Выходные данные и состав книги Огненный ручей

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ И СОСТАВ КНИГИ "ОГНЕННЫЙ РУЧЕЙ"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

ОГНЕННЫЙ РУЧЕЙ

Стихотворения. Повесть

© Толстоус В.Н.,2023
© Воронов А.Б., издатель 2023

УДК 821.161.1.06 (477) - 1
ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т54

Т 54 ТОЛСТОУС В.Н.

"ОГНЕННЫЙ РУЧЕЙ" – Стихотворения. Повесть. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" – 2023. - 92 стр.



        Книга "Огненный ручей" включает в себя стихотворения, связанные с летом – самым тёплым временем года, когда природа расцветает, яркое солнце наполняет её жизнеутверждающей силой, а человеку удаются все самые сокровенные замыслы.
        В книге публикуется повесть о пронзительной и трагичной любви – "Два креста.
        Для семейного чтения.

Дизайн                Воронов А.Б.


Формат 60x84 1/16. Бумага мелованная.
Печать цифровая. Усл.-печ.л. 5.23
Гарнитура "AcademyCTT".
Подписано к печати 10.03. 2023 г.

Отпечатано в типографии
"Восток пресс плюс"
83102, ул. Куйбышева, 77.
г. Донецк


СТИХОТВОРЕНИЯ


СЧАСТЬЕ

Такое ровное с утра сегодня море…
Ты плоский камешек бросаешь далеко –
туда, где сладко спится ветреной Авроре
на покрывале из пушистых облаков.
А вот и солнца розовеющие щёки
над окоёмом появились из воды.
Легко пронзают и баюкают потоки
тепла и света отоспавшейся звезды.
Сверкнут улыбкой даже те, что любят злиться:
так ослепительно сияние лучей! –
свои от радости разглаженные лица
в них погружают, словно в огненный ручей.
Светилом жгучее свершается причастье.
Быть может, в будущем ты всё-таки поймёшь:
ведь это было незамеченное счастье –
то, для чего на свет родился и живёшь.


***
Я – молодёжь, сегодня отдыхаю,
а впереди две ночи и два дня.
Сказали мне, что где-то возле рая
река Донец, и ждёт она меня.
Приехали на место. Лес и темень.
Набился в обувь, колется песок.
«Да где мы?» – «Где-то в Солнечной системе», –
ответил рядом женский голосок.
«Я – Валя» – снова шёпот жарко в ухо. –
«Не приставай к мальчишке, егоза».
«Но почему?.. Я всё же не старуха»,
и словно искры – девичьи глаза.
В подпитии, наверно, я – холерик:
смеялся громко, песни пел, шутил.
Не знаю сам, зачем пришёл на берег,
обманутый безудержностью сил.
Туман. Другого берега не видно:
дорожки нет от лунного луча.
В воде тепло. Стоять, не плыть, – обидно.
Душа в огне, и кожа горяча.
Река звала, баюкала прохладой.
Поплыл легко, течению вразрез.
Вверху плясали искры звездопада,
и сквозь туман подсвечивали лес.
Но мышцы ныли. Боже, дай же силы!
Тот берег не приблизился ничуть,
и до него, казалось, больше мили.
Не отдохнув, назад не повернуть.
Ошеломлённый мозг просил пощады.
Ему, как зверю, захотелось жить,
он приказал рукам: «Гребите! Надо! –
пока с судьбой не разорвётся нить...»
Но вот ладонь в гребке коснулась ветки,
надёжной, словно пробковый жилет,
и ожили все замершие клетки,
для жизни получившие билет.
…Обратный путь проплыл, считая вдохи,
удары сердца. Знал, что доплыву.
Молчал, боролся – маленькая кроха –
и видел сновиденья наяву.

На берегу давно уже все спали, –
кто в домике, кто просто на песке.
Прилёг и я. «Не уплывай от Вали», –
и обожгла помада на щеке.


 ***
По пляжу ходишь – огнедышащий песок,
ступней касаясь, обжигает кожу.
Осколки раковин размером с ноготок,
а кажется, что могут обезножить –
им удаётся без усилий за полдня
прогреться до истерики молекул,
и это буйство поднебесного огня
умерить не под силу человеку.
Чтоб не свариться: ну-ка в воду поскорей! –
пусть море в этом месте по колено,
и понимаешь: лгут невольники морей –
нет радостней и призрачнее плена.
А то, что раковины, стёртые в крупу,
на коже оставляют отпечатки –
и что ж? – научишься предсказывать судьбу:
в морском плену ей долгой быть и сладкой.


***
На Азове ветер с солью
гонит волны без конца.
Высыхает соль – и больно
коже шеи и лица.
Над волной песок вихрится,
застывая на щеке.
Нет отчётливой границы
моря с небом вдалеке.
А душе легко и просто:
взмыв из плоти на бегу,
полетит на дальний остров –
скучно ей на берегу.   
Широко – глазами – неба
обнимая  синеву,
плоть внизу мечтает: "Мне бы,
не противясь естеству,
глянуть сверху на просторы
и, с душою наравне,
ни о чём ни с кем не споря,
просто реять в вышине"...


ЛУНА

На яхте у причала скрипел истёртый джут.
Морской песок в узорах белой пены.
На небе, над  закатом, подобна миражу,
луна взошла, яснея постепенно.
Соперницу завидев, светило дня сползло
за море, померцав у окоёма,
лучами пронизало оконное стекло –
и растворилось в небыли солёной.
Без солнца всё утихло: ушли тревоги дня.
Хозяйка ночи выпустила змея –
дорожку с неба, с блёстками огня.
Шептали волны небу: «Мы важнее»,
а небо отвечало: «Нет – луна!» –
и почему-то пенилась при этом,
дышала у причала азовская волна,
блестящая от призрачного света.


АЗОВСКОЕ  МОРЕ

Просто зеркало, а не море:
ветер дунет – не зарябит,
словно старец, годами сморен,
убаюкивает артрит.
Солнце жжётся, и даже пиво
в море греется и шипит.
Ты ныряешь на дно залива –
он и там разомлел и спит.
В отдалении белый парус
над зелёной водой парит.
Сине море в Крыму осталось,
а у здешнего – бледный вид.
Море Белое ледниково.
Море Красное – лазурит.
Жаль, нефритовый блеск Азова
ювелирами не открыт.


***
Господи, как хорошо!
Ластится Чёрное море.
Я весел и обнажён,
и с грустью сегодня в ссоре.
Светило грозит с небес
и жжёт, прожигая кожу:
мол, глянь на себя, окрест –
как зёрнышко ты ничтожен.
Но мал я лишь до поры –
окрепшие силы скрыты.
Несутся ко мне миры,
меняя свои орбиты.
Сжимаются даль и ширь
у нового центра мира:
не выросший богатырь
пока ещё тих и смирен.
Но где-то уже бурлят
и выплеснутся наружу
те силы, что знают: я,
чтоб мир изменился, нужен.


***
Колеблется зелёная луна,
а с нею – лес и небо за кормою.
Качается огромная  страна
с удилищем, с байдаркой и со мною.
Колышется лениво поплавок,
скрывая аппетитную наживку.
Над берегом сиреневый дымок
луне свивает стильную завивку.
А волны – эти точно заодно
с природой и костром по уговору,
узнав, что охлаждается вино
в воде – для затяжного разговора.
Прозрачные ночные облака
играют со светилами в пятнашки,
а под луной бессонная река
являет ширь как душу нараспашку.
Деревья разговаривают вслух
с прохладными ночными ветерками,
их слушает безмолвный вечный Дух,
владеющий рекой и берегами.
Уже почти не виден поплавок,
удилище окутано туманом,
что движется без цели и дорог,
вздымаясь, будто волны океана.


***
Стекает с неба лишняя водица,
летучей влагой вспушивая грязь.
Над садом туча потная лоснится,
как будто вдруг почувствовала власть.
Большак, развилка. Пусто, словно небыль
стремится к нам из вымерших миров.
Шуршит зерно не скошенного хлеба
сквозь топ и сап невидимых коров.
Пастух устал брести среди суглинка
и встал, крестясь, изряден и высок.
Услышал: капли медленно с травинки
буравя воздух, катятся в песок.
Увидел: в небе что-то совершилось,
пропела птица тонко и тепло,
и, пленник туч, – вечернее светило, –
спустило птице лучик на крыло.


***
Окончена рыбалка. Спит Аксай.
Покрылась рябью лунная дорожка.
Мы у костра прихлёбываем чай,
от сладкой водки пьяные немножко.
«Маяк» вещает. Слушаем футбол.
Играют наши, кажется – неплохо.
Вокруг луны кровавый ореол
и мечутся далёкие сполохи.
Стенает выпь на дальних островах,
как будто плачет маленький ребёнок,
и с тихой речки наползает страх,
скрипя у барабанных перепонок…
Оттуда он, где прячется закат,
где из дупла склонившегося дуба
глаза, как свечи жёлтые, глядят
и, кажется – не дуб стоит, а ступа,
и из неё, наверное, яга
(а, может, филин?), чувствуя поживу,
голодным взглядом рыщет наугад:
мол, никому из вас не выйти живу…
...Кружится ночь у самого огня,
трещит костёр, выбрасывая искры;
В дремоте мозг пытается понять,
насколько темь пугающая близко...


НА ЛОДКЕ

На лодке девушка босая, –
улыбка, волосы до плеч.
Играло солнце, разжигая
свою полуденную печь.
Касаясь жарких рук, негромко
вздыхал застенчивый силач.
Его влекла головоломка
неразрешимостью задач.
Мечтала девушка о силе,
мужской, сжигающей в огне.
По водной глади вдаль скользили
на лодке двое в тишине.
Река своими берегами
в лесах укачивала их,
и лодка двигалась кругами,
свивая в целое двоих.
В изнеможении от счастья,
найдя в слиянии покой,
высокий крик минутной страсти
победно взвился над рекой.
...Она, задумавшись, сидела,
он грёб и мышцами играл.
Она в смущении глядела
на свой случайный идеал.
Чуть ниже солнце. Онемелость.
Плотна молчания вуаль.
Словам рождаться не хотелось,
да и рождённых стало жаль.


НЕВЕСОМЫЕ ЛОШАДИ

Окно задел, шурша, кленовый лист,
и устремился вниз, на луг за домом:
там, отражаясь в озере, паслись
две лошади в дрожанье невесомом.
Никто не шёл, не ехал, не бежал.
Сияла высь, над облаком синея –
оно блестело, словно дирижабль,
вливаясь в даль, истаивая с нею.
Окном квартира вглядывалась в мир
и удивлялась облаку и небу,
и лошадям, чей шаг неутомим,
а образ тёплым воздухом колеблем.


***
Взбесился Цельсий. Тридцать восемь.
В глазах кровавая завеса.
Мир необычно многоосен,
и оси-трубы вместо леса.
В послеполуденной сиесте
летает смерчей жёлтых стая,
беззвучный воздух с пылью вместе
косой бесплотной заплетая.
Дрожащий воздух, искажая,
рисует странные пейзажи:
родная улица – чужая
на раскалённом вернисаже.
По шее струйка. Сохнут губы.
Тугие смерчи ближе, ближе…
Картина жжётся. Вьются трубы,
и я их вижу и не вижу.
А трубы, трубы заводские,
всё дальше в небо улетают,
и вяло тру себе виски я, –
секунда, две, и я растаю…
Когда стоит жара под сорок,
то в сонном мире меньше лада:
слетают петли с крепких створок
ворот прожаренного ада.


***
Июль. Шумит и дышит вентилятор –
он трудится с утра и без обеда.
Стакан с водой пузырящейся – рядом,
спасает от полуденного бреда.
В окно стучится горлица-соседка, –
её гнездо правее и чуть выше, –
сюда слетает, в общем-то, нередко:
я ей ссыпаю хлебушка излишек.
Чуть дальше – тополь, старый, словно небыль,
скрипит остатками засохших веток.
За тополем – копёр, глядится в небо,
ему неважно, что в природе лето:
бетонный ствол, округлый и высокий;
за ним – пустыня воздуха, и звёзды
(их днём скрывает солнечное око).
Но Млечный Путь, как свёрнутая простынь,
появится, конечно же, над полем,
над лесом перед полночью июльской,
и свод небес, до одури просторен,
беззвёздным не покажется и тусклым.
...Четыре ровно. Щёлкнул выключатель.
Уставший вентилятор смолк, не дышит,
успев шепнуть: «Простите, не прощайте,
назавтра зной предсказывают свыше».
Опять у горлиц что-то не сложилось,
они кричат о чём-то очень важном...   

Когда-то скажут: «Мы на свете жили.
Неподражаем и единствен каждый».


***
Давай попросим о дожде,
чтоб в небе молния блеснула,
чтоб шквал над лесом пролетел,
и тот ответил грозным гулом.
Тогда с небес польёт вода,
но прежде стихнет всё в округе,
а грома яростный удар
заставит лес застыть в испуге.
От ливня не спастись нигде.
Нырнут в листву ежи и птицы.
Истосковавшись по воде,
земле захочется с ней слиться,
но, напитавшись влагой впрок,
поняв, что есть всему пределы,
она отпустит вдоль дорог
ручьи бежать, стремиться к цели.
Давай попросим о дожде.
Жара измучила природу.
Не прекращающийся день,
не покидающая одурь.
А в небе снова эта синь:
она и солнце равно жгучи.
И так пугающе красив
мираж ползущей с юга тучи.


***
Не доставая до земли,
ползли две тучи тёмно-синих
и раздождиться не могли.
Свивались тощие ворсины
неспешно каплющей воды
и густо пылью оседали,
а небо мутности слюды
ловило молнии в кристалле
своём. Во сне ли, наяву –
метались блики-самоцветы
и осыпались на траву
росой – жемчужинами лета.


***
Со ступеньки на ступеньку,
лёгким шагом в каблучках…
Ослепительным коленкам –
двум весёлым светлячкам –
подарило солнце лучик:
силу, молодость, азарт.
...Жаль, что время не научат
поворачивать назад...
Это грустно: годы мчатся,
отбирая страсть и пыл.
Ах, коленки! – раж вернуть бы:
мол, – вот если б, да кабы…
Чуть глаза прикроешь – слышишь
лёгкий цокот каблучков.
Туфли прочь! – река всё ближе,
к ней сподручней босиком.
Пляж песчаный греет пятки,
и зовёт смеяться жизнь...
...А вверху играют в прятки
серпокрылые стрижи.


***
Оглянулся вокруг – только небо,
ни опоры в нём нет, ни границ,
лишь сверкают, насыщены гневом,
тучи отсветом близких зарниц.
Пустота без конца и без края,
в небе ветра крепчающий вой,
и стрижей беспокойная стая
устремляется в страхе домой.
Капли густо ложатся на землю,
и в минуту на шквальном ветру
гнётся наземь пожухлая зелень,
чьи ростки пожелтели в жару.
Из дупла придорожного дуба,
ошалев от косого дождя,
два сыча обречённо и тупо,
намокая, наружу глядят.
Струи плотно сплетаются в ливень,
мчат потоки воды по полям.
От песка и коричневой глины
пожелтела в округе земля.
Небо стало светлее и выше.
Громыхнула гроза и ушла.
Понял сыч о ненужности крыши
и взлетел из родного дупла.
А сычиха его провожала,
и успела увидеть она,
как по радуге юной взбежала,
тонким рогом сияя, луна.


***
Когда дожди идут четвёртую неделю,
и нет границы между небом и землёй,
душе летучей не резон тесниться в теле,
и так захочется отправиться в полёт.
Подобно ветру, ей бы вылететь в окошко,
но между струй змеиться ветру не с руки,
ведь ей под силу, невесомой, вон из кожи
взметнуться ввысь, где нет ненастья и тоски,
где птицы выше туч летают, словно дома.
Тем, кто без крыльев, жить на небе не дано,   
не испытать им опьяняющей истомы,
как будто выпито игристое вино.
Пускай дожди идут – им там, вверху, не видно,
а здесь однажды всё же брызнет лунный свет.
Луна тогда твоей небесной половине
шепнёт: «Лети
                домой,
                моей
                дорожке
                вслед.


***
Вот и кончилось время дождей,
обложных ли, принёсших ли громы,
и под солнцем, в застывшей воде
блещут рощи зелёные кроны.
Птицы громче запели в саду.
Одуванчиков жёлтые звёзды
снова пчёл-опылителей ждут
и вдыхают нагревшийся воздух.
Да и как не вдыхать? – он пьянит
и густой, словно мёдом наполнен
с напоённой земли до орбит
птиц, что выше и радуг, и молний.
Птицам просто парить после гроз,
людям – тоже, лишь были бы крылья,
улететь между капель до звёзд,
тех, что даже ещё не открыли.
 

***
Неважно чувствую себя.
Быть может, стоит выпить пива?
Позвать ли вечером ребят? –
им нет цены, когда противно.
День отвратительный с утра;
немудрено – ведь понедельник.
Мозги расплавила жара –
одни глаза не пропотели.
А тут ещё народ валит,
дела у каждого, заботы, –
то мать с дитём, то инвалид, –
седьмой, четырнадцатый, сотый…
Часы идут или стоят –
поторопить их нужно срочно.
Сижу в конторе только я –
в жару полдневную вколочен.
Заныли зубы не к добру
и голова покоя просит.
Сегодня я чуть меньше груб
и, значит, скоро будет осень.
А пива всё-таки куплю, –
чтоб кружка с пеной да с росою.
Совсем не пьют в жару – верблюд
и та, костлявая, с косою.
Разбить бы на хрен все часы:
они и август – сговорились.
Я этим днём по горло сыт.
На волю! Только где же крылья?


***
На исходе лето. Кожей пью тепло.
Покидает время знойные просторы,
и пока оно совсем не истекло,
попрошу минуты: «Не бегите споро,
поумерьте шалость, не летите прочь.
Осень и зима пусть не поспешают.
Августу продлиться хочется помочь.
А к тебе же, время, просьба небольшая:   
пусть утихнет ветер северных широт,
ведь ему, наверно, это очень просто.
Мир такой огромный, и простор широк,
в нём и так ненастья и напастей вдосталь.
Попусти немного, чтобы зной лучей
солнце подарило, над закатом рея,
чтобы вдаль стремился маленький ручей,
весело бегущий по лесной аллее.
А когда нагрянет зимняя беда,
пусть ей на замену поспешат капели.
То-то было б счастье проживать года,
зная, что приходит Новый год в апреле».


***
За окном на ветках клёна
жизнью дышит каждый лист.
Пробуждает мир зелёный
беззаботный птичий свист.
Мир бесцветный полон грусти
в мрачной комнате моей.
Летний воздух не пропустят
створки запертых дверей.
Аллергия приковала –
не раскрыть окошко в сад.
Словно пыльным покрывалом
обернули тропку в ад.
Ежедневно, как на битву,
чуть дыша, вступаю в свет,
про себя шепчу молитву,
не надеясь на ответ –
чтоб не взмыла пыль над полем,
путь не застила собой.
Мир хорош. Он только болен
аллергией на любовь.


***
Стекают с ветки капли, по одной –
то чуть быстрее, струйкой под корягу,
то ручейка взрастающей волной
в недвижный камень звонко ударяя.
В лесные реки, разливаясь вширь,
бежит вода, из капель собираясь,
туда, где на лугу роса дрожит,
где промелькнёт стремглав случайный заяц;
где тает время, в точности как дым,
как сон, – уйдёт и больше не вернётся.
Так палый лист был в мае молодым,
а встретит осень в омуте колодца.


***
Уходит лето тихо, как всегда.
В потоке холода нежданного
луна в ночи похожа на медаль,
отполированную заново.
Плывёт она, безмолвна и строга,
извне никем не подгоняема, –
в края, где упокоены в снегах
о летних днях воспоминания,
а в них – июнь, и сок стремится в лист,
никто о гибели не ведает,
и птицы на листву взирают вниз,
тревожа песнями не спетыми
о снеге, что укроет красоту,
мешая с хвоей листья нежные,
о том, что в марте неба пустоту
цветы прокалывают вешние.
Но всё это случится не сейчас,
и верить знанию не хочется,
что вьюга где-то бродит по ночам,
поля отбеливая дочиста.







ДВА КРЕСТА

ПОВЕСТЬ


I. КОСТЁР

           Вечер понемногу опускался на землю. Вскоре совсем стемнело. В чёрном небе звёзды засияли множеством колючих огоньков.
           Я собрался повернуть назад, в стан экспедиции, но в полукилометре от себя вдруг увидел мерцающий огонёк. Он колебался внизу, в лощине. Отблески пламени костра
поднимались снизу, висели в воздухе, и затем длинными языками опускались на землю.
           Я человек неробкий, но вдоволь наслушался страшных историй о местных «шалунах», когда-то промышлявших здесь разбоем, и теперь непроизвольно поёжился.
Кстати, позавчера днём наши набрели на распадок, а в нём одиноко желтел старый человеческий скелет с разбитой грудной клеткой и выломанной челюстью. Жуткая картина. С того вечера заполонявшие всё свободное время байки про убийц прекратились сразу. Алексей Изотович, начальник нашей экспедиции, мрачно пошутил, что этот несчастный стал первой жертвой будущей автомобильной дороги. Не засмеялся никто. Мы как-то сразу почувствовали, что подготовительный период закончился, и впереди только тяжёлая и даже, быть может, опасная работа.
           Места вокруг почти безлюдные, жутковатые. Банды убийц нам пока не встретились, но казалось, что спокойствие обманчиво, и в любую минуту могли пригодиться пистолет или винтовка. Вообще говоря, ни того, ни другого нам начальство не выдало, и от этого по вечерам досаждало ощущение постоянной опасности.
           Теперь, видя перед собой огонёк, больше всего не страх терзал, а вело вперёд любопытство. Людей здесь быть не должно – по крайней мере, километров на пятнадцать-двадцать вокруг. Хотя – чем чёрт не шутит!
           Любопытство победило. Я решил тихонько подобраться поближе к костру и выяснить, кто его хозяева. Осторожно, стараясь, чтобы не хрустнули под ногами ломкие стебли выгоревшей травы, я приблизился к неглубокой
степной балке – скорее всего, пологому овражку. По его дну протекал маленький и бесшумный ручей. На противоположном берегу высился одинокий, но мощный утёс.
Он тяжёлой глыбой нависал над широким омутом и рощицей невысоких раскидистых верб на берегу. Под ними, едва видимый за склонёнными ветвями, примостился крохотный домик. Перед входной дверью, ограждённый острыми камнями, разгорался костёр. Жердь, уложенная на вкопанные в землю рогатины, удерживала закопчённый чайник – он, видимо, собирался вскоре засвистеть под напором пара, образуемого закипавшей водой.
           У огня, спиной ко мне, сидел мужчина и длинной палкой подгребал толстые сухие ветки поближе к центру костра, тем самым питая пламя новой пищей. Я подумал, что его сутулая спина и худые узловатые руки едва ли могли принадлежать убийце и грабителю, и эта мысль немного успокоила.
           Собравшись с духом и предупредительно кашлянув, я не спеша спустился к ручью, перепрыгнул через узкий в том месте поток, и подошёл к огню. Мужчина неторопливо повернул голову и вопросительно оглядел меня с ног до головы.
           – Добрый вечер, – поспешил я сказать, и протянул свои ладони к прядавшему пламени костра, заодно показывая, что руки пусты. – Можно у Вас немного отдохнуть?
           – Отчего ж, если добрый человек, – ответил мужчина дребезжащим, старческим, но всё ещё сильным голосом.
           Ему можно было дать лет семьдесят, не меньше, на что указывали морщинистое лицо, усыпанное множеством проступивших капилляров, и опутавшие голову седые неопрятные волосы.
           Ни о чём не спрашивая, старик предложил чаю, и вскоре мы пили пахнущий дымом отвар каких-то душистых трав.
           Молчание затянулось. В качестве гостя я решил нарушить его первым. Рассказал, что приехал с экспедицией, намечавшей трассу будущей автодороги, что по вечерам
осматриваю сделанное за день, и намечаю работы на завтра. На этот домик и его хозяина вышел совершенно случайно.
           Старик слушал и молча кивал. Когда узнал, что через балку придётся перебрасывать мост, спросил:
           – А где именно пройдёт ваш мост?
           Я мысленно прикинул направление, и вышло, что это сооружение придётся строить где-то рядом, о чём и сообщил старику.
           – Прямо вот здесь? – уточнил он.
           – Наверняка сказать трудно, – пожал я плечами. – Во всяком случае, недалеко отсюда. Плюс-минус метров пятьдесят или семьдесят.
           – А с ним что намерены делать? – старик указал на утёс.
           – Не знаю, – покосился я на каменную глыбу за спиной. – Будет мешать – взорвём.
           Старик оживился.
           – Взорвать – это хорошо. Ба-бах – и нету, – говорил он и почему-то улыбался.
           – Знаешь, что? – сказал он немного погодя, и в глазах его сверкнули отсветы пламени костра. – Тебе не стоит сегодня возвращаться. Лагерь вашей экспедиции далеко
отсюда?
           – Километров семь.
           – Не близко, – покачал головой старик. – Луны нет. Можно легко заблудиться. А у меня поешь, выспишься. В лагерь вернёшься утром. Ну, как?
           Обычно я возвращался далеко за полночь, когда все мои товарищи спали.
           «Если придётся здесь заночевать, – думал я, – то в стан возвращусь как раз к их пробуждению, и тревогу поднять не успеют».
           К тому же идти в темноту, честно говоря, не хотелось, а у костра уютно и тепло. Словом, я согласился – старик словно загипнотизировал меня.
           – Ну, вот и хорошо, – обрадовался хозяин домика. – Вообще говоря, спать пока не хочется. Если не возражаешь, то после ужина, – а он у меня уже готов, – я тебе расскажу
одну историю, она недлинная. Я как раз о ней подумал, когда ты про мост упомянул. Послушаешь?
           – Если не усну.
           – Ничего, если уснёшь, я доскажу утром.
           Стало понятно, что отвязаться не удастся.
           Ужин, довольно вкусный, состоял из приготовленной на огне дичи. По-моему, это была дрофа, большая степная птица, бегающая словно страус, но летающая. Потом снова
пили чай, настоянный на душистых травах.
           Я приготовился дремать, но после первых же слов старика это желание пропало.


II. СТАРИК

           – Согласись, добрый человек: тебя удивило, что в пустой степи вдруг, откуда ни возьмись, – костёр и дом.
           Я кивнул в знак согласия.
           Старик продолжал:
           – Я живу здесь.
           Он выдержал паузу и добавил:
           – Прямо здесь.
           – В Чумыше? – предположил я.
           – Нет, здесь, – он обвёл рукой вокруг себя.
           – Это сейчас, а вообще?
           – И вообще здесь. Уже, почитай, двадцать лет.
           Я опешил:
           – А зимой?
           – А что зимой? Домишко тёплый, мороза не боится.
           Он помолчал.
           – Да, двадцать лет прожил. А теперь, выходит, здесь пройдёт дорога…
           Старик загрустил, и налил ещё чаю: себе и мне.
           – А почему к людям не идёте? – спросил я и отхлебнул большой глоток душистого напитка.
           – Нельзя мне. Слово дал себе, что не сойду с этого места, пока не помру. Кстати, одному почти совсем не страшно. Я с детства вырос в степи, один. И знаю её как свою жизнь.
           – А чем же питаетесь?
           – Как же не прожить в степи? Слава Богу, зверь и птица ещё водятся, глаза покамест не подводили, да и ружьё в руках не дрожит.
           Старик подбросил в костёр пук хвороста, и загляделся на пламя.
           – Мост, говоришь, здесь построят? – услышал я его чуть дребезжащий голос. – Ну, так слушай. Знать, пришло время и для моего рассказа.
           Я не имел ничего против, и кивком пригласил начинать.


III. СЫН

           – Конечно, не всегда я жил отшельником, – начал старик. – Случилось это, помню, где-то в начале лета, когда в здешних местах самое время для буйства всякой зелени. В тот год весна прошла мокрая, травы укрыли степь настолько, что даже дорогу кое-где затянуло, и нашим лошадкам пришлось тяжеловато: клематис и спорыш вымахали гуще овечьей шерсти.
           Ехали мы тогда на двух возах, везли, по-моему, продавать в город какие-то горшки: – теперь в точности не припомню. В городе собирались один из наших возов починить, а если нет, – то и новый справить.
           Вообще-то ехали мы просто так – на те горшки сами напросились. Мы почти кочевники – любили жить в дороге. И дед мой, и отец всю жизнь ездили по степи, а к людям почему-то не тянуло.
           Конечно, тяжело приходилось зимой: морозы трещат здесь такие, что иной непривычный и Богу душу отдавал. Ну, а мы ничего, привыкли. Сколько отца помню, он зимой и спал с бутылкой водки, стоящей у кровати. Проснётся от холода, половину её вольёт в себя, – и снова спать. Крепкие мы были. Вот и я – прожил немало, а даже насморк не пристал ни разу. Питались чем Бог послал. Все наши выросли хорошими охотниками, а зверя здесь, особенно зайца, и посейчас много, – любому хватит. Тем и теперь живу, с голоду не помираю.
           Но ближе к делу. Помню, в тот день разбудило меня солнце. Оно как раз показалось из-за горизонта, и стало светить прямо в глаза. Стояли мы далеко от города. Вокруг высокая трава, ещё мокрая после ночи. Степь зелёная до самого горизонта. Я вообще-то привычный, но смотреть спокойно на степь не могу. До сих пор каждое утро начинаю с того, что встаю и просто смотрю вдаль, пока солнце траву не подсушит, и степь не помутнеет. Это чувство тебе, наверно, не понять, а я и родился здесь же, утром, прямо
на возу. Над ковылём меня и обмыли.
           Сын мой тоже в степи родился, только зимой: не довезли мы его мать до города – растрясло её. Промучился я в ту зиму: у роженицы горячка открылась, а в городе вскоре и померла она. Хорошая женщина, но, если честно, любви к ней у меня не было. Присмотрел мне её отец незадолго до своей кончины, а отца я побаивался. Схоронил жену
в городе, а младенца до поры оставил добрым людям. Как чуть подрос – я стал брать его с собой, приучать к степи. Эту науку мальчик понимал быстро и запоминал накрепко. Однако повело его в сторону от нашей семьи – слишком
резвым рос и любил проказить.
           В то время ездили по степи нехорошие люди, о них впереди особый разговор. Чем они промышляли, никто не знал, но все называли их тёмными и старались держаться подальше. Встречали мы их часто: они подъезжали то воды напиться, то ещё зачем-то, но нас, правда, не трогали. Не любили мы их приезды: Бог знает, что у них на душе.
           А мальчик мой «тёмных» не боялся и даже просил покатать на лошади. Надо признать: их лошадки отличались скоростью бега, ветер обгоняли. Сердце болело за
сына, но ещё больше опасался запретить ему их просить. Он этим кочевникам нравился – они говорили, что парень вырастет настоящим мужчиной, не в пример нам. Конечно, я понимал, что меня таким образом подначивали, и только улыбался в ответ.
           В конце концов «тёмные» уезжали, и я принимался пенять сыну, однако он только стрелял глазками, сопел носиком, а в следующий их приезд начинал снова: покатайте да
покатайте…
           Тем летом на лице сына уже пробивались усики, голос поломался, но по натуре оставался тем же мальчишкой: любил носиться по степи на лошади. Бывало, смеялся,
когда на скаку сгонял с гнезда жаворонка, или пугал какого-нибудь зайчишку. Я глядел на него и любовался: волосы русые, густые до плеч, глаза чёрные, и в них прыгали какие-то огоньки. Весь гибкий, тонкий, весёлый.
           В то утро он ещё спал. Наши лошади паслись и косились на поднимавшееся солнце.
           Я огляделся. Всё спокойное, ровное – лист на траве не шевельнётся, а что-то не так, не по-всегдашнему. Насторожился: как бы не лихо какое.
           Начал присматриваться, и вижу: к нашему привалу издалека, с юга, как будто человек идёт. Дороги там нет, и он пробирается прямо сквозь стену высокой травы. Что за человек – не вижу, далеко очень. Роста небольшого, это я приметил сразу: трава ему по пояс. Идёт медленно, заросли руками разгребает, и смотрит под ноги.
           Разбудил сына: погляди, мол, кто к нам направляется. Он встрепенулся, взял в руки ружьё и притих, начал всматриваться. Повернулся ко мне и сказал:
           – Да баба это. Видишь: волосы.
           У меня зрение тоже хорошее. Пригляделся – и точно, баба. Волосы длинные, ковыльного цвета, а руки тонкие, женские. Ружьё сын положил, плечами передёрнул.
           – Гляди ты, – говорит, – баба и в такую рань.
           Посидели молча, подождали, покуда путница подойдёт ближе. Откуда она здесь взялась, подумалось мне. Город в другой стороне, а там, откуда она шла, вообще одна голая степь.
           Женщина остановилась шагов за триста от ближайшего воза. Смотрим: она на нас, а мы на неё. Думала, наверно: что за люди в степи стоят, не лихие ли. Потом всё-таки решилась, и подошла. Баба оказалась совсем молодая, лет тридцати. Лицо простое, округлое, налитое. Здоровая, крепкая. Ростом по плечо мне. Видно, из местных. Одета в обычное платьице, на вид грубое и ношеное-переношеное. Босая и по пояс мокрая от росы. Стоит, улыбается, показывая белые зубы, и молчит, узелок за плечами поправляет.
           Помню, молчали долго, даже как-то неудобно стало. Посмотрел я на сына, а он рот раскрыл и сидит как приклеенный. Я кашлянул, чтобы разрядить ситуацию, и говорю:
           – Здравствуй, барышня. Не откажешься с нами позавтракать?
           – Не откажусь.
           – Вот и хорошо. Присаживайся, как раз время приспело. Чего сидишь? – говорю сыну. – Дай барышне поесть, да и нам чего-нибудь.
           Сын достал буханку чёрствого, ещё городского хлеба, бидон с квасом, связку лука и пучок редиски.
           – Мяса не осталось? – спрашиваю.
           – Вчера доели последнее, – ответил сын.
           – Извините, – говорю барышне, – сегодня мяса нет. Зато есть хлеб и квас, да вот лука пучок припас.
           – Ну и славно, – ответила женщина, примостилась напротив нас с сыном, и развязала свой узелок. В нём оказались кусок хлеба и ещё что-то, но что именно, я не рассмотрел, потому что решительно завязал узелок, положил на воз и строго сказал:
           – У нас на всех хватит.
           – Спасибо, – сказала женщина, поправила платье и принялась за еду.
           У неё оказался тихий голос, довольно приятный и даже какой-то домашний.
           Сидим на траве, жуём. Сын смотрит в кружку: засмущался, видно. Молчим. Ну, думаю, самое время начать задавать вопросы.


IV. РЫЖИК

           – Откуда, – говорю, – идёшь, барышня, если не секрет, конечно, и как тебя звать?
           – Дарья я, – отвечает, – но больше Рыжиком зовут.
           – Рыжиком? – удивился я. – А отец с матерью есть?
           – Были ж, наверно. Я их не знаю. С детства по разным людям жила.
           – Это как? – не понял я.
           – Просто. Я лёгкая на подъём, сызмальства по свету хожу. Кто подобрее – накормит, кто подлее – прогонит.
           Сын перестал глядеть в кружку и из-под руки оглядел такое чудо.
           – И куда ж ты теперь? – интересуюсь.
           – На восток. Сначала в город, а потом – не знаю.
           – Мы тоже в город, – киваю.
           – Ну, так и я пойду рядом, – оживилась женщина. – Или, может, нарушу ваши планы?
           – Нет, отчего ж, – ответил я, затем взглянул на её убогий узелок и добавил:
           – Насчёт еды не беспокойся: дичи вокруг много, – настреляем.
           Она улыбнулась, её глаза широко раскрылись, и я вдруг заметил, что они синие-синие. Брови, – густые и тёмные в отличие от рыжеватых волос головы, – здорово
дополняли их.
           – Правда? – обрадовалась женщина. – А в город когда придём?
           – Если не торопясь, то недели через две.
           – Две недели? – чуть не поперхнулась Дарья. – Что ж так долго? Я слыхала, что туда пути не больше трёх дней.
           – Да товар-то у нас пустяковый, подождёт. Охота теперь хорошая, отчего ж и не погулять? – отвечал я. – А если спешишь, то можешь идти, отсюда пешим ходом до города в самом деле дней пять. Но я советую: оставайся, не пожалеешь. Степь любит, когда по ней спокойно едут, не спеша.
           Дарья подумала, погладила свой узелок и вздохнула.
           – Ладно, – согласилась она. – И мне не к спеху.
           – Ну и добро, – подытожил я.
           Честно говоря, мне эта женщина сразу понравилась. Простая и, наверное, добрая. На неё хотелось глядеть и улыбаться. Перед ней не чувствовалось ни стеснения, ни скованности, ни отвращения, а ведь она всё-таки бродяжка. В чём тут дело, не знаю, но почему-то сразу поверилось: чистая душа.
           Собрались быстро: солнце мягкое только по утрам, а днём знойное. Хотелось до полудня успеть попасть к известной нам балке с ручьём, и там, в тени деревьев, переждать жару.
           Поехали мы спокойно, молча, но чувствовалось, что на душе уже не то, да и в голове как-то бестолково. Глупо, конечно: заставляешь себя успокоиться, а нет-нет, да и срежешь взгляд на девку. Казалось, что и сердце не так стучит – быстрее. Злился я на себя, но ничего не мог поделать.
           Пока ехали, Дарья штопала наши рубашки, и временами пела что-то про любовь и женскую долю. Жалобная такая песня. Казалось, что ещё малость – и заплакал бы, честное слово.
           Время пробежало незаметно. Не успели опомниться, а уж показался тот самый ручей. Мы здесь всегда жару пережидали. Над водой стояли старые вербы, да орешник рос кое-где. Ручей струился по маленькой балочке, а в одном месте, где скалу, похожую на нос, из-под земли выперло, – там эта речушка омутом просела. Получилось что-то, напоминающее озерцо.
           Остановились под скалой, в тени. Сын отправился напоить лошадей и заодно немного порыбачить, а мы с Дарьей наломали сучьев для костра, нашли и вкопали рога-
тины. Сидим, ждём.
           Неожиданно для самого себя я вдруг явственно увидел, как Дашины волосы ленивыми колечками улеглись на её голой шее и словно бы дымились от жары. Вдруг по-
явилось неудержимое желание остудить их, растрепать, чтобы не загорелись. Я не смог удержаться и неловко, дрожащей рукой, погладил волосы и шею. Женщина замерла. Не сказала ни слова, словно ждала, что же будет дальше.
           Я испугался своей смелости и одёрнул руку.
           Дарья повернулась ко мне, и ласково, почему-то шёпотом, спросила:
           – Чего ты?
           Хоть убей, но я не знал, что ответить. Зачем решил погладить волосы? Не затем же, конечно, чтоб остудить! Совсем запутался и что-то настолько глупое сморозил, что Даша рассмеялась. Почувствовал, что краснею, поэтому встал, чертыхнулся в уме, и пошёл помогать сыну.


V. НОЧЬ И УТРО

           После обеда всех разморило, захотелось спать. Почивали долго, а когда проснулись, то решили в ночь не ехать, а здесь же и заночевать.
           Весь остаток дня я ходил злой на себя. Скрыть это состояние не смог, поэтому, глядя на меня, сын тоже молчал, но изредка в его глазах читался немой вопрос, а мне и ответить ему было нечего.
           Дарья сидела спиной к нам, занималась чем-то своим.
           Ближе к вечеру смогли добыть зайца. «Рыжик» – так с самого начала знакомства по её просьбе называл женщину сын – приготовила дичь, кстати, довольно умело.
           Поужинали в молчании.
           Ночь пришла ясная, но безлунная. Мы с сыном скосили траву и сложили в три стога ещё месяц назад, и сено уже успело хорошо подсохнуть. Поэтому лечь я решил в одном из стогов. Вообще-то по величине это был скорее стожок, и стоял он на самом подъёме скалы. Деревья там не росли, поэтому возы наши находились в зоне прямой видимости,
хотя в свете звёзд едва различались.
           Костёр внизу почти догорел. Ничто не мешало дремать, но мне не спалось. Сын лежал во втором стожке, неподалёку от костра, и тоже бодрствовал, шуршал сеном.
Дарья легла в тот стожок, что стоял отдельно, у омута, и, видно, уже крепко спала.
           Бессонница не отпускала. В мыслях о Даше душа раздваивалась. Одна её половина предлагала завтра же, прямо с утра, сказать женщине, чтоб уходила прочь и не разрушала сложившийся семейный мирок, а другая, как назло, шептала что-то ласковое, и принуждала в ответ ворочаться и вздыхать. От такой неразберихи кружилась голова.
           Ну, думаю, очумел на старости лет. Долго ворочался, устал и потерял осторожность. Не заметил, что подошёл кто-то и стал дышать в затылок. Я испугался, резко обернулся. Гляжу – «Рыжик». Она сидела на корточках, руки на коленях, голова склонилась немного набок. Лица не видно почти, но казалось, что губы дрожат.
           – Ты? – выдохнул, не веря.
           – Я, – прошептала Даша жалобным голосом.
           «Чем же она виновата передо мной?» – подумал я с неожиданной нежностью и, как можно ласковее, спросил:
           – Чего тебе? Почему не спишь?
           – Зачем ты обиделся? Я засмеялась не нарочно: ты очень смешной был, красный, – говорила женщина и гладила мою руку. – Хочешь, я больше не буду смеяться?
           – Отчего ж, смейся, у тебя это здорово получается. Честное слово, – говорил я и млел от её слов и близкого тепла. – И совсем я на тебя не обижаюсь. С чего ты взяла?
           Я произнёс это неожиданно, однако заметил, что в сказанных словах неправды не было. Не мог вспомнить, зачем полчаса назад хотел прогнать «Рыжика». Стыдно сказать:
показалось, что моя бессмертная душа потянулась к ней, словно к давно забытой матери. Захотелось ласки, чего-то хорошего, женского, чему я и название забыл.
           Осторожно, дрожавшими отчего-то руками, я взял её за плечи и мягко притянул к себе.
           Всё произошло без слов, только слышался звон цикад.
           И только потом, через несколько минут, в моей горячей голове что-то перемкнуло, и полились совершенно безумные слова. Я говорил быстро, но сам себя не слушал, только с жадностью всматривался в лицо Даши, хотел понять и для себя решить, кто она мне, и кто я ей.
           Дарья молчала – не смеялась, но внимательно слушала, только ресницы дрожали. От них, и только от них я почему-то ждал ответ. В полумраке лицо женщины сделалось
мягким, белёсым, вызывало почти детский восторг. Я не сразу осознал своё состояние, а когда понял, слова сорвались сами:
           – Рыжик, милая, я люблю тебя.
           Удивляюсь до сих пор, как легко и необдуманно мы говорим такие вещи. И поражаюсь реакции женщин.
           Даша вдруг заплакала. Не горько, а тихо, уткнувшись в свои колени. Слёзы лились, но она их не утирала.
           Я растерялся, начал целовать её лицо и бездумно твердить:
           – Ну что ты, Даша, зачем ты… Всё так хорошо…
           Она продолжала плакать. Слёзы капали на моё лицо. Вкус любви – солёный. С матерью моего сына я такой вкус не знал. Целовал Дашины губы, щёки и глаза.
           Наконец она заулыбалась и потянулась ко мне.
           – Хорошо как, – прошептала.
           Летняя ночь недлинная, но мы успели всё, и даже перед рассветом искупались в омуте, а потом обсыхали, бегая по степи. Догоняли друг друга, пока не согрелись. На восходе солнца поцеловались, крепко обнялись и, счастливые, наконец уснули.


VI. ДЕНЬ

           Следующий день помню смутно, отрывочно. Наше с Дашей счастье продолжалось. Кроме самих себя, никого не замечали. Вспоминаются почему-то мелочи вроде волосков на её тёмных от загара, упругих ногах. Редкие, светлые, волоски под ветром и от напряжения мышц постоянно шевелились. Не могу вспомнить её голос. Перед глазами
только губы, полнокровные, пухлые и немного шершавые от степного летнего ветра. Они улыбались, когда Рыжик что-то говорила мне, и при этом смешно оттягивался вниз кончик маленького прямого носика. А как она смеялась! Ровные густые зубы приоткрывались почти все – двумя молочно-белыми рядами. Казалось: ударь по ним ветер – и заиграет музыка. В городе я видел рояль. Тощий, одетый в чёрное, музыкант касался белых и чёрных клавиш, а из инструмента лилась божественная мелодия. Дашины зубы отличались такой же белизной, как белые клавиши рояля. Казалось, они готовы зазвенеть в унисон со степным ветром. Даша иногда пела. Нигде и никогда больше я не слышал таких песен. Хотя, по правде сказать, я и песен-то с тех пор не слыхал. Никаких.
           Тогда я ещё не знал, что всё перевернётся. Любовь к женщине горела во мне и вынимала из души всё лучшее, что в ней было. Я забыл о своём возрасте и дурачился словно ребёнок. Мне нравилось, что во многих ситуациях верх держала она. Оказалось, что приятно чувствовать над собой сильную волю, ожидать любой её приказ, чтобы тут же его исполнить.
           День пролетел незаметно. Мы не трогались с места. Нам с Рыжиком было хорошо вдвоём. Я сказал сыну, что пробудем здесь, пока не надоест. Ему это не понравилось. Он поджал губы, но промолчал.
           Всё это время сын избегал нашего с Дашей общества, часами пропадал Бог знает где, и возвращался только поесть. На Рыжика почти не смотрел. Наверно, злился на нас
за бездеятельность, или ревновал. Тогда я не придавал этому значения.


VII. ВЕЧЕР

           Стемнело. Сын добыл дрофу, изжарил её, мы неспешно поужинали и разбрелись: он в одну сторону, а в другую – мы с Дашей. Когда взошла молодая луна, послышался храп
лошади и хлёсткие удары кнута.
           – Лошадь бьёт, – сказала Даша.
           Меня взяла досада. Что за чёрт!
           Я встал и подошёл к парню. Он уже не стегал нашу старую рыжую кобылу. Она стояла в стороне, дрожа наставленными ушами. Сын сидел у костра и похлопывал кнутом
по колену.
           – За что лошадь ударил? – спросил я.
           Сын вздрогнул и отодвинулся. Очевидно, в моём голосе услышал угрозу.
           – Застоялась без кнута. Разок можно, – неуверенно ответил он и поглядел с удивлением на кнут, словно тот во всём виноват.
           – Глупый ты, ничего не понимаешь, – догадался я и хотел погладить сына по голове, но он резко отстранился и вскочил.
           – Иди спать с ней и не мешай мне! – крикнул сын.
           В его словах послышались слёзы. Он повернулся и ушёл прочь.
           – Дурак, мальчишка, – расстроился я и пошёл к Даше.
           – Ну, что? – спросила она, когда я лёг рядом с ней, и поцеловала в губы.
           – Дурит мальчишка, ревнует меня к тебе.
           – Ничего, привыкнет.
           – Дай-то Бог, – качал я головой, зная, что мальчик горячий, и неизвестно, что у него на уме.
           Рыжик принялась меня утешать, при этом сама чуть не расплакалась, говорила, не нужно ли ей уйти. Мол, она не хочет стоять у мальчика на пути. Чем больше говорила, тем сильнее я злился на сына, и решил задать ему трёпку.


VIII. ОБЪЯСНЕНИЕ

           Утром сын подошёл первым. Он, видно, плохо спал: глаза припухли, под ними появились мешки.
           – Отец, – начал он и оглянулся.
           Рыжик ушла умываться, и мы остались одни.
           – Отец, что же это делается? Да, я молодой и меньше твоего понимаю в жизни. Но скажи, что делается? Товар не везём – это ладно, пусть. Но эта женщина всё спутала. Что будет завтра – не знаю. Что делать – не понимаю. Я перестал думать так, как прежде. На что тебе эта женщина? Пусть уйдёт, и мы станет жить как раньше. Мы ведь так хорошо жили, отец!
           Он говорил всё быстрее, взахлёб. В его ставшие сумасшедшими глаза я старался не смотреть. Бедный мальчик, он так любил меня!
           – Понимаешь, в чём дело, – отвечал я, стараясь взвешивать каждое слово, – так случилось, что мы с Рыжиком полюбили друг друга. Это большое чувство.
           – И оно больше, чем к моей матери?
           – Пожалуй, да. Поверь, так бывает. Я не виноват в этом. Ты должен меня понять. Я не забыл твою мать, но что тут можно изменить? Такая вот беда, сын…
           – Но мы же без неё так спокойно жили, и очень много лет!
           – Ну, не знаю. Понимай как хочешь, а я тебе всё сказал.
           – А мне что теперь делать? – крикнул сын так громко, что я испугался, не услышит ли Даша.
           – Что делать? Да то же, что и раньше, – понизив голос, убеждал я. – Помирись с ней. Дело пустячное, поверь.
           – Я с ней не ссорился, – сказал сын с горечью в голосе. – А дело и вправду пустячное. Но вряд ли она с тобой долго захочет жить. Я подожду.
           Он повернулся и ушёл. Окончание разговора меня успокоило. Подождёт, перебесится, подумал я, а там как-нибудь и сладим.


IX. РАЗГОВОРЫ

           Пролетели ещё два дня. Мы стояли на том же месте, не двигались. Солнце всходило и заходило, погода стояла ясная. Мы с Дашей жили одной семьёй. Она повеселела, да и я не тужил. Сын с нами не разговаривал, всё ходил по степи, а по вечерам приносил добытую дичь.
           Утром третьего дня, проснувшись, Даша нашла своё платье изорванным в нескольких местах. Сын постарался, и платье надеть было невозможно.
           – Ну, подожди, гадёныш! – вскипел я, и хотел было пойти и отодрать мальчишку, но Рыжик остановила меня.
           – Не надо, – сказала она. – К нему пойду я, а ты сиди здесь, а то наговоришь мальчику глупостей, и получится, что я всему виной. Так что попробую сама.
           Несмотря на моё сопротивление, Даша смогла настоять на своём. Честно говоря, я почувствовал некоторое облегчение, так как по мере возможности старался избегать
склок – знал, что не всегда мог связно доказывать свою точку зрения, и поэтому часто оказывался сам кругом виноват.
           Рыжик два часа, не меньше, штопала платье: оно у неё единственное. В итоге получилось неплохо. Надела, повернулась передо мной, мол, как. Я глубокомысленно кивнул и поднял вверх большой палец. Даша просияла и уверенной походкой отправилась на поиски мальчишки.
           В нашем импровизированном лагере сына не оказалось. Я встревожился, подумал, не ушёл ли он вообще, но Рыжик всё-таки нашла его.
           Изорвав платье женщины, он в самом деле собирался уйти от нас, и Даша отыскала его ниже по течению ручья, довольно далеко. Взобравшись на утёс, я их видел, но на таком расстоянии слов, конечно, не слышал.
           Сын сначала смотрел в землю, но потом поднял голову и стал внимательно слушать. Они говорили довольно долго, а на прощание, что мне совсем не понравилось, Рыжик погладила его по волосам.
           Я спустился с утёса и подождал их. Сын уже не глядел зверёнышем, и даже улыбался.
           После обеда побеседовали о том о сём, но о ссоре – ни слова. Потом Рыжик подошла ко мне и сказала, что с сыном она говорила о нашей любви, просила прощения.
           – Зачем погладила? Можно было и без этого, – бурчал я.
           – Приголубила, – засмеялась Даша. – Мужчины ласку любят.
           – Какой же он мужчина? – не согласился я. – Он мальчик.
           – Всё равно, – улыбалась Даша. – Зато помирились.
           Я недоверчиво покачал головой.


X. ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА

           Жизнь потекла по-старому. О ссоре и примирении сын говорить со мной не стал, да и я старался прошлое не трогать. Мы снова ходили вместе с ним на охоту, Рыжик занималась готовкой – в общем, всё утряслось.
           Через два или три дня я начал замечать, что сын стал как-то странно посматривать на Рыжика: не прямо, а больше искоса. Поначалу казалось, что он приглядывается к ней, привыкает – но нет, взгляд его при этом становился каким-то вороватым, оценивающим, точь-в-точь как у меня в тот день, когда мы повстречали Дашу.
           Сын стал оказывать женщине знаки внимания: то костёр поможет разжечь, то воды принесёт – и всё это молча, будто так и надо. Я замечал его старания, но мешать не стал. Успокаивала уверенность в любви Рыжика к себе. Нужно сказать, что Даша тоже не пресекала ухаживания сына: наверно, думала, что так спокойнее.
           Однажды, напоив наших двух лошадей, и уже подводя их к лагерю, я вдруг увидел, как сын и Рыжик под вербой стояли друг напротив друга, и сын о чём-то страстно говорил, жестикулируя руками: то раскидывая их в стороны, то прижимая к своей груди. Я отметил его слишком смелые глаза и забеспокоился.
           Позже, когда мы с Дашей остались наедине, спросил:
           – Зачем ты это делаешь? Признайся: тебе нравится этот мальчишка?
           – А что, мальчишка как мальчишка, – ответила она, ничуть не смущаясь.
           Я растерялся и глупо заморгал.
           – А как же я? Как же я, Даша?
           – Успокойся, милый, – гладила она мои волосы. – Я всего лишь подумала, что, если мальчика не приласкать, то он опять надуется.
           – Сегодня, – прошептала она, улыбаясь, – он подошёл, пока тебя рядом не было, и признался в любви. Правда, забавно?
           – Совсем нет, – встревожился я. – Он теперь житья нам не даст.
           – Ничего. Я же не дура какая-нибудь. Всё образуется, милый. Не волнуйся.
           В голову лезли странные, нехорошие мысли. Будто ничего страшного и не случилось, но стало понятно, что добром это не кончится.
           Я вздохнул и сказал:
           – Знаешь, что? Теперь вас наедине оставлять нельзя.
           – Будешь следить? Что ж, попробуй, – согласилась Даша как-то слишком быстро и равнодушно, и глаза её как-то странно блеснул.
           С тех пор я ходил за Рыжиком тенью, стараясь ни на минуту не оставлять одну. Прежнего спокойствия и уверенности в себе уже не чувствовал.
           Сын продолжал жалить Дашу взглядами, и я находился в постоянном напряжении, выслеживая и её, и его. Даша это замечала и грустнела.
           – Перестань изводить себя, – сказала она однажды. – Своими глупостями ты ничего не добьёшься. Всем становится только хуже.
           – Что же делать? – мрачно спросил я.
           – Да хоть что. Пойми: всё не так серьёзно, как тебе кажется.
           – Не думаю, – качал я головой.
           – Да брось ты, в самом деле. Сам же доказывал, что он ещё мальчик. Какие вы соперники?
           – Мальчик, – согласился я. – Но…
           – Никаких «но», – рассердилась Даша. – Нечего ревновать, слышишь? Это глупо, в конце концов.
           Немного погодя заметил, что со мной она стала равнодушной и бедной в ласках. Приписал перемену обиде, старался нежностью заставить её сердце немного оттаять.
Нужно признаться, что это часто удавалось. Но однажды вечером я их всё-таки проворонил. Они стояли у той же ивы и разговаривали. На этот раз говорила она, а сын только слушал и улыбался.


XI. ОТЕЦ И СЫН

           Наутро, во время охоты, произошёл разговор.
           – Послушай, сынок, – сказал я как можно спокойнее. – Что же ты делаешь? Неужели хочешь поссорить нас?
           – Ты о чём, отец? – спросил он, словно не понимая, в чём дело.
           Тут уж я не выдержал и закричал:
           – Это женщина – моя! Понимаешь, сынок, моя!
           – Что ж тут поделать, отец, – спокойно ответил сын, – она и мне нравится.
           – Ты это серьёзно? – опешил я. – Пойми, мальчик: мало, что она тебе нравится. Нужно, чтобы и ты ей нравился.
           – А ты думаешь, что не нравлюсь?
           Меня как пришибло. Подумал: о чём же они говорили вдвоём под ивой? Сомнения снова полезли в голову, но я не мог не верить Даше. Хотел верить.
           – Это она тебе сказала? – проговорил я, улыбаясь.
           – Я и сам вижу, не слепой, – уверенно ответил сын и усмехнулся мне в лицо.
           Это ужасно, конечно, но мне вдруг захотелось ударить его, больно, с замахом. Но как я мог ударить своего сына?!
           – Мой мальчик, это тебе только кажется. Слушай совет: выбрось её из головы – легче будет всем.
           Я говорил, а сам искал на его лице хоть какой-нибудь след замешательства, неуверенности, но не находил. Он оставался всё таким же – уверенным в себе, и недоверчиво улыбался.
           Я ощутил горечь в душе, и подумал, что дело оказалось не пустячным.
           Больше с сыном в тот день мы не перекинулись ни единым словом.


XII. НУЖНО ЧТО-ТО РЕШАТЬ

           Прошло ещё несколько дней. Следить за сыном и Дашей я перестал, только наблюдал издали – ожидал, чем же всё закончится. Хотелось, чтобы решилось что-то, иначе жить становилось невмоготу.
           Они встречались как будто не нарочно, однако всё чаще – постоят, перекинутся словом-другим, но слов-то этих словно и не слышат, только смотрят друг на друга. Каждый такой взгляд меня точно ножом резал, до слёз и ощутимой боли.
           Нужно сказать, что мои чувства немного притупились, а когда Рыжик однажды не пришла ко мне ночевать, стало и вовсе всё равно. Я почти успокоился.
           Любовь к Даше уменьшалась. Появилась досада. Это ж надо: не смог удержать девку! Мне с ужасом открылась двусмысленность и глупость своего положения, я понял,
что нужно как можно быстрее уезжать отсюда, отвезти Дарью в город, и там расстаться с ней.
           Когда я объявил о своём решении, Рыжик промолчала, а сын промямлил что-то бестолковое, мол, зачем это, можно бы и не торопиться – и густо покраснел при этом.
           Я сказал, что моё решение твёрдое, и отъезд назначил на утро следующего дня.
Погода стояла прекрасная, на небе ни облачка. Ветер не ощущался. Настроение поднялось. Да, уходила часть жизни. Хорошая, плохая ли – об этом не думалось. Начиналась новая страница. Хотелось жить долго и, быть может счастливо. Я уговаривал себя, что ещё, мол, не стар, и всё лучшее впереди.
           На прощание окинул взглядом долину, где ещё недавно чуть ли не летал от счастья, и с лёгкой душой произнёс:
           – Ну, поехали. С Богом!
           Теперь-то понятно, что решение запоздало, но ничего исправить уже нельзя.


XIII. ТРОЕ

           – Смотри, отец: люди! – крикнул сын.
           Я уже говорил, что в те времена шалили. Мне в степи попадались человеческие останки, но никто не знал, чьих это рук дело. Знающие люди указывали на троих бродяг, которые появлялись в разных местах и занимались неизвестно чем. Это они в своё время катали моего сына на лошади, и он им даже нравился. Сын защищал их передо мной, говорил, что они вольные охотники, и ничем дурным не промышляют. Я им не доверял. Скорее, устами мальчика бродяги хотели пустить о себе добрый слух.
           Теперь эта троица подъезжала к нашему лагерю.
           Верховодил у них довольно молодой и крепкий мужик на красивом вороном скакуне. Я хорошо запомнил его бритое лицо и чёрные, коротко подстриженные, слегка вьющиеся волосы, а также тонкий прямой нос, и глаза, которые, казалось, постоянно смотрели на его кончик. Главарь часто прищуривал левый глаз. При этом выражение лица
становилось угрожающим. Казалось, что он, в упор глядя на собеседника, решал, жить тому или нет.
           По правую руку от главаря на крепкой лошади сидел мерзкий бородатый детина неопределённого возраста. Этот своими ручищами, похожими на клещи, запросто мог
задушить любого. Этот отморозок никогда не разговаривал, только внимательно слушал. Он смотрел исподлобья, совершенно бессмысленно, и при этом одной из своих клешней постоянно мял кнут.
           По левую руку от вожака на невысокой кобыле восседал растрёпанный старик, постоянно пьяный. Из-под кустистых бровей выглядывали его хитрые маленькие глазки.


XIV. СПОРЫ

           Когда бродяги подъехали ближе, старик противным фальцетом завопил:
           – Гляди, Финт, с ними баба! Да ещё какая!
           – Вижу, не ори. Это Дашка. Помнишь её, Лукич? – отозвался главарь.
           – Как не помнить? Конечно, помню, хе-хе, – заскрипел старик. Эти звуки, наверно, выражали смех.
           Нас с сыном они словно не видели.
           – А ты не тискал её, Мартын, а? – Финт подмигнул верзиле. – Впрочем, куда тебе: чего доброго, раздавил бы девку ненароком.
           Верзила молчал и тупо разглядывал женщину.
           Сын с изумлением смотрел на бандитов. В этих громилах он узнал своих бывших приятелей.
           Во мне же поднялась тяжёлая волна ненависти, но поневоле пришлось сдерживаться. Как я клял себя, что не уехал раньше!
           Даша стояла, опустив руки, лицо горело, и смотрела на меня с умоляющим выражением лица, – наверно, ожидала защиты. Но что я мог сделать? Их трое, у каждого по винтовке, а моё ружьё лежало на дне воза. Я – единственный взрослый мужчина, со мной мальчишка и женщина. Силы явно не равны.
           – Поди, поди сюда, моя пташечка, – захихикал старик, тяжело слезая с лошади.
           – Не смейте оскорблять её, мерзавцы! – вдруг закричал сын.
           Его голос срывался и дрожал. Он успел достать своё ружьё, и держал палец на спусковом крючке.
           «Убьют, убьют же», – заныло сердце. Я шепнул сыну:
           – Брось, брось ружьё, дурачок, – застрелят они тебя. – Пожалуйста, брось, сынок.
           – Отстань, отец! – зашипел сын и так зыркнул на меня, что в голове пролетело: «Конец!»
           – А, наш юный друг, – наконец заметил нас главарь. – Каким образом ты, настоящий мужчина, оказался в компании нашей девочки?
           Сын опешил. Я видел, что он начал колебаться – видно, вспомнил, что эти бродяги в детстве катали его на лошади.
           – Брось, опусти ружьё, мальчик, – спокойно продолжал Финт. – Среди друзей споры решаются иначе.
           Пока сын его слушал, Мартын из-за пояса достал револьвер, и даже успел взвести курок. Я дёрнулся к сыну, однако верзила окатил меня таким ледяным взглядом, что на спине взмокла рубашка.
           – Погоди, – выдохнул главарь, заметив, что мальчик немного опустил ствол ружья. – Ты, наверно, плохо знаешь эту девчонку. Это Дашка. Сколько раз мы с тобой спали,
девочка?
           Даша отвернулась, села к нам спиной и заплакала.
           – Ничего, не расстраивайся, крошка. Всё-таки те ночи были не так плохи, – ровно звучал спокойный голос Финта.
           Мы сидели как оплёванные, и не знали, что делать.
           – Мой юный друг, – продолжал Финт, – спроси её, каким количеством мужчин она вертела своими прелестными пальчиками?
           Старик, так и не слезший с лошади, залился противным смешком, и просипел:
           – Спроси, мальчик, не бойся, – она не кусается. Разве что в постели…
           Я взглянул на сына. Он уже поборол замешательство и ствол ружья снова направил на бандитов. Казалось, он мог выстрелить в любую секунду.
           «Нужно брать судьбу в свои руки» – подумал я.


XV. ПРАВДА

           – Неправда, всё вы врёте! – закричал я, и в ожидании выстрела вобрал голову в плечи.
           – А, это ты, старый осёл и сын пьяницы, – осклабился старик и указал на меня своим грязным дрожащим пальцем.
           – Замолчи, – оборвал его Финт.
           Он внимательно оглядел меня и неторопливо проговорил:
           – Ты не веришь нам, достойный сын достойных родителей? Тогда спроси у неё сам. Ну, давай. Чего же ты боишься?
           Все, и в том числе сын, смотрели на меня. Верзила вертел в руке револьвер, словно не знал, что с ним делать. Лукич притих, а Финт наклонился в седле и скривил губы в
недоброй усмешке.
           Рыжик тоже повернулась ко мне, вытирая рукой мокрое от слёз лицо.
           – Это правда, Даша?.. – прошептал я, глядя ей в глаза.
           Рыжик вздохнула, вытирая слёзы тыльной стороной ладони.
           – Не веришь? – сказала она. – Было, всё было. Только в прошлом. Осуждаешь? Думаешь, что я потаскуха?.. А у меня ведь к тебе любовь, настоящая любовь была. А их, – она указала на бандитов, – имей силу, задушила бы своими руками. Звери…
           Я не ответил ей, а последние слова вообще пропустил мимо ушей, чего не скажешь о Финте. Он заметно вздрогнул, но не подал виду.
           Я же находился в замешательстве. Так вот она кем оказалась! Спала с бандитами, а потом от них – ко мне! Мало ей меня, так она, стерва, к сыну переметнулась… Какой же я олух!
           – Ну, хватит, – нахмурился Финт. – Слышал? – сказал он мне. – Так-то!


XVI. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

           – Чего вы хотите от нас? – спросил сын спокойно.
           – Сначала чего-то хотели, не отрицаю. Но теперь, как говорится: мы посовещались, и я решил, что ничего нам не нужно, уважаемые.
           Главарь натянул на лицо недобрую улыбку и продолжил:
           – Мы не глупцы, и видим, что Дашка вертит вами как хочет, и мешать ей в этом не станем. Но как мог ты, мой юный друг, поддаться чарам этой… барышни? Брось её,
уедем с нами. Прежде мы находили общий язык, так почему теперь не сможем? Отпусти своего папеньку, пусть уезжает, и присоединяйся к нам. Вообще-то Дашку можешь
прихватить, Бог с ней, раз она к тебе прилипла. Ну, решай, малыш!
           Я смотрел на сына и не узнавал его. Мощные плечи, мускулистые руки. Только лицо, ни разу не бритое и заросшее светлым пушком, указывало на юный возраст, да голос ещё не набрал силы и срывался на фальцет. Подумалось, что он, пожалуй, физически посильнее меня, и ничуть не слабее Финта. Внешне сын казался спокойным, лишь скулы заострились и этим выдавали напряжение, в котором находился. Ещё я заметил, что кисть его левой руки обхватила колено, и костяшки пальцев побелели.
           – Ну что же ты? – усмехнулся Финт. – Тут и думать нечего, и так всё ясно. Я знаю: ты любишь свободу и весёлую компанию. Мы как раз и собирались немного размяться. Вот ты и придёшься кстати. Нам не хватает молодого и смелого парня для одного интересного дела. Соглашайся, станешь богатым, и жизнь потечёт веселее. Не только Дашка – все женщины упадут к твоим ногам. Ну, как?
           – Спасибо за предложение, Финт, но боюсь, что мне оно не подойдёт, – ответил сын, взвешивая каждое слово. – К вашей компании я и прежде не собирался присоединяться, да, наверное, и не соберусь. Так что дело простое: у тебя своя дорога, а мы поедем своей.
           – Жаль, – задумчиво протянул Финт, – очень жаль, мой юный друг.
           Финт широко развёл руками, вздохнул и продолжил:
           – А я так мечтал ввести тебя в круг своих друзей. Видно, придётся подождать, пока ситуация дозреет.
           – Знаешь, что? – сказал он секунду спустя, окинул взглядом свою шайку и недобро ухмыльнулся. – Мы давно в дороге, и порядком изнервничались без женской ласки. Не одолжишь ли нам на время свою Дашку?
           От этих слов главаря на меня словно повеяло холодом.
           Даша охнула и беспомощно заморгала. Обернулась назад, посмотрела на меня, перевела взгляд на сына. Её лицо побелело и губы задрожали.
           Я опустил голову и принялся лихорадочно взвешивать смысл услышанного. Отдавать бандитам Дашу или нет? Если она переспала с бандитами – да и с другими мужчинами – сотню раз, то что ей сделается теперь? Да и зачем она нужна после того, что я сегодня узнал? Чувства к Даше куда-то исчезли, испарились. Осталась досада на сына за его заступничество.
           Пока я таким образом размышлял, страсти накалились ещё сильнее.
           – Нет, – говорил сын, – пожалуй, Даша к вам не пойдёт. Здесь ей намного лучше.
           – Так нельзя, малыш, – покачал головой Финт. – Настоящие мужчины разговаривают по-другому. Ты ведь хочешь прослыть настоящим мужчиной?
           Сын презрительно искривил губы и ничего не ответил. По выражению его лица я понял, что долго эта ситуация мирной не останется. Мальчик может сорваться, и тогда начнётся самое страшное.
           – Как хочешь, – продолжал главный бандит. – Настоящему мужчине стыдно держаться за одну юбку, ему подавай их много, очень много.
           – Оч-чень много – заскрипел старик Лукич и захихикал.
           – Ты ошибаешься, Финт, – отвечал сын. – Я уже сказал: Дашу ты не получишь.


XVII. ПОХИЩЕНИЕ

           – Мне больно это делать, – сказал главарь, слезая с лошади, – но придётся применить силу. А мне так не хотелось…
           Сын вскинул ружьё, но мгновением раньше раздался выстрел, и пуля задела его правую руку, немного повыше локтя. Я непроизвольно закрыл глаза, а когда открыл, Финт
уже тащил Дашу к лошади. Она находилась в обмороке, и её ноги беспомощно волочились по траве.
           «Бог с ней – авось уцелеет, – подумал я. – Лишь бы с сыном не случилось ничего страшного, и рана оказалась лёгкой».
           Я видел, что от крови набух рукав рубашки. Не обращая на рану внимания, сын встал и пошёл за бандитами.
           – Стой! – крикнул долго молчавший Мартын. – Ещё один шаг, и я стреляю в голову.
           Мальчик остановился. Он глядел на Дашу, и в его взгляде читалась тоска. Финт перебросил женщину через круп своей лошади, в стремя вдел левую ногу, при этом блеснул начищенным сапогом, перекинул вторую – и молодцевато уселся в седло.
           – Мне действительно жаль, юноша, что ты не едешь с нами. Ты храбрый мальчик, но советую не совершать глупостей. Нас искать не стоит. Дашку мы вскоре отпустим. Если захочет, пусть возвращается к тебе. Мартын, для верности держи их на мушке.
           Финт развернулся и пришпорил коня. Старик понёсся за ним. Мартын ещё немного постоял, потом выстрелил поверх наших голов, и тоже умчался.
           Мы долго провожали их взглядами. В конце концом бандиты скрылись за горизонтом.
           «Вот всё и закончилось», – подумал я, и даже почувствовал облегчение.
           Сын продолжал стоять. Он смотрел в одну точку – туда, где ещё клубилась пыль, поднятая копытами коней. Кровь сочилась из раны и капала на землю.


XVIII. В ПУТЬ

           – Нужно перевязать рану,– сказал я наконец, не в силах выдерживать вид вытекающей крови.
           – Отстань,– грубо сказал сын, повернулся и направился к ручью.
           Я чувствовал себя не в своей тарелке. Да, поступил скверно: вполне мог взять второе ружьё – оно лежало на расстоянии вытянутой руки – и прострелить Мартыну его
безмозглую голову. Я неплохой стрелок и редко мазал по летящей птице. Но взять в руки ружьё не смог. Почему? Не знаю. Наверно потому, что боялся. Вряд ли удалось бы взять ружьё незаметно, поэтому ничто не мешало Мартыну убить меня при малейшем подозрении. Но главное всё-таки не это: я не захотел рисковать жизнью из-за Даши. А мальчик, выходит, захотел… И рискнул.
           Сын ополоснул руку в ручье, с помощью левой руки и зубов кое-как перевязал её куском материи, оторванным от рукава своей рубахи. Он не стонал, а только морщился
от боли.
           Я сидел на возу, смотрел, как мальчик перевязывает рану, и не решался заговорить первым.
           Сын сел на соседний воз и закурил. Откуда у него табак, подумал я. Наверно, купил ещё в городе, когда по моей просьбе ходил в лавку за патронами. Я табак не курю, но
тогда, после всех событий, подумал, что тоже не против скрутить самокрутку. Подумал, но желание не исполнил. Боялся ответных слов сына. Он мог спросить про ружьё.
           Молчали долго. Солнце поднялось высоко и стало припекать.
           Наконец, я сказал:
           – Прямо пекло. Нужно бы переехать в тень.
           Сын не отвечал.
           – Что будем делать, сынок? – продолжал я. – Подождём до вечера, и поедем? Всё равно нужно чем-нибудь заняться.
           Сын молча огрел лошадь кнутом, и его воз медленно проехал мимо меня. Я пристроился в хвост, и наш караван после долгого стояния наконец двинулся по направлению к городу.
           До самого заката не проронили ни слова. В пути я старался гнать от себя воспоминания о прошедшем дне, и на душе полегчало. Мерный скрип колёс и глухой цокот копыт действовали успокаивающе.
           Вечером стало прохладнее, и мы остановились на привал. Ужинали мясом с чёрствым хлебом, запивали водой.
           Разговор не получался. Сын или не отвечал на мои попытки обрисовать будущие дела в городе, или отвечал односложно.
           Замолчали. Я сидел и думал. Нахлынули воспоминания, в них проявился чёткий образ Даши, такой, какой она запомнилась в ту минуту, когда Финт под руки тащил её к своей лошади. Вспомнил, как ноги Рыжика бессильно волочились по земле и оставляли в ней две борозды. Примятая трава сразу же выпрямлялась, но оставалась изувеченной, сломанной, и по инерции несколько секунд раскачивалась.
           Я гнал от себя это наваждение, но безуспешно. На душе стало мерзко и неспокойно.
           Спать легли рано. Я уснул быстро. Всю ночь мучили кошмары: чехарда не связанных друг с другом образов, но все вместе они сдавливали сердце в какой-то жуткой
безысходности и тоске.


XIX. ВЫСТРЕЛЫ

           Очнулся до рассвета, в холодном поту. Стояла странная тишина, настолько полная, что, казалось, можно услышать шипение звёзд, протыкающих чёрное небо.
           Я привстал и понял, что не доносится дыхание нашей второй лошади, старого Орлика. Соскочил с воза, присмотрелся, и точно – нет лошади. Пропал и сын. Вот оно что,
подумал я. Этого стоило ожидать. Бедный мальчик!
           Но делать нечего: искать ночью бессмысленно. Думаю, он и сам не знал, куда едет. Будет искать, пока не найдёт Рыжика, а найдёт ли – неизвестно.
           Я присел на край воза и забылся. Спать уже не мог. Навалилось горькое чувство одиночества, оно оседало под сердцем и до того сдавливало грудь, что, казалось, совсем
нечем стало дышать.
           Так сидел я до утра, до первого солнечного луча. Повеяло свежестью. Стало зябко.
           И тут прозвучал выстрел. Он донёсся с запада. Послышался второй выстрел, за ним почти без перерыва – третий.
           «Сын!» – мелькнуло в голове. Несмотря на прохладу, бросило в жар. Дрожащими руками я освобождал кобылу из оглоблей и в отчаянии повторял:
           – Не успею, не успею, не успею…
           Спустя несколько минут кобыла мчала меня на запад.
           Больше не стреляли, поэтому стало трудно в точности выдерживать направление. Временами казалось, что я сбиваюсь с пути, но какой-то внутренний голос подсказывал,
куда двигаться, и где нужно поворачивать.
Солнце уже осветило степь и начало выжигать росу, но зной пока не наступил.
           Это теперь всё припоминается в подробностях, но тогда картина охватывалась мной объёмно, одним махом.
Ехать пришлось не очень долго. Стреляли явно где-то за холмами, и я надеялся ещё застать сына в живых. Сердце стучало бешено, судорожно, хотя я этого и не замечал,
только часто глотал слюну и почему-то бил себя левой рукой по колену.


XX. НА БЕРЕГУ И В РОЩЕ

           Через час или чуть больше я подъехал к балке, знакомой ещё по прошлому году. Глубокая, она поросла густым кустарником, почти лесом. Внизу протекала мелкая речка, в которой, говорят, находили золото. Шайка бандитов года три назад тоже пыталась промывать песок, но удача к ним не пришла.
           Перед тем, как спуститься, я остановился, окинул взглядом окрестности, и сразу заметил пепелище костра на противоположном берегу речки, метрах в пятистах. Рядом – никого. Лихорадочно осмотрел всё вокруг, и взгляд остановился на каком-то тёмном предмете у воды, в ста метрах от костра, вниз по течению.
           Я подъехал ближе и спешился. Предмет оказался бездыханным телом. Труп лежал на болотистом берегу, у самой воды. Перед смертью он, казалось, наклонился, чтобы
напиться из речки, но упал и захлебнулся. С такой догадкой не вязался нож, чья рукоятка торчала из-под левой лопатки. Я узнал его. Мы этим ножом разделывали заячьи
тушки, а также нарезали хлеб.
           Приподняв тело, я тут же его опустил. Это оказался старик Лукич. Перед смертью он хищно оскалился. Из перекошенного рта вытекала вода. Умер бандит совсем недавно: тело не успело остыть.
           На влажной земле виднелись следы. Метрах в десяти от берега начиналась дубовая рощица с подлеском. Следы шли оттуда, из-за густых кустов. Сын, а это был он, очевидно, выжидал, пока Лукич подойдёт ближе, и набросился на него сзади. Зачем нужно было убивать старика? Сердце сжалось в дурном предчувствии. Я перебежал открытое место, и вошёл под полог леса. Деревья вверху сходились кронами. Сквозь листву солнечные лучи почти не пробивались. Присмотревшись, заметил, что трава во многих местах примята. Вокруг рассыпаны окурки и клочки бумаги. Всюду маячили холмики испражнений.
           Её я увидел сразу. Платье наброшено на голову, сквозь материю проступила кровь. Тело ослепительно белело в полумраке. Женщина лежала на спине, с заломленными за
голову руками.
           Поборов страх, я откинул с лица платье. В глубине души всё ещё не верил, что это Даша. То, что увидел, было настолько ужасно, что и теперь передать словами не могу.
Волосы поднялись дыбом, я едва удержался, чтобы не закричать.
           Не помню, как выбежал из рощи и вскочил на лошадь. Очнулся только через несколько минут и поймал себя на том, что езжу по кругу. Лицо взмокло то ли от слёз, то ли от росы, захваченной в кустах. Я весь дрожал и дёргался, и никак не мог успокоиться. Боже мой, как я тогда испугал ся! Позже понял, что ужас вызывали разорванный до ушей
рот Рыжика и широко раскрытые, остекленевшие глаза.


XXI. БУДЕМ ВМЕСТЕ

           По ту сторону балки возвышался холм. Из-за него донеслось конское ржание. Я отличил бы его из тысячи. Это был Орлик. Ему в ответ заржала другая лошадь. От воспрянувшей надежды сердце едва не выскочило из груди, и я пришпорил свою кобылу.
           Наш конь стоял сразу за холмом. Он низко склонил голову и что-то обнюхивал. Рядом в такой же позе стоял конь Мартына.
           «Неужели не успел?» – пронеслось в голове. Я спешился. Сын лежал лицом вверх, с закрытыми глазами, и, казалось, не дышал. Рубаха на животе взмокла от крови и прилипла к телу. Земля под спиной сына, морда Орлика – всё измазано в крови.
           Я склонился над грудью мальчика: бьётся ли сердце. Его удары прослушивались, но очень слабо.
           – Сынок, – позвал я, надеясь, что он услышит, – сынок!
           Он с трудом открыл глаза и облизал пересохшие губы.
           – Пить, – прошептал едва слышно.
           Я достал из-за пояса флягу и смочил его губы. Глаза закрылись, а когда открылись снова, в них уже появилось сознание.
           – Отец, – узнал он меня.
           – Да, это я, сынок.
           – Плохо мне.
           – Ничего, я тебя отвезу в город, ты только соберись с силами.
           – Не трогай меня, отец. Я лучше уж здесь… Наверно, уже скоро.
           – Всё будет хорошо, – успокаивал я его, а сам едва не плакал. – Всё ещё будет хорошо…
           – Нет, отец. Я ранен в живот и всё понимаю.
           Он помолчал, собираясь с силами.
           – Как он там? – вдруг спросил сын. – Я убил его?
           Я оглянулся. Мартын лежал с открытым ртом. По белкам остановившихся глаз уже ползали чёрные мухи.
           – Убил, – подтвердил я.
           – Это он меня… Хорошо стрелял, сволочь.
           Сын снова замолчал и закрыл глаза. От напряжения его скулы посинели, а щёки запали.
           – Ты видел Дашу? – спросил он, когда снова открыл глаза.
           – Видел.
           – Это кто-то из них. Жаль, Финт удрал сразу. Гнида.
           Он застонал. Скрипнули зубы. Снова наступило забытьё.
           «Господи! – подумал я. – За что нам выпала такая мука, ведь мы так хорошо жили! Никому не мешали…»
           – Как будешь жить без меня, отец? – спросил вдруг сын.
           Он снова открыл глаза, и я отшатнулся. Казалось, они пронзали насквозь.
           – Не знаю, сынок, – признался я.
           – Отец, – продолжал он, еле шевеля уже непослушным языком.
           Каждое слово давалось нелегко, со стоном, с напряжением всех мышц тела.
           – Отец, не осуждай Дашу. Она лучше, чем думаешь, да ты и сам это знаешь, ведь любил её. Не держи на неё зла, прошу тебя.
           – Конечно, сынок.
           Чувствовалось, что скоро всё закончится.
           – Отец, я её любил. Не так, как ты, но любил. Не обижайся, но я любил сильнее. Не сердись, мне теперь можно. Жаль, что Финт ушёл. Но ничего, расплата и его найдёт. Ты
поезжай, отец. Похорони меня, и поезжай. И Дашу похорони. Обязательно. Слышишь? Похорони нас вместе. Так нам будет лучше. Это последнее, о чём я прошу тебя. Сделаешь?
           – Сделаю, сынок.
           – Вот, кажется, и всё. Да, ещё одно. Не бойся, отец, ничего не бойся. Всё не так страшно. Нужно только думать, о чём-то хорошем. Я думал о Даше… Отец, всё уходит!
Ты слышишь меня? Я не успеваю всего сказать. Как жаль. Всё уходит. Быстро уходит. Дай, я запомню твоё лицо. Жаль, что Даши нет рядом, я не помню её лица. Совсем не помню. Где солнце? Я не вижу солнца!
           Он попытался приподняться. Это ему почти удалось, он впился взглядом в небо, где уже высоко стояло утреннее солнце, и как будто всем телом ловил его тёплые лучи.
Затем глаза его закрылись, и голова с глухим стуком ударилась о землю.


XXII. ДВА КРЕСТА

           Старик замолчал, тяжело вздохнул и вперил взгляд в горизонт, над которым только что показались первые солнечные лучи. Они ещё не согревали землю, но весёлый утренний свет с каждой минутой всё сильнее заявлял о наступающем тепле и возобновлении жизни после недолгой летней ночи.
           При свете старик походил на уродливый древний пень, трухлявый, сморщенный и беспомощный в наступившей старости.
           – Солнце взошло, – сказал он, не поворачиваясь ко мне. – Ещё один день, за ним придут много таких же, а потом и я отправлюсь к сыну.
           – Вы не нашли Финта? – спросил я.
           – Я не искал его, да и зачем? Наверно, он ушёл из этих мест. Во всяком случае, я о нём больше не слышал, и слава Богу! Сына похоронил на том месте, где мы так недолго
стояли лагерем, все втроём.
           – Да вот оно, – старик показал на два креста под самым утёсом.
           Я посмотрел в том направлении. Кресты от времени почернели, подгнили и покосились, однако надписи ещё можно было прочесть.
           – Дашу я тоже положил здесь, рядом с моим мальчиком. С тех пор я отсюда никуда ни разу не выбирался. Дал себе слово находиться при них сторожем. Осуждаешь?
           Он посмотрел мне в глаза.
           – Нет, что Вы, – поспешил я ответить, – как можно?
           – А я вот себя осуждаю.
           – За что же? – не понял я.
           – Притворяешься?
           – Ничуть, – признался я.
           – Не стоило здесь сидеть двадцать лет. Будь я помоложе, ушёл бы отсюда к чёртовой матери, да годы не те. Свыкся.
           – Да Вы что? – изумился я.
           – Прежде я подновлял кресты, выравнивал, а теперь бросил.
           Я молчал, не понимая, куда он клонит.
           – Ты думаешь, зачем я рассказал эту историю? Не даёт, мол, покоя старая любовь, и решил излить душу случайному человеку? А я, представь, рад, что ваша дорога пройдёт
именно здесь, и я смогу, наконец, убраться отсюда. Надоело. Что ты так смотришь, думаешь, не уйду?
           Мне стало не по себе от вида его бегающих глаз.
           – Мне пора, – поднялся я и взглянул на часы. Они показывали пять утра.
           – Погоди, дослушай, – не унимался старик. – Думаешь, что я хуже своего сына, что я трус? Я перерос свой страх. Сначала ночей не спал: боялся соседства с могилами. А потом привык. Думаешь, легко прожить двадцать лет рядом с погостом? Легко? Это страшнее каторги. Скажи, незнакомый человек: я ведь и вправду не трусливее сына? Скажи, – приставал он, ухватив скрюченными пальцами пуговицу на моей куртке.
           – Нет, нет, что Вы – повторял я, стараясь освободиться.
           – Правда? Не врёшь?
           – Правда, правда.
           – Наверно, врёшь. Но я всё равно решил. Кончился срок. Вам рабочие не нужны? Я ещё пригожусь. Мне лишь бы уйти отсюда. Я всё могу. Я хороший плотник. Знаю степь, все ручьи и родники покажу, помогу наметить дорогу. Я стану делать всё, что прикажете!
           – Хорошо, хорошо, мы подумаем, – поспешно говорил я, довольный, что наконец ослабла хватка его железных пальцев.
           – Ты ещё придёшь? – спросил старик.
           Его глаза искали мои, и просили, просили…
           – Приду, приду, – обещал я.
           – Я буду ждать.
           Поспешно простившись, не оглядываясь, я пошёл прочь. Шёл и думал о том, что обязательно попрошу Алексея Изотовича наметить трассу так, чтобы она не задела ни
утёса, ни могил. Пусть эти кресты стоят нетронутые. Пусть ещё долго стоят, пока их не разрушит само время или не уничтожит несчастный старик.

16 мая 1978 г.



СОДЕРЖАНИЕ


СТИХОТВОРЕНИЯ

  1. СЧАСТЬЕ……………………………………………………………………………………..4
  2. «Я – молодёжь, и просто отдыхаю…»………………………………………………………6
  3. «По пляжу ходишь – огнедышащий песок…»……………………………………………..8
  4. «На Азове ветер с солью…»…………………………………………………………………10
  5. ЛУНА…………………………………………………………………………………………12
  6. АЗОВСКОЕ  МОРЕ………………………………………………………………………….14
  7. «Господи, как хорошо!..»……………………………………………………………………16
  8. «Колеблется зелёная луна…»……………………………………………………………….18
  9. «Стекает с неба лишняя водица…»…………………………………………………………20
10. «Окончена рыбалка. Спит Аксай…»………………………………………………………..22
11. НА ЛОДКЕ…………………………………………………………………………………….24
12. НЕВЕСОМЫЕ ЛОШАДИ……………………………………………………………………..26 
13. «Взбесился Цельсий. Тридцать восемь…»…………………………………………………..28
14. «Июль. Шумит и дышит вентилятор…»……………………………………………………..30
15. «Давай попросим о дожде…»…………………………………………………………………32
16. «Не доставая до земли…»……………………………………………………………………..34
17. «Со ступеньки на ступеньку…»……………………………………………………………….36
18. «Оглянулся вокруг – только небо…»………………………………………………………….38
19. «Когда дожди идут четвёртую неделю…»…………………………………………………….40
20. «Вот и кончилось время дождей…»……………………………………………………………42
21. «Неважно чувствую себя…»……………………………………………………………………44
22. «На исходе лето. Кожей пью тепло…»…………………………………………………………46
23. «За окном на ветках клёна…»…………………………………………………………………..48
24. «Стекают с ветки капли, по одной…»………………………………………………………….50
25. «Уходит лето тихо, как всегда…»……………………………………………………………….52



ДВА КРЕСТА. Повесть

     I. КОСТЁР……………………………………………………………………………………………55      
    II. СТАРИК……………………………………………………………………………………………59            
   III. СЫН………………………………………………………………………………………………..60
   IV. РЫЖИК……………………………………………………………………………………………63
    V. НОЧЬ И УТРО…………………………………………………………………………………….65
   VI. ДЕНЬ……………………………………………………………………………………………….67
  VII. ВЕЧЕР……………………………………………………………………………………………..68
 VIII. ОБЪЯСНЕНИЕ……………………………………………………………………………………69
    IX. РАЗГОВОРЫ……………………………………………………………………………………..70
     X. ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА……………………………………………………………………………..72
    XI. ОТЕЦ И СЫН……………………………………………………………………………………..74
   XII. НУЖНО ЧТО-ТО РЕШАТЬ……………………………………………………………………..75
  XIII. ТРОЕ………………………………………………………………………………………………76
  XIV. СПОРЫ……………………………………………………………………………………………76
   XV. ПРАВДА………………………………………………………………………………………….79
  XVI. ПРЕДЛОЖЕНИЕ…………………………………………………………………………………80
 XVII. ПОХИЩЕНИЕ……………………………………………………………………………………81
XVIII. В ПУТЬ……………..…………………………………………………………………………….82
   XIX. ВЫСТРЕЛЫ………………………………………………………………………………………84
    XX. НА БЕРЕГУ И В РОЩЕ………………………………………………………………………….85
   XXI. БУДЕМ ВМЕСТЕ…….…………………………………………………………………………..86
  XXII. ДВА КРЕСТА……………………………………………………………………………………88