Большая прогулка рассказ

АЛИНА  ТАЛЫБОВА

БОЛЬШАЯ   ПРОГУЛКА


Дух собрался сегодня спуститься в Город. Закупки сделать и так, вообще. Собственно говоря, ему как духу никакие закупки нужны не были, но ему нравилось придавать этим своим походам такой вот, чисто житейский смысл. (Никогда не ведавший свинцовой тяжести слова «надо», он забавлялся с ним, как кошка с обрывком газеты, и не понимал, почему от этого короткого слова так темнели глаза и сутулились плечи жителей Города.) Кроме того, время от времени он действительно возвращался не с пустыми руками: в прошлый раз, например,  увел из модного магазина яркий постер с портретом какой-то эстрадной дивы. Теперь он (портрет) висел на соседней скале, потихоньку выцветая и покрываясь разводами от влажных ветров и солоноватых дождей.
Спускаясь как по неровным ступенькам, по невысоким горам, обступившим Город, Дух старался не оступиться и не угодить в одно из ржавых озер, застоявшихся в каменных складках, как это было с ним в прошлый раз. Тогда пришлось весь день слоняться по Городу в ледяном носке и промокших до колена брюках. (Хотя опять же, собственно говоря, никаких коленей у него никогда не было, не говоря уже о носках и брюках.)
Город лежал в низине, укрытый туманом по самые кончики антенн. Нырнув в этот туман как в подземный переход, Дух выбрался сразу на одну из центральных улиц возле массивного, старой постройки кинотеатра с грязновато-белыми, словно вылепленными из этого же тумана, статуями в нишах.
Он постоял, передернул плечами. Дождь усиливался. В залитых водой витринах мерзли манекены, нелепые в своих сквозных летних платьицах и откровенных купальничках. «Какой холодный месяц май!..» – громко сказал кто-то прямо у него над ухом, и он резко обернулся и только тогда понял, что голос был - его собственный: он просто подумал вслух. А может, это и не он сказал – в воздухе носились обрывки ненаписанных стихов, накладываясь друг на друга как радиостанции в эфире.
Еще пару шагов - и вот он уже стоял на оживленном перекрестке. Перекресток морской звездой шевелился у его ног, отсвечивая мокрой чешуей асфальта. Мимо с ревом неслись машины, демонстрируя полное презрение к старенькому, полусумасшедшему светофору, суетящемуся посередине их разноцветного стада.
Дух постоял, подумал... Больше всего он любил именно эти минуты, когда Город лежал перед ним – непознанный как женщина, широко разбросав руки улиц.
Странный это был Город – одновременно азиатский и европейский, столичный и провинциальный, захватывающий как детективный роман и скучный как один из его бесконечных заборов. Город аристократических подъездов и неподражаемых мусорок... Словом, это был город-перекресток, город-коктейль, город-ассорти.
А еще это был город памятников. Не смешиваясь с жителями Города, они все-таки были его полноправными гражданами: рождались, получали прописку, иногда переезжали в другие районы, старели, жаловались на погоду... Переживали помпезные юбилеи и десятилетия забвения – в общем, жили той же самой жизнью, какую вели еще до того, как стали памятниками.
 Политики держались в стороне. Поэты сходились по ночам в небольшом патриархальном скверике напротив грубо обтесанного дома, который в Городе так и звали – Дом. Оседлав каменные скамейки, они часами читали друг другу свои и чужие стихи и, несмотря на разницу в возрасте, доходившую иногда аж до тысячи лет, отлично понимали друг друга, еще раз подтверждая, что время – вещь столь же относительная, сколь и абсолютная. Луна заливала обращенные к ней лица из красноватого гранита и серого песчаника... И по всему Городу торчали пустые постаменты, обрызганные звездной пеной из соседних фонтанов – как утесы, встающие из черной, тяжело-волнующейся воды полуночи.  (Хорошо еще, что этой фантасмагории никто не видел - жители Города в массе своей вели правильный образ жизни и в это время они обычно уже спали за плотно задернутыми шторами или, в крайнем случае, стелили постели под всполохи затухающих телевизоров.)
В последнее время Город бурно перестраивался. Дух не одобрял этого, во-первых, потому, что, имея за плечами не одну вечность, был законченным консерватором, а во-вторых – во-вторых, он просто любил старый Город, где каждый из домов имел свою особенную физиономию, неповторимую в любой из своих морщин. Сегодня в  столетних домах располагались вполне современные учреждения, жили совсем другие люди. Но наступал вечер, учрежденцы расходились по домам и сквозь все позднейшие наслоения, все побелки, ремонты – всё явственнее проступал прибой из шорохов и шепотов прошедших здесь жизней. Прибой этот и днем не замолкал – просто отступал в стены под натиском телефонных звонков, гудения факсов, прищелкивания ксероксов. Но ночью – ночью невидимое море подходило совсем близко, и прибой начинал звучать в полную силу, вырастая в величественный хорал по тем, давно отжитым дням и ночам. Само собой, это не шло ни в какое сравнение с вылизанной белизной офисов новейшего времени, абсолютно стерильной от каких бы то ни было воспоминаний и ассоциаций.
Вот и сейчас – задумавшись, Дух задел локтем полустертую, истончившуюся на  ветру железную вывеску и она, закрутившись на проржавевших цепях, очнулась и заворковала ему вслед на смутном, картавом, упоительно-иностранном языке: «Плиссе, гофре, кордонэ...» И это было как пароль в тот мир – мир звучных, как клавиши рояля, мраморных ступеней, каменных химер, деревянных галерей и винтовых лестниц, штопором вкручивающихся в южное небо. И этот мир, это прошлое скользило легкой женской походкой, задевало его на ходу рукавом, оборачивалось, смеялось... «Плиссе, гофре, кордонэ...»
И из всего этого: из стукнувшей на рассвете двери, из женского силуэта на озаренных занавесках, из оброненной гвоздики, как из кусочков мозаики складывалась великая панорама жизни – не той, ограниченной 60-ю, а если повезет – 70-ю годами, а – Жизни вообще, той, которая была всегда, всегда есть и будет происходить вовеки, даже когда пройдет – как у Брэдбери – тысяча миллионов лет.


...Но настоящими хозяевами Города были ветры. Их было четыре брата, выросших на одной из тех узких, вознесенных к небу, улиц Города, которые покрыли себя неувядающей, но, увы, темной славой. Оттуда эти братцы и скатывались каждое утро в Город. Отличаясь все, как на подбор, бешеным темпераментом, они устраивали поножовщину на перекрестках, рвали в клочья аккуратно пришпиленные к небу облака, со свистом и топотом гоняли сизые газетные стаи и морочили глупенькие женские юбки.
Сегодня, слава богу, трое из них отдыхали, и только один развлекался тем, что с размаху вышибал из скверов целые пригоршни листвы – как фишки из игральных автоматов.
На углу ссорились влюбленные. Дух постоял немного, посмотрел, как выступавшие на губах слова тут же сносило ветром в сторону, на напряженные лица, обращенные друг к другу. Разборки между полами были ему непонятны. Сам он не был ни мужчиной, ни женщиной (все это время мы называли его «он» только для того, чтобы не влезать в грамматические джунгли, склоняя малоупотребительное «оно»). По его мнению, разделившись когда-то на женщин и мужчин, люди совершили самую большую глупость, которую только можно было изобрести в их, и без того запутанной, жизни. Ничего хорошего из этого разделения не вышло – сплошная головная боль, и только.
Ну, конечно, потом они окружили все это романтическим гарниром из старых добрых книг, итальянских фильмов и сентиментальных мелодий. Но суть от этого не изменилась – головная боль, и только. Влюбленные вели себя как дети, играющие в заговорщиков: они старательно прятали глаза, выбирали укромные местечки для своих встреч, говорили на специально изобретенном, понятном только им языке. Но все равно их легко было опознать в толпе - от них исходило теплое голубоватое свечение. Потом, по мере того, как уходила любовь, эта аура меркла, истончалась и исчезала совсем.


...Теперь Дух шел по оживленной улице, широкой асфальтовой рекой устремлявшейся куда-то вниз. Он всегда ходил по ней - сколько помнил себя в Городе. Он шел мимо деревьев, уходящих корнями в позапрошлый век, мимо стрельчатых окон, мимо книжных столиков, выставленных на тротуар. (В ассортименте столиков, как в зеркале, отражались эпохи, проносящиеся над Улицей. Лицо текущего десятилетия определяли компьютерные справочники, криминальные саги и гороскопы.) Он шел мимо мемориальных досок и неподвластных времени торговцев семечками...  Львиные морды на фасаде Академии, чуя его, рычали вслед. Он на ходу делал им пренебрежительно ручкой – что могут одни морды без всего остального?.. Назло им срывал каменную розу или виноградину с потемневшей лепнины академических стен.
Внизу обнаруживалось, что Улица устремлялась не просто так, а впадала в озерцо маленькой площади. А еще площадь напоминала круглый камешек, вставленный в плоское кольцо крепостных стен. (Между прочим, у Города была собственная Крепость, чем он немало гордился.) Сверху Крепость была похожа на макет, который Дух как-то видел в комнате у одного архитектора. Архитектор ходил по комнате, щурился, курил, трогал игрушечные зубцы и переставлял крошечные фигурки под крошечными арками с сосредоточенным видом Господа Бога, вносящего последние поправки в новенькое мироздание. Дух тогда только фыркнул и убрался в форточку. Но после того дня, зависая над Крепостью, он часто представлял, что это он сам - слоняется по тесной комнатке, плюхается на плюшевый диван...  И это он  рывком вставал, подходил к столу, трогал почерневшие зубцы, переставлял яркие игрушечные машинки под арками (вернувшиеся автовладельцы, не находя машин там, где они их оставили,  на все лады ругали автодорожную инспекцию)  и – курил, курил...
Вот и сейчас, заложив два-три виража над площадью, Дух уселся между зубцами, поболтал ногой над низкой аркой...  Отсюда уже рукой подать было до Сада. Самого Сада давно уже не было, но Дух мог по желанию воссоздавать ушедшую реальность – надо было только ненадолго прикрыть глаза и соредоточиться. И вот уже – была зима, и Город, мечущийся в предновогодней лихорадке. Воздух, клубившийся над совершенно сухими тротуарами пах снегом, мандариновыми корками и копченой рыбой из большого магазина по соседству с Садом. (Витрины всех близлежащих магазинов уже за неделю были разрисованы добродушными красноносыми Дедами и пышнокосыми блондинками.) И Сад стоял на своем месте, и за чугунной оградой пальмы тяжело переминались на распухших ногах, и красные автоматы плевались несладкой газировкой.
И крутилась несуществующая (а может, и небывшая никогда) карусель с волооокими оленями и белыми сахарными лошадками, оглушительным звонком и расписной шатровой крышей. На ней ехали  трехлетний поэт (пока без постамента) и кудрявый четырехлетний премьер-министр (пока без портфеля).
В эти дни весь Город, возбужденный, блестя глазами, носился в поисках подарков. Гудели ульи универмагов, бойко торговали уличные ларьки. Дух поискал глазами: где-то здесь, наискосок от Сада должен был быть крохотный ювелирный магазинчик – три ступеньки вели в таинственный сумрак полуподвала, в котором глазами фантастических зверей горели гранаты и  изумруды. Там, направо от входа, в один из таких же вот предпраздничных дней стояла молодая женщина лет тридцати и смотрела на фантастически дорогие бусы из крупного, грубо обработанного янтаря. Странное лицо – он до сих пор не мог его забыть. Смотрела, как смотрят на разлетающиеся по ветру клочки писем, на корчащуюся в пламени фотографию, как смотрят вслед уходящей, как поезд, жизни... И янтарные всполохи от проносящихся вагонных окон играли на лице. И длилась, длилась эта нехолодная бесснежная зима.


…Дух закрывал глаза, сосредоточивался. И вдруг – безо всякого перехода – на Город обрушивалось лето. И был поздний летний вечер, и Город источал тепло изо всех своих каменных пор. Дух переносился в старый Двор – один из сотен себе подобных дворов-бусин, соскользнувших с нитки и завалившихся за пазуху Города. Посреди Двора неколебимо стояла пожарная лестница – основательно обглоданная, а все-таки пока недоеденная временем. Он устраивался между двумя разогретыми перекладинами – повыше и подальше от мальчишек, виснувших на лестнице гроздьями макак. (Неизменно присутствуя в их ежедневных открытиях дворового материка, лестница скрипела в ветре как грот-мачта, уходящая в колумбово небо.)
Дух сидел, отдыхал, смотрел в гаснущее небо. Под ним черной пышущей сковородкой лежала крыша первого этажа, залитая киром. На нее сыпались разноцветные искры кошек, после всех дневных шатаний неизменно возвращавшихся вечером во Двор. Обжигаясь на горячем кире, кошки вздрагивали, дули на лапы...  Во Дворе женщины укладывали детей, а мужчины играли в нарды. Дух иногда баловался по-мелкому: дул игрокам под руку, путал счет. Из соседнего особняка с готическими окнами доносилась музыка – там в этот час доигрывали поздние свадьбы и, если прислушаться, можно было различить звяканье браслетов на вскинутых в танце женских руках.    
И выносились раскладушки на еще неостывший асфальт, и закидывались руки за голову, и часами смотрелось в лицо ночному небу, и уже слипались глаза... И созвездие Андромеды проплывало прямо около щеки. Ровный поток разговоров становился глуше, распадался на отдельные струи, и, всплеснув еще раз-другой, иссякал совсем. И после бесконечных скрипов, вздохов, бормотаний и покашливаний  Двор наконец засыпал – как раз тогда, когда с востока в Город уже въезжал триумфатором рассвет, безжалостно поджигая за собой окна еще безмолвных домов.
На старом базаре выносили и раскладывали на лотках тяжелые мокрые связки красных цветов.  Ветер был с моря, и казалось, что в воздухе полно чаек. Пора было возвращаться. Соблазненный назойливой рекламой, Дух хотел было прихватить с одной из витрин мобильный телефон, но потом вспомнил, что звонить все равно некуда. Он легко огорчился и тут же забыл об этом.
Поднимаясь как по неровным ступенькам, по невысоким горам, обступившим Город, он уже не думал о том, что может оступиться и угодить в одно из ржавых озер, как это было с ним в прошлый раз. Потому что можно было придти к себе, стянуть промокшие носки и брюки и с размаху завалиться в теплое пушистое облако, подтянув колени к самому подбородку...  (Впрочем, никаких коленей у него никогда не было, не говоря уже о носках и брюках.)
Уже совсем засыпая, он вспомнил, какую классную сеть он подсмотрел вчера у мальчишек во Дворе. Сплетенная из старых веревок, проволоки и прочей дряни, с погремушками, нарезанными из пивных банок в виде вертушек, спиралек и т.п., она была абсолютно бесполезна и абсолютно прекрасна, как и положено настоящим произведения искусства. Он смутно подумал, что обязательно сделает себе такую же – и тут же уснул. Он спал и над ущельем, проецируясь на соседнюю скалу,  мерцала голографическая копия его сна – в нем присутствовала та самая классная сеть, которую он подсмотрел вчера у мальчишек во Дворе. В ячеях этой виртуальной сети свистел ветер, позвякивали банки, крутились вертушки.
Город остался внизу - странный город, одновременно азиатский и европейский, столичный и провинциальный, захватывающий как детективный роман и скучный как один из его бесконечных заборов... И можно было спускаться в него – как у Брэдбери -  тысячу миллионов раз,  и каждый раз он будет лежать перед входящим непознанный как женщина, широко разбросав руки улиц.


...Дух вдруг заворочался и беспокойно забормотал во сне. Над Городом гулко отбивали последние минуты уходящего тысячелетия.

___________________________________________________________


Картина Рауфа ДЖАНИБЕКОВА "Кинотеатр "Азербайджан" под дождем"