Командировка

(ретроочерк)

Окружным путём, а не по мосту Троицкому, дыбом над Невой вставшему, повдоль болотец, к осту взбалмошному, прочь из Санкт-… глумной жизни… Петер… бурной столь, что бражно всякому, кто в оной чин имел, всматриваясь вдаль и на буран, что возвращал «Ижору» Е. им. вел, резвую, ямскую, не по чину заложив коляску шестернёй, уезжал советник в ночь, в кручину титулярной сущности чудной. Временами жаловался долу, что его каретник — пьянь и плут — на поверку менее чем полу- был талантлив, склонен к произволу, вот дела, похоже, и не прут.

Для пера золотенького с жаждой жить, а не для царских перьев лишь, ехал путь он свой по высочайшей воле самого Импер. Велич. Постно свечеряв от будней тряски, придавал опять лавофый ход еле оклемавшейся коляске, где ещё не зная отдохнёт. Коротая времечко, то сказки размышлял, то бунт. И по росе, пробуждаясь от постылой тряски, распаляясь мельком о шоссе, поспешал дорогой то почтовой, то торговой, то кратчайшей, но арестантской — с горькой да бедовой пылью, то просёлочной давно. Сдержан был. Предвидел планов — пропасть! Да немного давеча вспылил — и Гаврилу за нерасторопность на землю от кучера ссадил — не хрен дел отлынивать, мол, каждый день, коль народился мужиком, и скоромный погребец багажный беспробудно тырить под хмельком.

Но Всевышней милостью попутный экипаж, бежавший тот же путь, резво по ночлег сплоха уютный подсобил разбойника вернуть. И опять повдоль застывших кочек с выщербленной ржавчиною зги звонко заливался колокольчик, прочищая весело мозги осени да кучеру с Гаврилой, — маленький, золотенький, а вишь ты какой сегодня говорливый, разыгрался — не угомонишь, разбежался прытью всей по лугу, всей по небу радостью, с утра огласив осеннюю округу ярмаркой весёлого нутра! И — до Кишмы. Ну, а там, Тосканку посетив под боком у села, прежнюю вернул себе осанку в сумерках сухого сентября. Подремал, и в свой семейный быт из тряски отложил накоротке сетовать в письмо на перебитость книг и перетёртость в сундуке.

И опять резвился колокольчик над гонимой тройкою взашей на слуху у барина, чей почерк поубавил тьму карандашей. Впрочем, он, катившемуся трактом, не мешал столичному уму. И в пути увлёкся барин так им бойко, что сюжетец одному старому приятелю по ходу из дорожной пыли подобрал, что б отбить ревизией охоту у чинуш за взятки править бал, вспомнив, как на днях простился длинно с непомерно честным за глаза дураком, который господина Криспина воспринял было за…

Чем же сам он был встревожен, будто здешние равнины и леса? Может быть, его из Петербурга омрачили писем голоса? Может быть, уже накликал худо-бедно на себя в глухой дали ушлую беду, узнав откуда ноги Емельяновы росли? Бунта ведь не следует бояться русского. Куда страшней дары проклятые пришлого данайца к нам из-за кудыкиной горы. Что ж он, этот северный Овидий, подглядел в архивных закутках? Может быть, увенчанного свитой — гибель, и на чьих она руках?

Осень продолжалась. Work and travel — продвигались бойко. По другим сведеньям — никто надежд не теплил… И, узнай Гаврила тот, с каким знаменитым едет он просодом с ярмаркой под вязовой дугой, возгордился б, только в этом подлом случае он не был бы слугой. Или был? Ответ неведом, то бишь времена несутся так, что прыть их ничем уже не остановишь — и не стоит с ярмаркой шутить.