Безысходное

Вот Он, добровольная самопародия -
не на белом скакуне, а на подросшем дитя ослицы,
едет, покачиваясь, при ликующих оборванцах - народе и
пересекает врата надменной столицы.

Знает, что через четыре дня будет укушен
в темном саду самым неискренним поцелуем.
Знает, что ещё через два - положит душу.
А люди не знают. Забрасывают аллилуйями.

Мне не понять, как я ни напрягаю сердце -
а разум тут никогда и не был помощник -
ради чего, не в сандалиях и не в берцах,
бос и сел на осла, а не на приличную царю лошадь.

Ради чего пыльными мостовыми Иерусалима
следует к месту страшнейших в истории пыток.
Ведь все Его страдания снова мимо,
у оборванцев - своих несчастий избыток.

И мы их сами, сами усердно множим
и щедро обрушиваем на ближних.
Затем идём в Его дома и у Креста подножия
плавим свечи, смотрим, как воск огонь лижет.

Что там любви!- нам жаль и воска для распятого Господа,
В лавке берём из парафина всё чаще.
Я всё думаю, как же ему непросто
смотреть с Креста на нелюбовь нашу.

Тяжкий грех нелюбви. Я б ни в жизнь не простила.
Не знавший любви должен караться Смертью.
Но в этих семитских глазах такая скорбь застыла,
что ни судить, ни вершить приговор не посметь ей.

Если б мы чаще смотрели в глаза Осмеянному,
Избитому, Оплёванному и Распятому,
может, люто так не любить и не посмели бы.
вытащили бы её, на чёрный день припрятанную -

вытащили бы любовь из пыльных загашников,
делили бы, не жадничали, угощали б ею.
Ведь ночи чернее каждый божий день стал уже.
Но я понимаю всю несбыточность этой затеи.

В толк не могу взять лишь одно обстоятельство:
почему Он не поменял своего маршрута,
не отменил самого страшного в мире предательства.
А ведь было бы круто!