Анатэма

АНАТЭМА



Сережа Миловзоров боялся смерти.

Страх этот приходил не только с похмела, когда разлипая веки и давясь подступающей к горлу дрянью, он не мог определить, где находится, которое сегодня число какого месяца, а также, кто он, собственно, такой.

Чумея, стучал он кулачком в спинку кровати. И сам отвечал на стук свой:

- Кто там?

- Я!

- Ты - я? А я кто тогда?

После простонародного стояка в привокзальной рюмочной и после элитарного френч-суаре в закрытом клубе "Граф Хвостов и Ко" голова болела одинаково.

Перед глазами что-то глюкало.

В ушах что-то хрюкало.

Сережа распахивал форточку (а лучше б выбить нахрен оконное стекло!), высовывался наружу и кричал с третьего этажа удивленным прохожим:

- Эй, любезные! Какое у нас тысячелетье на дворе? Не в курсе?

Собиралось небольшое стадо людей.

Улюлюкало.


Он брел к унитазу, выворачивался над ним наизнанку, потом нырял головой под струю из бачка.

Его тошнило самим собою.

Он выпивал алькозельц.

Мысли его путались, в слове аль-козельц слышалось: козы зельц.

Сало козы.

Козищи. Сандуновой Эмилии, с которой пошалил вчера. Пока в корсете, утянута - горная козочка, а разденешь - одно сало.

Однако, в глазах светало.

Глюк проваливался в люк.

Вдруг.

И хрюку каюк.

Вопросы: каково назначение человека на земле, в чем смысл жизни и что есть конечная цель мироздания, внезапно теряли актуальность.

Что? Где? Когда? А какая разница.

Что делать? Кто виноват? Черт ли в том.

Нахрен они сперлись, проклятые вопросы. На них, может быть, и вовсе ответов нет. Не иначе, небесные вбросы. Послать подальше всю до буквы хвелософию.

Но мементо мори притом никуда не девалось, отпечатываясь на еще молодом лице его непритворною грустию.

Сереже очень хотелось опять упасть в постель, натянуть на себя одеяло, зарыться головой в подушку, и вообще больше никуда не ходить.

Не выходи из комнаты, разве что в туалет, - как завещал поэт, нобелевский лауреат.

Но он тут же соображал, что постель - это опасное место, самое опасное на свете: большинство людей умирают в постели.

"Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели!" - извечный припев либеральных похорон.

Да, в кроватке, на диване, на софе, кушетке, раскладушке, больничной койке, тюремных нарах... На русской печи или на корейском татами... На хохляцкой пуховой перине или на турецком молитвенном коврике...

Конец один.

Он включал электрочайник, разводил в чашке нескафе, нервно принюхивался: горький миндаль, не иначе.

Запах цианида, которым пропитались тексты Кристи и Сименона.

Также и в вафельно-фалафельной, где он ежедневно питался с друзьями, Лехой Орловым и Ишкой Мятлевым, нюхал он все блюда и напитки. И половых полотенца вафельные.

С поджатыми губами и сдвинутыми бровями.

Имя тебе непонятное дали -
Ты забытье.
Или, вернее - цианистый кали
Имя твое.

Ишка крутил пальцем у виска.

Леха пинал его ногой под столом или толкал локтем под ребро.

Но выключить фрика у Миловзорова не было сил.


Страх мог возникнуть где и когда угодно - и перехватить горло, и высушить мгновенно всю слюну во рту.

Вот недавно, сидя в "Хвостище" за стойкой бара в обществе поддавшей Авроры Лансере, он глотнул вискаря и внезапно лирически признался ей:

- А ко мне приходила смерть.

- Неужели? -  как-то бездушно, без всякого сочувствия окликнулась Аврора.

Она неодобрительно разглядывала в зеркальце свой греческий, как у античной богини нос.

- Я в полной жопе! - загоревал Миловзоров.

- Что, кредиторы наехали? Иль струмочек обмелел?

Он принялся объяснять ей, что вот, у него позавчера было видение, явилась к нему смерть-матушка, знаешь такая зеленовато-бледная, в саване, с косой в руках.

- Ачуметь.

- И сказала, что  в субботу ровно в полночь в этом самом баре она явится за мной.

- Зашибись.

- Вот ты бы на моем месте что сделала? Гипотетически?

- Ну, не знаю... Слилась бы. От греха подальше.

- И больше чтоб в "Хвостище" ни ногой?

- Нет, без хвоста нам никак.

- Тухляк.

- Я бы внешность изменила, чтобы сама смерть-матушка меня не узнала, - поразмышляв минутку, сказала Аврорка. - Одежда, прическа шик-шок. Может, и пластику сделала бы, все равно уже опять брылья и птоз. Ты как думаешь, пора?

Миловзоров поглядел на нее пристально и честно ответил:

- Пора.

- А тебе, Миловзоров, пора на крематорий копить! - озлилась она, - Ты глянь на себя в зеркало, чучундра жеваная, краше в гроб кладут.

- Аврора! Заря утра! Давай устроим секс-марафон! С возлияниями. На всю ночь. А на рассвете я повешусь!

- Ишь ты, какой хитрый! Тебе-то хорошо, ты себе сдохнешь. А мне что ж, целый день невыспавшейся ходить?

- Могла бы хоть сделать вид, что ты немножко меня любишь.

- А за что тебя любить? Урвал куш, да без кэш. Алкаш.
 

На алкаша (ни на что другое) Сережа обиделся и ушел.

Пересел за столик к Евпраксии Вульф.

Евпраксия (она же Зизи, кристалл души моей) была его бывшая.

У них имела место любовь год назад. И кончилась она обидно для Сережи.

Зизи ему изменила с графом Петром Вяземским.

Сережа страдал.

Он написал ей по воцапику сердечную воцапинку: что может быть хуже, чем если любовь взяла за жабры?

И давит, душит, жаба.

Она ответила: склеенные ласты хуже.

Подпись: Рыба и раба любви.


И он ей простил.

Долой предрасссудки.

Женщина тоже человек.

Пускай себе промискуитетится на здоровье.


- Тебе надо пить меньше, - посоветовала Зизи, нежно, почти по-матерински.

Еще недавно выступала полуводушной девой с талией-рюмочкой.

Любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал.

А теперь вот вышла замуж за своего Вяземского и как-то сразу вся припухла.

Но зато добрей стала.

Со сдобы добреют.

Жрать булки, что ли? И пить меньше? Но если кто просек просекко, так просто не выпростаешься.

А зачем мне пить меньше? Алкоголь, пусть временно, стирает грани между счастьем и горем, членом и пальцем, городом и деревней умственным и физическим трудом. И как там дальше у Энгельса, между мужчиной и женщиной, идеей и идеалом, между бытием и сознанием наконец.

Есть анекдот такой:

Встретились Смерть и Белочка.
-  Ну, белочка, ты зажилась! - говорит Смерть.
А та ей отвечает:
- Это ты, Смерть, допилась!

Вот и соси просекко, сука, а нас не вжись не просеки.

Но сам Сережа пил в тот вечер нереально реально.

А на следующее утро обрил себе беспощадно череп у Тютькина-куафера. Оставил только посреди ирокез, выкрасил в синий цвет и гелем зализал.

Цвет настроенья синий.

Но не голубой, поимейте в виду.

В руках мартини, но на чреслах не бикини.

Помучился еще и отдал чело под тату: Солнце и Месяц в любовном соитии.

Та любит ту.

Лоботомия моды.

Долго прикидывал, во что бы такое облачиться, чтоб не облучиться.

Кем прикинуться, чтоб не перекинуться.

Чтоб смерть тебя не узнала.

Чтоб никто (и сам ты) тебя не узнал.


Прошвырнулся по бутикам Каменноостровского.

Везде одно и то же: конфекция-фикция, таможенная конфискация, самопал, пан или пропал (выбираю пана, хоть он и явный поляк). И чем случайней, тем дороже (стихи слагаются навзрыд).

Джинсюги - жесть, суки.

Худи - хоть больше не ходи.

И такая лабутень целый день.

На перекрестке на него накинулся было человек-сандвич, начинка двух реклам.

- Посетите наш салон Бохо, прет-аппарте! Ради Боха! Только что аэропланом из милого Милана! Последняя воля бессмертного покойного Версачи!

Вывалились из подворотни две девчонки, истощенные до скелетов, как узники Бухенвальда, и запели под фонограмму:

- Ах, бохо, бохо!
Мне без тебя так плохо!
На сердце суматоха,
Я точно говорю!

Ах, бохо, бохо!
Не вынесу подвоха!
Осталось только охать:
Я так тебя люблю!

В сущности, я выбираю для себя саван. - подумал Сережа и даже прослезился от жалости к самому себе.

Серженьке, любимому.

Мама его в детстве так называла - Серженька.

Отстаньте от меня ради Боха! - выкрикнул он, смахивая слезу, и рысцой побежал к стоянке такси.

Роняя тапки.

Недешевые, между прочим.

С прет-аппарте. А не сперты в порту.


Приехали на Апрашку.

Свистец. 

Полный голодец.

Армагеддец.

Узбеком обернуться? Тюбетейка, шальвары Абъебас, носки с люрексом, все дела. Готов Нассых Насралович.

Либо, бомжом? Чувак, чучмек, чмо...

Не то рясу купить, портфель дермантиновый и повесить крест на грудь, поповский, эдак на пятисотку.

Можно еще Чебурашкой прикинуться, советским покемоном.

И тут он набрел в закоулках Апрашки на какую-то странную точку, "Лебединое озеро" называется, типа как президентский кооператив.

Билет на балет.

Вроде того что.

Он нечто почуял, дразнящее, (нюх у него был на это острый, после многих лет клубной дресссировки, и хап, он же хайп, отработан).

Принюхаешься - вайп, он же вайб.

Двинулся между стойками с плечиками. Манекенами, безголовыми человечиками.

Пышные пачки, целомудренные лебединые венчики, пантолончики, расшитые кристаллами Сваровски, воровскими, сворованными.

Продавец - мальчик нежный, кудрявый, влюбленный, в кукольном платьице и чулочках, стащил с Сереженьки джинсы, натянул ему на ляжки трико балеруна.

Вместо кроссовок - бантиками завязал на щиколотках пуанты. 

Обул.

И еще какая-то шелкОвая хламида-монада к этому прилагалась, под названием тюник.

- Не футболку же вам дольче габана, дочерь кабана...

- Незабудка, что ли? - поинтересовался Сережа.

- Хохо, а по ха не хо.

- Молодой человек! Что ж вы выражаетесь так безграмотно! (тоном школьнго завуча).

- А безграмотных нынче в гроб не кладут.

- А что с ними делают (Сережа внутренне вздрогнул).

- Ложат.


Цикал, мекал, бекал, тюкал - и таки втюхал.

Адонис, женской лаской плененный.


В зеркале Сережа себе понравился.

Миловзоров с Милана.

Педераст - такой даст, не продаст.

Продавечик подвел ему глаза тушью, напудрил, губы вымазал помадой.

Перестань же шутить и смеяться, не пора ли мужчиною стать.


В этом прикиде он и явился вечером в "Хвост".

С законной радостью ловя всеобщее охренение.

С заслуженной гордостью.

Передовик и маяк.

Сидели все наши - Леха Орлов, Авдотья Закревская, Федька Толстой, Нина Воронская (Клеопатра Невы), Ишка Мятлев, Полина Виардо с Ваней Тургеневым, Петр Каверин...

И тут я вхожу.

Принц из балета де ла рюс. На пуантах и в трико.

А трико, убедитесь - так пикантно обтягивает кое-что.

За что в царские времена из Мариинки Нижинского выгнали.

И тюник за спиной взлетает, словно белые крылья.

Некоторые прямо реально его не узнали.


Вот стану геем, залижусь я гелем.

Он вообще-то геем никогда не был.

Ну, случалось иногда, если честно.

Но как бы без всякого удовольствия.

Заводили его на самом деле только бабы.

Повел слегка взглядом по сторонам, нет ли в мире подруги одинокому сердцу.

Всё светские львицы, эскортницы-мастерицы.

Жеманницы, причудницы, хипесницы и блудницы, шлюхи, шмары, две шушары, камелии, аспазии, такие вот безобразии...

За соседним столиком сидела Смерть.

Двухметровая тощая тетка, костлявая, на лицо бледно-поганистая.

Жидкий шиш на башке.

Таких он видел на лубочных картинках XVII столетия.

Правда, без косы.

Красная девица сидит в светлице, а коса на улице. Что это, отгадай? Смерть на улице косу забыла.

Наверное, где-нибудь во дворе особняка по соседству у нее газонокосилка стоит.

Она пила текилу за компанию с каким-то хилым мужичонкой, недомерком, ушлепком в черной паре.

Теки, текила.

Теки-ла-ла.

Течка у тетеньки.

Мужичок занюхал порцион ломтиком бородинского с подноса и затянул себе под нос:

- Мой миленький дружок,
Любезный пастушок,
По ком я так страдаю
И страсть унять желаю,
Не пришел плясать...

Ох, не-е-е прише-е-л пля-а-сать!  - подпела Смерть.

"Пляски смерти", классический сюжет.


Когда тебя посещают мысли о смерти, это еще пол-беды.

Беда, когда смерть посещают мысли о тебе.


Сережа услышал, как Смерть сказала собутыльнику:

- Если Миловзор до полуночи не явится, возьму вот этого - балерину-петушину.

И кивнула в его сторону.

- Алло, геюшка крашеный! - ласково позвал мужичонка.

- Ну почему же, крашеный! Это мой естественный цвет, - с достоинством отвечал Сережа.

 Тетка помахала ему ручкой:

- Молодой человек! Вам ведь нравятся дамы в возрасте?

И улыбнулась плотоядно.

На Евпраксию намекает? Или на Аврору?

Трахнись я с этой дамой в возрасте, текущей тетенькой, - и, авось, отстанет, хотя бы временно.

Сереже байка припомнилась:

Узнав, что ночью к нему придет смерть, пенсионер Петров принял виагру. Под утро, довольная, смерть ушла от пенсионера.

Мужичонка поднял бокал:

- Респект и уважуха! 

Выпил до дна, взял с блюда яблоко, вонзил в него зубы с хрустом.

Яблоко - витамины - мускулы - сила - власть - деньги - секс - недуг - смерть.

Такой вот слалом из известного отверстия в могилу.

И зачем вы, Адам и Ева, съели яблоко?


- Мы тебя любим! - кричала тетка на весь  зал. - Иди к нам, родной! У нас душевно!

Ну, уж коли дошло до "родной" да "душевно", надо срочно ноги уносить.

Сережа достал портмоне, отсчитал сумму с чаевыми, засунул под пепельницу, ласточкой недострелянной выпорхнул из зала.

Слышно было, как за дверью он ссыпался по лестнице.


Следующий день был воскресенье, и по дороге в "Пятерочку" Серж снова встретил ее.

Только теперь она была низехонькой, жирненькой, в цветастом платьице из бабушкина сундука и в соломенной шляпке с помойки.

Шпендик.

Шибзик.

Шла и сосала чупа-чупс на палочке.

Шла Саша по шоссе и сосала сушку.

А что ей еще сосать.

Завидев ее, он переметнулся на другую сторону улицы.

Сбежать удалось.

А потому что своевременно вытатуировал на лбу Луну с Солнцем, в интимном соитии.

А не успел бы - так взяли б.

А может потому спасся, что сегодня воскресенье.

Умер и воскрес.

Смертью смерть поправ.

Извини, Христос.


Нелепая-то какая смертишка.

Вся в полинявших оборках, пожухлых бантиках.

На шляпе цветочки бумажные.

Нелепая смерть - это когда годы не растягивают удовольствие, а сразу берут свое.


Да, она в разных обличиях приходит.

Он ведь и сам бывал Смертью.

Для него смерть - тетя, в саване, с косой.

А для мухи она - дядя, в трусах и майке, с газетой.

И мухе тоже страшно.

Что-то тоненько пищит у нее внутри.

У ей внутре.


Банан и спичка спорят, у кого смерть страшней.

Банан:
- Моя смерть самая страшная. С меня сначала сдирают кожу, а потом съедают.

Спичка:
- А у меня голову поджигают. А если не загорится - ломают меня пополам.


В фалафельную не пошел.

Питался дома снэйками.

Какими-то "филейками" и "раковыми шейками" в бумажных фунтиках, блестящих фантиках.

В сущности, фэйками.

Говорят, рак от них.

Рак - болезнь и рак - поза в сексе. Звучит одинаково.

Раковый корпус - значит, она умеет так всем корпусом изогнуться, что небо в алмазах.


Едут, едут раки, на хромой собаке.

А потом кошмарики на воздушном шарике.

А за ними кот, задом наперед.

Нападет рачок - и тяп клешней.

И потечешь в гробу перекисшей квашней.

Встань раком - и на корм ракам: жизнь.


Он не мог себя заставить включить свой комп.

Всем известно, что у смерти три причины - сердечная недостаточность, паралич дыхания и отключение от сети.

Операция "Очистить историю" успешно завершена.

Раньше вечность начиналась после прямой линии кардиографа.

А теперь - после погасшего экрана лэптопа.


Серж слышал раз в подъезде такой вот разговор соседей:

- Скажите, а тот с ирокезом, он что, переехал?

- Ага. В облачное хранилище.

Сбрить ирокез нахрен, что ли.

Не поможет.

Что ж это тяжело так? Чугунно. Как верблюду под непосильным тюком.

Тюк!

Перелом хребта.

Все суета и тщета.

Херак.

...А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да видно, нельзя никак.

 
Кто-то постучал ему в дверь, позвонил в звонок, но Сережа не открыл.

Не стал даже подходить на цыпочках к двери и заглядывать в глазок.

Спросишь: кто это?

А из-за двери ответят:

- Это смерть твоя пришла.

- И что?

- Да, в общем, и все.


Он представлял себя лежащим в домовине.

Такой молодой и красивый.

С напудренным лицом.

В белом трико принца из русского балета.

И лебедином венчике Одетты.

Лебедь, умиравший очень красиво, умиравший столько лет на сцене жизни, в ее погорелом театре, и вот, умерший.

Крылышки сложил.

Наши все соберутся.

Лешка Орлов, Авдотья Закревская, Федя Толстой, Нина Воронская (Клеопатра Невы), Ишка Мятлев, Полина Виардо с Ваней Тургеневым, Петр Каверин...

Юлия Вревская придет, врушка. И оператор ее с камерой. Надо же кому-то репортаж в блог заснять.

Аврора Лансере явится звездою севера. С укороченным носом - длинный нос ей мне уже не показать.

И Зизи, кристалл души моей, придет, прижимая к груди охапку незабудок.

И будет, как бы в безумии, интересная вся такая, бросать их в гроб, осыпая меня с ног до головы цветами.

Простыми полевыми цветами.

- Ты встань, пробудись, мой сердечный друг! Люблю тебя, как жениха желанного! Как супруга милого!

Все разом выдохнут, легкий стон пронесется над гробом.

Некоторые даже прослезятся.


И что ж мне теперь? Встать?

Талифа куми?


Люди странные существа.

Коли умрешь - будут плакать и просить, чтоб воскрес.

А если воскреснешь - разбегутся с дикими воплями.


Загробные встречи?

Сомнительно.

И в мире ином друг друга они не узнали.

Да и зачем.


Скоропостижно скончался муж. А вслед за ним через пару месяцев и жена.

Только увидела супруга на небе, кинулась к нему:

- Опять мы вместе, дорогой!

- Нет уж, нет уж. Сказано ведь было в ЗАГСе - пока смерть не разлучит нас. А больше - ни-ни.


Люди!

Люди, львы, орлы и куропатки!

Рогатые олени и гады морские!

Я был хороший.

Кто-нибудь на этом свете понял, какой я был хороший?

Я был (и есть) брутальный неутомимый е..рь(это даже Сандунова признает), лирический романтик, крутой спекулянт на бирже и честный человек.

Напишите это все золотыми буквами на черном мраморе моего скромного надгробья.

Кто-нибудь обязательно прочтет и спросит:

- Здесь что, все четверо похоронены?

Ну, допустим, человек, грамотно ведущий бизнес, не может быть честным, это еще понятно.

Что брутальный мачо п****страдальцем не станет.

Но почему честный человек не тянет на крутой секс? Не знаю. Но факт, не тянет.

Либо член железный и тощий кошелек.

Либо тугой бумажник и вялый член.

Как у классика - судьба его снабдила х..м, не дав при этом ни х.я.

Много вы хотите, девушки, и то вам, и это подавай, в одном флаконе.

Так не бывает.

Кто на что заточен.

Вы уж определяйтесь как-нибудь.


Я исключение.

Как высказался серийный убийца Джек Симпсон перед судом присяжных: господа, примите во внимание, я - особый случай.

Вот и все-то мы тут - особые случаи.


И ведь забудут меня, эти девушки, эти друзья и враги.

Друго-враги, френды-хейтеры.

Энеми-лаверы.

И Петя Чадаев. И Вася Шишков. И Фадейка Булгарин.

Помянут на поминках в "Графе Хвостове" и забудут очень скоро.

Раз**бы.

По мне, так, лучше бы меня всю жизнь матом поминали, чем два часа словесных конфет - и привет от старых штиблет, и в яму провались.


Компьютер все же пришлось включить.

Жить-то надо (а жить-то не с кем).

Сережа жил с виртуальной продажи акций.

Смерть, сто пудов, легко могла придти к нему из электророзетки.

Если надо сделать что-нибудь во что бы то ни стало, американцы говорят: сделай или сдохни (do or die).

А русские: сдохни, но сделай. Стало быть, у русских  даже смерть не является уважительной причиной.

Умри и не родись, застрелись и не встань, но дивиденды сруби.

Есть три вещи, от которых некуда деться - смерть, налоги и желание поменять свой процессор на более быстрый.

Это святое.

Пост перепостить.

Теги потягать.

Сушки (сиськи) пососать.

И послать в пешее эротическое путешествие как можно больше хитов и хейтеров.


Надо было еще хомячку почистить клетку, задать ему корм, налить воды в поилку.

Хомяк у него жил по имени Гриша.

Прикольная такая тварюга.

Бесстыжая такая милота.

Такая гадость, что просто прелесть.


Вечером опять потащился в "Граф Хвостов".

Аврора права, без хвоста нам никуда.

Мы и есть - хвост.

И даже подхвостье.

Сидит кошка на окошке,
Пришивает коту хвост.
А сама его ругает:
Гей ты, Котя, и прохвост!


Ну, выпил человек.

Живем однова! Сколько ее, этой жизни осталось!

Пытался прокрутить 32 фуете на своих пуантах, а ля Цискаридзе, но подскользнулся и упал.

Х**те балетные, под ножи булатные, так их.

Потом распахнул окно, хотел, как Долохов, пройтись по кранизу третьего этажа с бутылкой в одной руке и бокалом в другой.

Или то был Пьер Безухов? Не помню уже.

Беседуют три друга о высоких материях.

Андрей Болконский говорит: я всегда мечтал умереть на поле боя, со знаменем в руках.

Пьер Безухов: а я предпочел бы мирно скончаться за томиком Вольтера, в тиши библиотеки.

А вы, поручик, какую смерть считаете единственно достойной мужчины?

Поручик Ржевский: от передозировки.

Болконский и Безухов, в один голос: передозировки чего-с?

- Дам-с!


Елозил по подоконнику и ерничал:

Я вам вопрос простой задам:
За что мы нынче пьем? За дам!

И она говорит: я вам дам-с!

А он ей: я вам задам-с!


Стащили его с подоконника недремлющие Ишка Мятлев и Леха Орлов.

Отвели в смарт-сортир-делюкс, поливали водой "Святой источник" из бутылки.

Матушка, милая!

Они льют мне на голову холодную воду!

Пожалей своего бедного сына, матушка!

Он плакал, сидя на кафельном туалетном полу.


...Завтра, как протрезвею, Ишке с Лехой навешаю звездюлей.



Миловзоров решил пойти к врачу и провериться на все.

Фсё!

Собрался духом, телом и срочно, за день сдал все теоретически мыслимые анализы.


И к профессору.

- Доктор, чем я болен?

Тот углубился в Сережины бумажки с лиловыми штампами районной поликиники.

Руками развел.

- Ничем, мой друг. Вы практически здоровы.

- Но я скоро умру!

- Откуда у вас такие мысли? Дитя мое, вы еще очень молоды. С вашим состоянием организма вы похороните всех своих друзей и приятелей.

Всех, неужто? И Петю, и Пашу? И Аврору с греческим ее носом?

- Вы доктор, правда так считаете? Или вы это из вежливости говорите, чтобы мне приятное сделать?

- Голубчик, вам успокоительное надо принимать!

- А какое?

Тот только махнул рукой.

- Купите какое есть в сети, они все одинаковые.


К врачам ходить не надо.

Легкая болезнь сама пройдет. А тяжелая неизлечима.

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
С Алиэкспресса доставлять себе заставил
Бальзам "Тибетский тигр" и семужий белок.

Дорогие радиослушатели, вы спрашиваете, есть ли на свете лекарство от всех болезней?

Отвечаем: Да. Такого лекарства нет.


Ишка Мятлев позвонил.

- Миловзоров, ты с глузду съехал?

- А?

- Ты что творишь?

- А шо такое?

- Ты меня пугаешь, дядя. Хватит квасить.

- Ишка, у меня проблемы!

- Проблемы, Сережа, это если человек вышел вечером прогуляться и у него поездом отрезало обе ноги.

- Ишка, мне тяжело жить. Мне с тобой поговорить надо. Понимаешь, еще в детстве, когда Пугачеву по радио крутили, мне слышалось:  "Арлекино, арлекино, есть одна награда - смерть". А потом она смеялась - а-ха-ха-ха-ха...

- Ноги-то целы?

- Целы.

- Ну, приходи в пятницу.

- В офис?

- В офисе мне не до тебя, извини. Думаешь, одному тебе жить тяжело? У меня на шее висит, сам знаешь,п****братии сколько.

Хоть в петлю этой самой шеей лезь. Трэш, угар и содомия. Кино и немцы на заборе. И блэк-джек со шлюхами. В "Хвост" приходи.

- Когда?

- Да как обычно.

И отключился.


Сережа плохо спал три дня, волновался.

Чобудет?

Ишка Мятлев  был его учитель жизни, старше на десять лет. Мнение его и особенно, жены его, Адель Курдюковой (через которую, в прямом смысле, через корпус ее авантажный, и познакомились) Миловзоров высоко ставил.

В особенности насчет покупки-продажи акций.

Кто не ошибается в биржевых спекуляциях, тот и в других фундаментальных вопросах жизни не ошибется.

Секс - это ведь деньги. А деньги - это секс.

Утром в пятницу он таки принял архи-важное решение -  сбрил под корень ирокез с башки. Машинкой для стрижки домашних любимцев (хомячка милого).

А нам что подбородок, что макушка.

Головушка - подушка. Два ушка и два брюшка.

Вместо балетного трико и тюника натянул обратно джинсы с майкой.

А Маша-то обратно родила.

Вместо пуантов - белые сникерсы.

Чем не умирающий лебедь?

Я как все, - сказала Голда Мейер, когда ее в советской школе учительница спросила, еврейка ли она.

Вот и я теперь как все.

Только татуировку со лба прямо счас свести было невозможно.

Солнце ли там, месяц развратный или звезда Давида.

Но, явившись к девяти пополудни, как обычно, в "Граф Хвостов", он обнаружил там вместо Диониса и Бахуса всеобщее уныние и черный креп на зеркалах.

Вся в трауре, в длинной прозрачной, призрачной вуали, стояла у стены Адель Курдюкова.

Повторяя заученно подходившим знакомым и родственникам покойного: же ву пре... авик плезир... милости просим, гости дорогие... я не могу одна дормир в потемках... пуркуа па... комси-комса... а ля гер, ком а ля гер...

Еще не веря, Миловзоров ринулся в большой зал.

В окружении осиротевших столиков, на помосте, в дорогом дубовом гробу, обложенном со всех сторон пышными венками и букетами в кружевных юбочках, лежал, со скрещенными на груди руками Ишка Мятлев.

Вот тебе кино, и немцы на заборе.

Где стол был яств, там гроб стоит.

Сереже показалось тут, что вся эта постановка - фальшак и стеб.

Что она нарочно устроена, чтобы его, распоясавшегося Миловзорова, дружеским кружком потроллить... перетереть... воспитать...

Что сейчас Мятлев встанет из гроба и захохочет громовым басом.

- Умер-шмумер! Лишь бы здоров был!

Он подошел к покойнику и превозмогая брезгливость, тронул его лоб.

Лоб был твердый и холодный как кусок льда.

Ему вспомнились слова из старо-русского заговора:

- Мы сестры, девять лихорадок:

Трясея, Злея, Полыхая...

И как-то там еще их звали.

Какая-то там Грызлоебка...

Иль Хитрожопка, Прыщедавка...

Десятая же - Аки Лед.

Он задумался.

 
А ля гер, ком а ля гер?

Вряд ли.

На виртуальной бирже, как на западном фронте, без перемен.

И не девяностые теперь, чтобы кипятильник в задницу.

Сейчас страшная месть производится двумя кликами, через Яндекс-кошелек.


Трэш, угар и содомия, сказал он. Знаешь, сколько п****добратии у меня на шее? Хоть в петлю этой шееей лезь.

Сам что ли, Мятлев Иван завязал себе на шее в последний раз галстук?

И надел деревянный костюм.

Судя по тому, как тихо говорят в зале, да, сам.

Быть или не быть, вот в чем вопрос.

Что нам достойней - смиряться ль под ударами судьбы, иль все же, оказать сопротивленье?

На шее у покойного запудренный след от веревки, шнура ли, ремня, чулка.

Чулком жены удавился, мадам Курдюковой, камелии из Тамбова?

У нее чулочки по всему дому раскиданы.

Чулочками ажурными, в сеточку любовников за горло и берет.

Ловит в сеточку.

Ну, а мужу это вконец остоп****ло.

Насто**ло.


Угар ли кокаиновый?

Или микс текилово-водочно-конъячный?

Иль содомия, дело известное.

Черный ветер промеж нас гуляет,

Голубой туман он развевает.

В кругу голубеньких бесы корбочкой не щелкают.


А может, просто трэш.

Ноуменальный бытовой трэш. От него ведь тоже хоть в петлю.


Быт или не быт?

Быть или не быть?

Пить или не пить?

Бить или не бить?

Бомбить или не бомбить?


Ишка, Ишка!

Иванушка Мятлев.

Учитель жизни.


Не Крестный Отец.

Пошел он в гениталии, ген Италии.

Батяня всей моей жизненной баталии.

Батяня-комбат здешней братии.

Звездной рати? П***обратии.


Осиротели мы без тебя, Иван!


Подошел Лешка Орлов, взял за плечи, повел вон.

У двери Сережа обернулся.

Да, она стояла в изголовии гроба.

Улыбалась плотоядно.

Акилед, псевдоним смерти.


Похороны Мятлева состоялись на Востряковском кладбище.

Сережа почти ничего из этой церемонии не воспринял.

Как сквозь сон.

Жизнь есть сон.

А смерть - пробужденье?

Но когда пришло время кинуть, вслед за другими, ком земли в могилу, он спрыгнул в яму, лег на крышку гроба, обнял ее и застыл так.

Раздались истерические женские визги.

- Засыпайте! - прокричал Сережа.

И тщетно его пытались урезонить и пристыдить.

Лежал ничком, обнимая труп.

Вытащили, конечно. 

Общими усилиями поставили на ноги.

Но он вырвался из их рук и убежал куда-то в кладбищенские глухие джунгли, в частокол крестов и надгробий.

Побежали следом.

Не догнали, плюнули. Воротились.

Похороны-то всяко нужно до конца довести.


А наутро, проснувшись Сережа обнаружил себя не в собственной спальне, а в какой-то дрянной избушке, лежащим на голом топчане и укрытым вместо одеяла вытертым овчинным тулупом.

Пахло дымом.

В печке горели, щелкали смолой поленья.

За хромоногим столиком сидел некто.

Черный, беззубый, горбатенький.

В антикварной телогрее с вылезающей ватой.

- Ты кто? - спросил Сережа.

- Човек. - отвечал некто.

- Как тебя, человек, зовут?

- Да меня и не зовут никак. Я сам прихожу.

- Кличут-то какой кликухой?

- Кликают зовуткой, выкликают уткой.

- И все ж?

- Да по-всякому. Чувак, чучмек. Чмо. Чурка.

- Имя-то у тебя есть?

- Ну, Гриша.

Гриша-човек был кладбищенским сторожем и заодно могило-роем, памятнико-ставом, оградо-вкопателем и уборщиком.


На все руки (крюки). Мог и обмыть покойника, и переодеть в гробовое, и почку на продажу вырезать.

С высшим медицинским образованием човек.

Жил на кладбище и питался с кладбища.

Сережу приметил, когда тот, сидя в канаве, запихивал себе в рот черную кладбищенскую глину и выл воем.

Вытащил за шкирку из канавы, привел к себе домой, отпоил медицинским спиртом.

Пошарил в карманах уснувшего (не усопшего), взял сто баксов, остальное не тронул.


Сережа, проснувшись и тяпнув полстакана медспирта, сунул ему еще сто баксов.

Говорить больше не мог.

Помычал, раскланялся и ушел.


Но потом полюбил с тоски приходить иногда на Востряковское, сидеть у теплой печки и слушать Гришины байки.

Черные.

Пиар-нуар.

Он стучал ему в оконце, Гришка отпирал - они усаживались за колченогий столик, выпивали по кружке мутноватой браги. Всякие там курвуазье-шмурвазье, виски-писки и прочие извращения Гриша не признавал.

- Ну, что хорошего у покойников, човек?

- Да хоронили тут недавно доктора одного. КардиолОга. У ямы поставили сердце. Пластмассовое, на пульте. Как речи закончились, сердце отворилось, и гроб въехал в него. Теперь так по моде.

И тут какой-то из толпы заржал.

Все смотрят на него, а он и говорит:

- Извините, друзья, но я представил свои собственные похороны. Я, знаете ли, гинеколог...

А другой из толпы ему говорит:

- А я - проктолог.


Жизнь становится все страньше и страньще, - думал Сережа.


- А вот, прикинь, идёт себе процессия: катафалк, друзья-родственники, оркестр, венки, цветы, все дела.

Замечаю - гроб открыт. А в гробу сидит мужик.

Как серпом по яйцам, вжик!

Нормальный мужик, в черном костюме, в белой сорочке с галстуком.

Уж я на Востряковском так много чего повидал, думал, ничему больше не удивлюсь.

Подошел к гробу.

- Слышь, мужик, это чё за мероприятие?
- Похороны.
- Кого?
- Меня.
- Так ты же живой!

А он мне и отвечает:

- А им пофиг!


- Гришка, а катафалк - это теперь как? По моде-то?

- Да никак. Обыкновенная труповозка.


Катафалк, значит, теперь - катай-фак, катай-фэйк.

А труповозка - тру-повозка, правильная повозка.

Обратно покойника везут.

Мама, роди меня обратно.

Сережа слышал недавно по радио в новостях, профессионально поставленным баритоном диктора:

- По факту о драке на Востряковском кладбище задержаны более 90 участников. После выяснения обстоятельств дела трупы захоронены обратно.

Стало быть, трупы дрались.

Баттл прахов.

Или мертвые - с живыми махались?

- Так что, стало быть, брат, если увидишь, как из земли вылезла рука, то не надо сразу думать, что это зомби. Это может быть человек, которого вполне себе похоронили заживо. Сначала помоги ему вылезти. А потом уж ругайся.

- Такого в жизни не бывает.

- В жизни, Серега, все бывает. В жизни жизнь бывает.

К примеру, родился у мамы с папой сыночек. И до 5 лет не разговаривал. Родители таскали его по разным врачам, все без толку.

Привели к ясновидящему. Он им и выдал:

- Ваш деточка станет нормально говорить, как только первые три человека, которых он назовет, умрут.

Только ребенок сказал "баба"- умерла бабушка.

Сказал "деда"- умер дед.

Жена пошла в магазин, муж остался с сынком.

"Папа" - говорит сынок.

Муж лег на кровать руки сложил, думает - вот сейчас же и сдохну.

Приходит жена:

- Чего разлегся? Вставай, мне звонили. Зайти надо. Сосед преставился.


- Случается. - сочувственно покивал Миловзоров.

- Случается, что и старушка венчается.

- Бывает.

- Бывает, что у девицы муж умирает, а у вдовы живет.


На той неделе п**дец подкрался. Никто не зовет ни яму рыть, ни наманикюрить жмура, ни хоть бы оградку серебрянкой покрыть.

Совсем жрать стало нечего.

И вот, наконец, подкатывают братки:

- Кароче, нашего Вована завалили, когда он к бабе шел. По-случаю он прикинут был, сам видишь: пиджачок дольчегабана, рубашка розовая, галстук - турецкий огурец. Ну, как бабы любят. Кароче, пацаны на похоронах не поймут. Вот тебе, Гриша, пять килобаксов, выкопай яму, крест купи, там, то-се, да переодень братана. Чтоб черный костюм, белая рубашка, все фишки-няшки.

Не нами заведено - не нам и отменять.

Кинули на стол деньги, отгрузили жмура наземь и сами съехали.

Я было собрался в кладбищенский киосок. За шмотками.

А тут снова тусовка, повеселее, на майбахах:

- Типа, мужик, тут наш Мишель откинулся прямо на телеэфире. Так по случаю и обряжен был. Под интеллигента косил. Сам видишь - костюмчик черный, белая рубашка, галстучишко - наши типа не поймут от слова совсем. Вот мы тут скинулись немного, переоформь его - ну, там, пиджачек от дочери кабана, рубашечка повеселей, галстук чтоб с турецкими огурцами, в общем, чтоб не стыдно.

Смерть-матушка.

Смарт-смертушка.

С турецкими огурцами.

Кинули пакет с деньгами, черный ящик вынесли и съехали.

- А ты что?

- А что я. Всего и делов-то, головы им перешить!


Живопыра.

Хирург, однако.

Херук.


Сережа внезапно отставил кружку с медспиртом, схватил Гришку за грудки, заглянул в глаза.

- Чувак! Човек! Чмо!

- Чего?

- Ты воскрешать мертвых умеешь? Знаю, умеешь!

- Я тебе не Джизус Крайст.

- За мной смерть по пятам таскается! Боюсь я ее!

Сережа отпустил его и заплакал.

- Помоги мне, човек!


Гриша допил самогон из своей чашки до дна.

Залпом.

Не в то горло пошло.

Кое-как откашлялся.

- А ты смерть свою на другана скинь.

- Как это?

- Ты походи по Востряковскому кладбищу, найди могилу, где на плите христииянское имя кореша твоего.

Вылей на могилу бытылку водки. Горбушку хлеба черного положи.

И скажи:

Вы сестры, девять лихорадок,

Трясея, Злея, Полыхая,

Горькуша, Млея, Ядовита,

Визгунья, Жижа, Грызлоебка,

Десятая же - Аки Лед -

Пусть имярек за меня умрет!


Слово "саван" спереди назад и сзаду наперед произноси.

Саван - на вас.

Десять раз.

Сплюнь через плечо.

И уходи, не оглядываясь.



В "Граф Хвостов" приняли двух композиторов, Алябьева и Варламова, и поэта Метра  Погонного.

Те немедленно сочинили на троих гимн клуба.

Музыка народная.

Слова народные.

Авторские - наши.

Раздали листочки с текстом:

Едет мерин, вот уж близко,
Колокольчик - дин-дин-дин.
Вижу, бесы собралися
Средь неведомых равнин.

И припев:

Эх, пить будем!
И гулять будем!
А смерть придет -
Помирать будем!

Сидит кошка на окошке,
Прищивает коту хвост.
А сама его ругает:
Гей ты, Котя, и прохвост!

Ой, снег-снежок,
Метелица белая!
Говорит, что любит,
Задница дебелая.

С тех пор гимн исполнялся под караоке каждый вечер.

Хором.

В составе:

Леха Орлов, Авдотья Закревская, Федька Толстой, Нина Воронская (Клеопатра Невы), Ишка Мятлев, Полина Виардо с Ваней Тургеневым, Петр Каверин... Сандунова... Загоскина... Шишков... Фаддейка Булгарин... Паша Вяземский и Петя Чаадаев...

Помираю в электричке.
- Дайте, милые сестрички!
Смерть хохочет во весь рот:
- Это с морга морга медсестрички!
- Все равно, живой народ!

Эх, яблочко!
Да с чечевикою!
Подходи, буржуй,
Глазик выколю!

Есть под небом, синим небом
Городишко золотой.
Он с прозрачными колоннами,
Со светлою звездой.

Ох, с гривой лев,
Вол исполнен, блин, очей!
И с ними золотой орел небесный,
Чей так светел взгляд незабываемый!

В жизни очень горя много,
Я его тащу, как вол.
Не могу платить налога -
Я наложницу завел!

Ох, жить будем,
Помирать будем!
А коль баба подвалит -
То...

В общем, и дыр, и пыр.


Кончалось все античной оргией.

Бахус и Дионис.

Шишков пускался вприсядку.

Петя Чадаев отчебучивал ламбаду.

Загоскина задирала ножку в батмане, по самое "не могу".

И шпагатами народ пугала.

Лешка Орлов махался с Сандуновой.

Фадейка Булгарин исполнял у шеста политический стриптиз.

Полина Виардо и Иван Тургенев счастливо шептались в углу.


Сколько их? Куда их гонют? Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?

Эх, быть будем!


Миловзоров решился сделать все, как научил его кладбищенский чувак.

Щитаку-страшилку про сестер-лихорадок нашел на Янексе и вызубрил, эка гадость.

Долго ходил по Востряковскому с бутылкой водки и горбушкой бородинского в пластиковом пакете.

Какое имя выбрать? На кого скинуть свою погибель?


Леха Орлов. Ну уж нет.

Ишка Мятлев. Вот еще.

Федька Толстой. Да ну.

Иван Тургенев.

Петр Каверин.

Павел Вяземский.

Василий Шишков.

Петр Чадаев.


Нет, рука не подымается.

Свои ведь.

Уж какие ни есть, а свои.

Своее уже в жизни не будет.


И тут он увидел надпись на серой стеле - Григорий Батькович Такой-то.

Гриша, значит.


Миловзоров понял, что если и может кем-то пожертвовать, выкупая свою жизнь, то только им - кладбищенским бесом, Анатэмой, обжившимся среди гробов и могил, существуюшим на стыке того света и этого.

Стирая грани между бытием и сознанием.

Да что ему такому, черному, беззубому да горбатому под землею-то сделается?

Он ведь живой мертвяк.

Мертвый живчик.

Чего ему тут терять?

Там ему лучше будет.

Горбатого могила исправит.

На холмике лопух вырастет.

Над погостом соловейка пропоет.


Может, он нарочно мне подставился.

Анатема.

Пока не переставился.

Пора ему в Могилев - а сам не может.

Не у всякого на себя-то самого рука подымется, будь он хоть трижды чурка.

Желает погибнуть насильственной смертью путем наведения черной порчи.

От дурного сглаза - глаз на жопу натянуть.


Тошно, поди, ему день и ночь среди этих надгробий и дебильных дебелых скульптур.

Принц Гамлет вспомнился, с черепом бедного Йорика в руке.

То би ор нот ту би.

Two beer or not two beer? - двойное пиво, или не двойное?

Двойное, конечно, лучше.

Это Миловзоров понимал.

Two beer or not to be  - или двойное пиво, или не быть.

Быть!

И бить, и пить, и петь!

И есть.

И еть.

По русски-то будет: есть или не есть? Еть или не еть?

Ась?

Аз есмь!

Я - есть!

Вечно и весь!

Здесь!


Он сделал все.

Саван на вас, десять раз.

И плюнул через плечо.

И прочь, не оглядываясь.

Огородами, огородами и к Котовскому (как кот побитый).

Ему было очень хреново.

Так что, проснувшись ночью, он даже решил, что если эта мерзость в душе не пройдет, то он в полдень нахрен выбросится из окна своего третьего этажа.

А лучше с крыши.

Головой вниз.

Из некоего известного отверстия - в могилу.

Слалом жизни.


На следующий день около полудня в его дверь постучали.

Он не стал спрашивать, кто там и даже не поглядел в дверной глазок.

Открыл и увидел ее.

Смерть была очень маленькая.

От силы сантиметров сорок, с шапкой.

В белом саване, войлочной панаме, типа как в баню, и в руках миниатюрная коса.

Карлица. Кикимора. Кукла-монстр. Кусторица.

- Не пущу! - весь затрясся Сережа.

- Да не ссы, Миловзоров! Я не к тебе!

- А к кому?

- К хоме твоему.

И пролезла-таки у него промеж ног, пробежала в спальню.

Сережа ринулся вслед за ней.

Но ее нигде в комнате не было.


А в клетке лежал остывающий трупик любимого дружка.

Над клеткой витала его маленькая полупрозрачная хомячья душенька.

- Гришенька! Почему ты умер? - возопил Миловзоров.

- Это философский вопрос, - отвечала Сереже звериная душа, - У нас, хомячков, вообще особенные отношения со смертью. Мы идеальные жертвы. Смерть настигает нас, примеряя на себя самые неожиданные обличья. Мы...

- Отчего ты умер, скажи, ради Бога!

- Я утонул в поилке!

... Вот так вот, значит - пил, пил, оскользнулся, да и сковырнулся.


Душа хомячка растворилась в воздухе.

Полетела на небо, наверное.

Он был таким добрым и кротким. Ничего плохого никому на свете не сделал. За всю жизнь мухи не обидел.

Ел цветы и травку, не трогал и козявку. Ну, иногда консервы догги-чао жрал, да там мяса нет, одна соя.

Сейчас он, миленький, на радуге.

Играет там с другими добрыми хомячками. И с котиками. И с собачками.

А людей таких добрых, как звери, не бывает.

Любовь живет три года (максимум). Хомяк живет три года. Купите в начале любви хомяка, и его смерть послужит надежным сигналом к завершению ваших отношений.

Гришенька, вернись!

Не покидай меня, любовь!

Какая же гадость, господа, это ваша текучая текила!


Хоть бы и не с похмела - жизнь не отмоешь добела.

Скучно жить на этом свете, господа!

Душно.

Тошно.

Стремно.

Нечего было бл*дские заговоры читать на могиле.

Чернокнижник е**ный.


Но хорошо, что коса не Гришку-човека покосила.

Хоть он и много хуже хомячка.

Все-таки человек.

Хоть и бес кладбищенский.


Но когда Сережа в очередной раз пришел на Востряковское, Гриши в избушке не оказалось.

Он пропал куда-то, сгинул с концами.


Может, медспирта перепил и в отрытую самим же могилу провалился? А вылезти не смог. Там и сомлел.

Или братки просекли, что головы-то на пацанах перешиты!

Ножом столовым обыкновенным срезаны. Суровыми нитками, штопальною цыганской иглой, которая у Гришки валялась, всегда наготове, в ящике тумбочки, притартачены.

За эдакое, понятно, сразу секир башка.

Эх, время!

Что один, что другой.

Рожа как подушка - два ушка и два брюшка.

Стойки-плечики. Манекены-человечики. Без голов.


Я Сережа Миловзоров.

Верный друг, ветряный любовник, обманутый дольщик бытия, убийца-чернокнижник и любитель-филолОг.

Прежде, чем я умру, мне хотелось бы вам сказать...


Верующие верят в жизнь после смерти.

Атеисты верят в смерть после жизни.

Пока я есть, смерти нет. А когда смерть есть - нет меня.

Есть только наша вера, а Бога не существует.

Бог существует, но я в него, конечно, не верю.

Там, за гробом, вероятно, ничего нет. А если есть, то мы об этом узнаем в свое время, - сказал Казанова 140-й своей любовнице.

Или не узнаем.


Я знаю только то, что ничего не знаю.

В многия мудрости многия печали.

Умножающий познания, умножает скорбь.

У сердца свой ум.


Я не о том!


В клуб "Граф Хвостов и Ко" приняли поэта.

Мишу Лермонтова.

Имя знакомое, но точно уже ничего не помню.

Учился-то на филфаке онлайн, фак его.

Миша читал нам на асамблее свою пиэсу "Фаталист". Про то, мол, что чему быть, того не миновать.

Пока читал, я несколько раз выходил из залы, пропускал в баре по сто. Но все и за стойкой слышал, за настойкой.

Очень забирало (я про текст).

В "Хвостище" после веселеньких похорон все интересовались, как мое здоровье, с милой такой сердечностью.

А я отвечал им: Не дождетесь.

Эх, если бы в гусарском мундире стоять на дуэли, на честном поединке, под дулом пистолета, с фуражкой в руках, полной спелых черешен, высасывать их мякоть и поплевывать в противника косточками!

А на исход поединка, наше вам с кисточкой (косточкой).

Я Серж Миловзоров, гусарский поручик, присяжный волокита, игрок и бреттер!

Я боевой офицер, не тыловая крыса.

Под пулями не гнулся, от супостата не прятался.

Красотки, вот и мы, кавалергарды!
Наши палаши чудо хороши!
Изящны мы в строю, как леопарды,
Грудь вперед, баки расчеши!

В бою, в любви, нигде мы не бежали!
Боже сохрани! Боже сохрани!
И если мы падем в пылу баталий -
То, слава Богу, не одни!

Кавалергарда век недолог, и потому так сладок он...

Крест деревянный, крест чугунный...

Не обещайте деве юной...


Не получается.


Но в конце вечера Лермонтов читал свои стихи.

Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал...

И скучно, и грустно, и некому морду набить... то есть, руку пожать, в минуту душевной невзгоды...

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел... 


Я слушал.

Там было нечто странное.

Звуки небес впервые звучали так явственно.

Трансцедентное в имманентном, я бы сказал.

Проще говоря, субъектизированная возможность чуда.

Этим и интересна Россия.

В Европах-то такого сегодня уже не бывает.

Днем с огнем не сыщешь.

А у нас - пожалуйста, в любое время, на каждом углу чудо может возникнуть.

Я слушал.

И впрямь это Лермонтов был, а не Лермонтов-2 из "Хвоста".

Дубовый листок оторвался от ветки родимой...

Выхожу один я на дорогу...

Я не все помню.

Да: В няньки я тебе взяла Ветер, Солнце и Орла...


Я, Сережа Миловзоров несся по эфиру в обнимку с ангелом.

Скользя по спирали, спадая все ниже и ниже.

Отдавшись снам жизни, ее тягостной мишуре, я вовсе, было, утратил воспоминание об этом.

А теперь, намучившись вдосталь, оттточив душу смертным страхом, вспомнил.

Где ты, мой спутник?

Где твоя музыка?

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез.
И звук этой песни в душе молодой
Остался, без слов, но живой.

И долго по свету скиталась она,
Желанием чудным полна.
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни Земли.

...Можете меня убить, но в смерть я больше не верю.