На гибель А. Тарайковского

В броне, глухой как совесть в танке,
переходящей в совесть-бронь,
напротив вражеской фаланги,
перерастающей в ладонь,

вы совершали построенье,
протеста выявив ядро,
и удвоенье, утроенье
на душу вышедших к метро.

Асфальт, расписанный аортой,
пейзаж, исторгнутый вовне.
Как сорт граффити, наспех стертый,
он возвращался натюрмортом,
цветов, возложенных к вине.

Увядшие, они редели,
случалось утро, и потом
они опять желтели, рдели,
белели, щерились шипом.

Носила женщина гвоздику,
за неимением креста,
и ими заполнялась дико
оставленная пустота.

Вы эту память рассекали,
как может нож иссечь венок,
как ночь – в автобусном оскале
ваш вечно юный воронок.

На остановке пусто-просто
от устранившихся помех.
Предупрежденный перекресток
смотрел куда-нибудь поверх,

и рот под знаком «М» разинув,
молчал о том, что там видал.
И шлейф цветочных магазинов,
чураясь памяти, витал.

Под синим небом стоя, сидя
и лежа в звездности ночной,
я так устал вас ненавидеть,
что все забыл бы напрочь, но -

они пришли, сторожевые
равно и бдению, и сну;
искусственные и живые,
сквозь осень, зиму и весну.

Они явились, как орудья
теперь абстрактной красоты.
Бруски в набухших почках, прутья –
но все в прообразе – цветы.

Они с тех пор здесь, как и мама –
в чужой до пустоты стране.
От подоконника до самой
пустой от белизны стене;

в прихожей, кухне, спальне, зале
собрался сад-иконостас –
как будто с места смерти враз
они не просто исчезали,
а стали жить теперь у нас.