша учительница Екатерина Ивановна стала учить его «гражданскому» языку.
Поведение его было примитивным во всех смыслах.
 — Мы всю ночь самогонку гнали, — говорил он, когда его будили на уроке.
 — Фу, как пахнет! Кто вчера пельмени кислые ел? — выдавал он себя и класс после этого приходилось проветривать.
 — Да мы три дня картошку копали, вот и не был, — пояснял он своё отсутствие.

 На переменке он брал две перьевые ручки, вставлял их перьями в розетку и замыкал. Свет гас и мы сидели в темноте, пока учителя искали запасные пробки. Бывало он снимал корпус розетки, выкрутив винт ножом и заряжал плоские батарейки для карманного фонаря КБСЛ так, что они становились горячими. От них очень недолго светили лампочки в фонариках, а фонарики, особенно осенью и весной носили почти все.
 Аркаша ходил с небольшим старинным фонарём в виде терема с дверцей и со свечкой внутри.
 — О, баня топится, — радовался он, зажигая свечку в фонаре на переменке. Класс приходилось проветривать.

 Учительница  «прикрепила» к нему Нину Панову – нашу отличницу. Нина занималась с ним после уроков. Их занятия были похожи на кормление кукушонка-переростка маленькой птичкой, которой в гнездо подбросили постороннее яйцо. Даже когда подшефный «городил» глупости, она называла его «Мака», как у нас обращаются к маленьким детям.
 Мы, кто жили поблизости от Аркадия, часто заходили к нему помочь делать уроки, или просто напомнить его родителям, что ему надо идти в школу.
 Героическими совместными усилиями Аркадий с нашим классом перешёл в четвёртый, а потом и в пятый класс.
 
   В пятом классе мы стали учиться в школе на «Горе;». А там сразу несколько учителей, большая школа и много учеников. Особенного внимания к Аркаше не стало и он быстро заскучал. Один раз, в самом начале учебного года, он не пришёл на урок после перемены, тогда же пропал велосипед из множества стоящих у школы. Аркаша сослался на то, что у него пошла кровь из носа. Кто-то видел велоугонщика, велосипед вернули, его в школе оставили. Но немного погодя он не выдержал и опять увёл велосипед, якобы чтобы съездить в парикмахерскую. На этот раз его исключили из школы.
 
  На работу его не брали и пошёл он на Нижний склад леспромхоза драть и сдавать еловое корьё – подработка малых и старых. Скоро Аркадий пропал куда-то пропал.
  Через год в начале зимы в школу пришли следователи из милиции, опрашивали учителей и учеников об Аркадии и о двух его двоюродных братьях. Оказалось, что они втроём ограбили деревенский магазин в соседней области, украв деньги, консервы, спиртное и несколько болоневых плащей, вошедших тогда в моду. С добычей они поселились в землянке, каких по лесам охотники, рыбаки, лесозаготовители и углежоги настроили много. Скоро они заскучали по хлебу и по свежему снегу пошли за ним в деревню. По следам их быстро нашли и каждому определили срок в колонии. Как самому молодому, Аркадию дали полтора года, двоюродным братьям одному на год, а другому на два больше.
 Лет за пятнадцать до этого, их отцы – три брата, приехав в посёлок, построили для своих семей просторные дома у склона к речке. У каждого дома множество построек для живности, сена, дров и большие участки земли. Внизу у речки были срублены бани, около них пруды, в которые запускали разную рыбу, пойманную в реке. Родители работали не покладая рук, а сыновья враз всё разрушили. Всё было брошено. Семьи покинули дома и уехали из посёлка.
После школы мы с одноклассником Сашей Лещуковым работали в нашем леспромхозе на строительстве цеха технологической щепы. Аркадий появился ближе к весне, стал работать подсобником в тарном цехе. Всем он говорил о службе в авиации, но кроме «затаскивания хвостов» ничего не мог рассказать. Дальний родственник, который принял Аркадия на квартиру, рассказал об отказе отцов от своих сыновей.
  Иногда наезжали уже подросшие бывшие жильцы домов над обрывом, тоскливо стояли у родных гнёзд и опять пропадали. Пшёнка скоро тоже исчез.
   

                Вязовый дол                Шестидесятые годы
   
       Оставив среди заграждений и перегородок из бонов у посёлка ниже моста через реку огромный груз древесины, сплавленный с лесоучастков в верховьях Кильмези и её притока Лумпуня, река устремляется дальше. Выловленный лес круглые сутки без праздников и выходных тут же грузится  в вагоны и расходится по всей стране и за границу.

     Ниже по течению, где река делает очередной свой крутой левый поворот и почти возвращается обратно к жилью и железной дороге, она упирается в обрывистый берег, метра в три высотой к середине лета. Тут среди леса прямо к берегу выходит  светлая поляна – Вязовый дол. Вязы окружают его плотной стеной. Под ними плотно растут разные кусты, а ещё ниже воронки папоротника и редкая трава. Почти в средине поляны стоят рядом три огромных, неохватных у корней, тополя-осокори с густыми кронами в вышине. Два дерева растут почти из одного корня, а третье, чуть подальше от реки, совсем рядом и его крона сплетается вышине с соседними. Часть ствола, величиной с расстеленный серый льняной мешок, одного из деревьев, оголена со стороны берега и обрамлена, как венком, наросшей на неё за долгое время  корой. На ней, красками или просто мелом, всегда написаны самые родные кому-то имена.
 
   Это замечательное место знают многие. В тёплые дни сюда приходят отдыхать компаниями и семьями с совсем маленькими детьми. Приносят с собой еду и питьё, палатки, покрывала, удочки, гармошки – всё самое нужное для отдыха. По поляне много кострищ разной величины, многие с рогатками для подвешивания котелков над огнём, немало шалашей и шалашиков. Мелкие шалашики, подсохнув, быстро идут в костёр на растопку и тут же на их месте строятся новые.
 
   Купание здесь не прекращается с ранней весны и до поздней осени. Народ отдыхает с утра и до вечера, а бывает, что и снова до утра. Среди народных и популярных песен над рекой летят и незамысловатые песни о самом Вязовом доле. Вот начало одной из них:
            
            На Вязовом нырялки построены,
            Их конец высоко-высоко.
            И нырять с них надо кверху попою,
            Чтоб лететь далеко-далеко!
 
   Ребята постарше каждый год в начале лета строят трамплин для прыжков, который называется просто – «нырялка». Для этого длинную и широкую доску без сучков, чтобы не сломалась, приносят с пилорамы. Один конец доски заводится  под толстое бревно, прижатое кольями к берегу. Середина доски подпирается брёвнышком, лежащим на двух треногах из кольев, вбитых в дно рядом с берегом. Другой конец оказывался высоко над водой.

    Ныряют кто как: «ласточкой», «бомбочкой», «солдатиком», с разными поворотами и переворотами. Входить в воду с приличной высоты ровно получается не всегда и отбитые при ударе об воду части тела долго жжёт, как крапивой.

   Омут  под нырялкой очень глубокий и, чтобы достать дно, многие, раскачавшись на конце доски, прыгают в глубину стоймя, прижав к себе приличный ком земли из берега. Уши на глубине закладывает до пронзительного звона. Ближе ко дну примерно в рост среднего человека стоит жижа из коры, которая обдирается с брёвен при сплаве. Эта едкая муть пахнет химией уже в воде, прилипает ко всему телу и пропитывает кожу. Надо терпеть и идти сквозь неё до дна, чтобы оттолкнуться от него для быстрого всплытия. Дно в этом месте жёсткое и скользкое, как только что намокшая глина. Когда не достаёшь до дна, приходится часто грести руками и через силу задерживать дыхание, а иногда и хлебнуть воды. Некоторых приходится и ловить и вынимать из воды. Нырнувшие в глубину, долго полощутся у берега, смывая запах фенола.
 
   Рядом с нырялкой берег каждый год обустраивается. Ступеньки из брёвнышек и досок идут от воды на самый верх берега, чтобы мыть ноги. Рядом с большой стоит нырялка попроще и поменьше – для начинающих.
Смотрите, смотрите, как я умею, — то и дело слышно от новых мастеров ныряния.

  Чуть выше по течению и на этой же стороне заводь, а дальше чистый песчаный берег. Туда  водят купаться совсем маленьких, где они больше копаются в песке, всегда под присмотром.
 
   На другом берегу песок почти сплошь чуть ли не от самой воды и до ивняка зарос мать-и-мачехой. Вдалеке над ивняком голубеющей стеной уходит влево густой сосновый лес, стоящий по берегу Васлейковой старицы, невидимой за кустами.
 
   Ниже Вязового берег поднимается песчаным обрывом с соснами по самому краю, которые каждый год после половодья по нескольку стволов скатываются с корнями к воде или падают вершинами в воду. Из леса наверху выходит к реке лосиная тропа. По ней, предупредительно похрустев валежником,выходят и скатившись по откосу бухаются в воду, не обращая внимания на случайных очевидцев, огромные лоси или лосихи с лосятами. Переплыв реку и отряхнувшись, они не торопясь уходят по своим делам по песку в кусты.
 
   Ещё ниже берег снижается к старице, подходящей к самой реке. Из неё всё лето вытекает ручей. Лес по берегам старицы почти непроходимый, частые деревья, многие подгнившие, покрыты мхом и увиты хмелем, остро пахнет чёрной смородиной. Вся свободная от деревьев жирная глинистая почва занята папоротниками почти в рост человека. Рассказывают, что в этом месте водится удав метров трёх-четырёх, занесённый перелётными птицами и прижившийся в этих дебрях. У него даже есть имя – «Князёк». «Князьки» – так называется у нас белая смородина, растущая в береговых зарослях. Некоторые дети и женщины даже боятся бывать тут  без взрослых мужчин.
   
    Дальше по течению ещё два омута, но помельче. Среди рыбаков их называют  «вторая яма» и «третья яма», считая первой  ямой омут у Вязового.
 
    Живности около Вязового много и самой разной. Зайцы, волки и лисы редко попадают на глаза и выдают себя только зимой следами на снегу. Ранними утрами по весне соревнуются в пении соловьи, выдавая слушателям замысловатое сочетание звуков. Другие пернатые тоже не отстают. Притихнув на время высиживания птенцов, птицы снова бросаются  высказаться.
 
   Крупные птицы держатся подальше от людей, зато ещё даже не вставшие основательно на крыло утята, а их здесь очень много, плавают прямо среди купальщиков. Много раз ребята, окружив выводок, почти ловили молодых птиц, но они, ныряя, оказывались далеко на воде. Обычно утка отвлекала охотников, а сама, прикинувшись раненой, когда птенцы были уже в безопасности, крякнув пару раз на своём языке, не спеша улетала.
 
   Много было и птиц – любителей рыбы. Особенно знакомы всем коршуны, летающие высоко над водой, как будто их носит случайным сквозняком. Вдруг они падают в воду, почти полностью погрузившись в неё и тяжело махая крыльями поднимают в вышину живое серебро. Рассказывают, что на песке нашли щуку и схватившего её смертельной хваткой своими мощными когтями, тоже погибшего, коршуна.
 
   Рыбы на Вязовом и рядом было очень много и мелочи на уху очень быстро налавливают даже дети. Рыбу покрупнее ловят бывалые рыбаки. У каждого своя любимая – у одного подуст, у другого лещ, у третьего что-нибудь другое – рыба в реке на все вкусы.

    Когда многие  уходят домой, на берег приходит невысокого роста дедушка, который ловит ночью сомов на жерлицы. Утром он обычно с уловом идёт навстречу первым гостям Вязового. В последнее время он чаще стал ходить без улова, что-то бурча себе под нос. Узнали, что виноват в этом огромный неуловимый сом, который ломал или разгибал самые большие фабричные крючки.
  Тогда опытный сомятник вбил в дно толстые колья и сколотил на них крепкие мостки в самом конце песка выше по течению и привязал к ним плетёную льняную верёвку и стал ждать.
  Сом попался рано утром и пришедшие на берег, увидели у мостков возню нескольких человек.
  — Сом попался, —  кричат по берегу на разные голоса.
  Народа очень сразу собралось не один десяток. Сома вываживали долго и за это время на берег прибежали ещё больше людей с Нового тарного цеха, с железной дороги, с ближних к Вязовому  домов  Станционной и Партизанской улиц.
  Мостки за верёвку качало и пригибало вбитые в дно колья к самой воде. Сом выглядывал то ниже, то выше по течению. Несколько желающих стояли наготове в воде с обрубками толстых веток. Главный рыболов постепенно накидывал на мостки петлю за петлей мокрую верёвку.
  Уставший, да ещё получивший множество ударов колотушкой по голове, сом, наконец,  сдался и был вытащен далеко на песок, но и там он метал мощным хвостом кучи песка в окружающих зевак. Кроме этого он пугал стоящих близко, открывая огромную пасть со множеством обрывков лесок и проволочных поводков с крючками и блеснами. Спина, а особенно голова сома была вся в зелёных пиявках.
  По рассказу удачливого рыбака, сом попался на жареную ворону, насаженную на огромный кованый крюк, специально заказанный в кузнице.
 На тележке для сена, с кучей помощников, улов повезли домой.  Хвост при этом волочился по земле. Позже оказалось, что сом весил более четырех пудов.
   
   Ну вот и пора домой и мы, почти в полной темноте, идём в дальний конец поляны. За нами высоты тополей вдруг раздаётся леденящее кровь уханье филина. Быстро пробегаем перелесок, поднимаемся на горку и вдруг справа, около залитой весной ложбины, видим толпу людей в тёмном. Одни стоят прямо, другие под углом к земле, третьи согнулись вдвое. Начинаем хохотать, каждый по-своему. В низинке каждый год мочат липовую кору, чтобы надрать мочала из её внутренностей.  Столько раз виденные днём остатки коры, разбросанные по берегу в причудливом беспорядке, ночью напугали нас. Дальше идти веселее, но между лопаток  ещё что-то щекочет.
   
    В короткие летние ночи, приезжающая на полуночном пассажирском поезде из города молодёжь, едва повидавшись с родными и забросив домой немудрёные вещи, собирается по нескольку и двигается по утренней росе на Вязовый, где ещё полутемно. Солнце уже освещает противоположный берег и золотит макушки сосен у Васлейковой старицы.
               
      Снова просыпается и шумит наш Вязовый дол!

                Первые книжки. Ойк
  На станции Ойк узкоколейной железной дороги Сюрекского леспромхоза стоит вечерний зной середины июля. Народа собралось человек тридцать-сорок и подходят ещё. У каждого в руках или на верёвочках через плечо самая разная посуда, полная малины – бидончики, кастрюли, эмалированные вёдра. Сверху всё завязано светлыми платками в малиноых пятнах от сока. Малины в этом году много и люди спешат запастись за короткое время её созревания. Будет вечером над всей Кильмезью витать сладкий запах варенья из лесной ягоды.

 Многие отдыхают после целого дня хождения по лесным вырубкам среди посадок сосны. Некоторые режут небольшие ветки берёзы, липы и осины – в хозяйстве всё пригодится. Молодёжь, освободив от малины небольшие стеклянные на верёвочках баночки-набирушки, прикидывает, на сколько же ещё можно облегчить добычу. Калории нужны растущим организмам, но запасы провианта обычно употребляются при подходе к малиннику для облегчения передвижения. На обед остаётся только хлеб, завёрнутый в платок, привязанный к поясу, но и это давно съедено.

 Среди всего этого ходят легко одетые и изрядно покусанные комарами девочка и мальчик лет по шести-семи. Обойдя весь лагерь, они подходят к будочке путевого обходчика. На ней крупно написано название станции. Прочитав несколько раз это слово от начала и с конца, они переходят на другую сторону сооружения и снова читают то же слово.

В тени будочки на осиновом чурбане сидит щупленький мужичок, босой, в одних серых застиранных трусах. Сложив руку на руку, склонив голову и выгнув спину с выступающим позвоночником, он дремлет.
Рядом, на видавших виды кирзовых сапогах, аккуратно сложена нехитрая одежонка. На цветастом платке, которым завязано ведро, лежит веточка с зелёными ягодами калины.
Тело сидельца, даже шея и кисти рук бледно-белого цвета.
 Дети обходят отдыхающего, но замечают буквы на лежащей сверху кисти его руки.
 — Север, — читают они по очереди и хором. Мужичок поднимает голову, выпрямляется. «Читатели» вдруг обнаруживают на его теле и другие буквы среди синих значков и картинок и подходят ещё ближе.
 — Ленин. Сталин. Не забуду мать родную. Нюша — с трудом разбирают они.
 — Они устали,— девочка вдруг обнаруживает надпись на правой ступне.
 — Но, — только и успевает прочесть мальчик, вдруг, то ли от назойливой мухи или ещё чего, «книжка» прикрывает правой ступнёй левую.

 Где-то недалеко раздаётся свист тепловоза. Это идёт состав с хлыстами леса. Его всегда пускают перед поездом «малинников». Детей отводят подальше от рельсов. Люди встают и машут машинисту и его помощнику. Состав, тяжело громыхая на стыках, увозит из леса крепко перевязанные цепями, ещё недавно подпирающие небо, деревья.
«Грамотеи», как и все «малинники», примеряются к своему багажу.