Подвиг бессмертен

Часть 1. Отверженная.

Как Родина поступает со своими героями? Порой забывает, предает, отправляет прямо с передовой в тюрьмы и лагеря, вычеркивает из списков, проклинает... Да и существует ли она вообще, или это абстракция, выдумка писателей, художников и комиссаров, аляповатый, лубочный образ, который предлагается полюбить просто по факту рождения на определённой земле? Политруки выбиваются из сил, пытаясь внушить безответное чувство тем, кто считает, что оно может быть только взаимным, иначе не стоит нашего времени... Часто такие люди оказываются и в рядах противников своего народа, просто потому что там, где они родились им ничего не светит - ни благополучия, ни признания их несомненных талантов, ни хотя бы скромного, но своего пристанища... Но бывает и иначе - человек отдает всего себя, не надеясь получить и крупицы нежности и заботы в ответ. Вряд ли это будет понятно нам, обычным людям, не знающим чистоты поступков, ведь в каждом нашем самопожертвовании всегда можно найти крупицу корысти и напротив - в каждом стяжательстве - незаметное быть может и для нас самих стремление помочь ближнему.

Мария N ровесница революции. Родилась она в 1917-м году на хуторе в Нижне-волжском крае, когда-то Астраханской губернии, а позже Сталинградской области. Сказать, что земля эта бедна красотой - ничего не сказать. Нет в понизовье Волги ни гор увенчанных многолюдными сёлами, не услышать здесь таинственного шума густых лесов и пения чащобных птиц, не увидеть себя в стеклянной глади озёр, не кутает уютная зелень садов здешние дома, редко ставят здесь резные избы как в центральных и северных областях России. Лишь поля кругом, небрежно изрезанные оврагами, будто в этих местах, творец только пробовал свою кисть. Редкие степные пруды стоят здесь в окружении высокого камыша, разбросаны тут и там чахлые кусты, клонится к земле ковыль, синеет вдалеке приземистый редкий лес... Вот и всё, что досталось здешним жителям от щедрот земных.

Хутор, Прыщёв, на котором Она родилась был затоплен в 1950-е, при строительстве ГЭС. Ничего не осталось от её родных мест - ни двух осин возле дома с четырехскатной крышей и резными причелинами, ни тропинки к нему, ни грушевого сада. А так как человеческая история - это всего лишь набор следствий из известных причин, то это означает, что ещё от рождения была приговорена Мария к забвению. Да есть ли соседние хутора и деревни, до которых не дошла разлившаяся вода? Выскребла бесконечная "воля", индустриализация, коллективизация, война, перестройка мужика из села... Если, блуждая по степи, набрели вы на деревню, где стоят покосившиеся избы среди солончаков и доживают в них свой век старухи, то считайте это большой удачей.

Мало Маруся, как звали её в семье, общалась со сверстниками, ведь, в посёлке Катричев, ближайшем к "прыщам", построили первую школу только уже в тридцатые годы. Разве что иногда забегали к ним мальчишки с соседнего хутора, носившего не менее несуразное название Крючочки. В конце 1920-х годов умер отец Марии, бывший бондарем, то есть, мастером делавшим бочки, и мать, не в силах самостоятельно тянуть хозяйство, вместе с двумя дочерьми Марией и Марфой переехала в пригород Сталинграда, в посёлок Бекетовку, где купила маленький домик, а по сути сарай, называемый соседями "курятником" на улице Прибарачной, на самом краю оврага. Склоны его буйно заросли чертополохом и крапивой, лопухами и широкими, разлапистыми листьями мать-и-мачехи. На дне оврага бежал мутный, быстрый ручей. В рабочем посёлке этом жили люди, работавшие на многочисленных лесопильных заводах, вытянувшихся вдоль Волги. Здесь в чердачных окнах всегда сырых, несмотря на жаркий климат, бараков, выстроенных ещё до революции, птицы вили гнёзда. Здесь не было своей больницы, а в тёмных рюмочных, куда после смены забивалась пахнущая потом и табаком гогочущая толпа, ларьёвщицы смотрели на вас глубокими и синими как лазурит глазами. Здесь были выбитые зубы, хохот, сифилис, на окнах без занавесок, на засиженных мухами подоконниках, стояли не цветы, а пепельницы, пустые бутылки с мутными стёклами, всегда лежало какое-то полусгнившее тряпьё... Ничто не напоминало ей заволжский простор и отчий дом.

Пребывая в вечных заботах и пресудах, никто и не заметил, как в "курятнике" поселилась семья из трех человек. Улица эта жила своей внутренней сосредоточенностью. Люди всегда куда-то шли и Маше пока не было понятно, куда.
Но нет её, даже самого её названия — Прибарачная, не найти теперь на современных картах. По-новому расчертили город после Сталинградской битвы, а значит и здесь, по последнему месту жительства, не отыскать молчаливых свидетелей жизни этой девушки.

В Бекетовке Маша пошла в четырехлетнюю школу, в которые принимали тогда до тринадцати лет. Она хорошо помнила второй день учёбы, когда по совершенно непонятной причине одноклассники сразу невзлюбили её. Вот показал один из них на неё пальцем и началась погоня. Она сразу, на уровне инстинкта, поняла что надо бежать, и тогда ей удалось уйти, укрыться от разухабистой, улюлюкающей стайки мальчишек и девчонок. Потом было много попрёков, унижений, обидных прозвищ. Всякий раз ей хотелось вернуться домой, уткнуться матери в юбку, плакать и кричать: "Мама, за что, почему, чем я заслужила?" Но она стыдилась и не делала этого. Она не проронила ни одной слезы, сердце её черствело.

В чём была причина такого отношения к ней? Жан Кальвин в своих мрачных трудах писал, что есть на свете люди от рождения предуготованные к страданиям и последующим мукам ада. Не будет им покоя ни в этой жизни ни в будущей, поскольку нет на них любви Божьей. Такова европейская философия Нового времени. В России же о страдании всегда говорили так - Бог посетил, а тех, кому от жизни особенно досталось, назвали убогими, то есть близкими к Богу. Возможно в этом-то и кроется корень отверженности. Людей таких не любят, чуя в них нечто враждебное себе, своей хищнической натуре, ведь, хоть души наши и разлиты из одного сосуда, но мир делает нас разными.

Каковы пути отверженных? Попавший в жернова общественного осуждения человек либо озлобляется и черствеет, либо, со временем, из убогого превращается в блаженного или юродивого, то есть, напротив, обращает полученное через душевные травмы и увечья знание на благо себе и идёт к свету.

Сначала Маша думала, что она глубоко неправильна, что в ней что-то не так и страдает она совершенно справедливо, за какие-то неведомые ей самой несовершенства. Со спокойной обречённостью стала смотреть она на свою участь. Но, со временем, она стала мыслить иначе. "Может быть со мной всё в порядке, а проблема в остальных?"
И эта мысль как будто успокаивала её, переворачивала всё наоборот, с ног на голову, и даже внушала ей чувство своего превосходства. Теперь уже она была не внизу, а на вершине человеческой пирамиды и свысока посматривала на бывших своих обидчиков. Она не стала замкнутой, как часто бывает в таких случаях, а напротив, преисполнившись сознания своей исключительности, стала приветливой и открытой и только внимательный и опытный взгляд мог разглядеть в этой весёлости изрядную долю надменности.

Но жизнь собиралась преподать Марусе ещё много ценных уроков, ещё больше пригладить её и без того тонкие невесомые светлые волосы.

В 1933-м году Маша вынуждена была закончить своё обучение и, чтобы помогать матери, которая уже не могла работать и получала маленькую пенсию, пошла на Завод имени Ермана в Лесопильный цех. Там и случилось с ней несчастье, первое в длинной их череде. Одна рука её попала в распилочный механизм. Её не отрезало совсем, но с тех пор висела она как плеть недвижная и, чтобы высохшая конечность не мешала трудиться, заправляла Мария её под пояс. Никто и не заметил, что девушке повредило руку. Обычное дело на лесопилках. Каждый месяц что-то подобное случается.

Увечье это, впрочем, не помешало ей выйти замуж и даже родить ребенка. Работала она теперь на фабрике игрушек, в бывшем здании церкви. Там смастерили ей коляску, которую можно катить и поворачивать одной рукой.

Но не ждали Марию счастливые годы материнства, потому что не прошло и месяца с появления девочки на свет, как началась война. Мужа её забрали на фронт, где он в скором времени погиб, куда-то без следов исчезла сестра Марфа, а весной 42-го умерла и мать - Прасковья Ивановна. Осталась Мария совсем одна с младенцем, и нельзя сказать "на руках", потому что одной руки у неё не было. В августе 42-го война пришла уже в Сталинград. Пришла не сводками совинформбюро, карточками на продукты и даже не похоронками, а сорока тысячами погибших в первый же день штурма, пылающей огнём Волгой, в которую вытекла горящая нефть из разбомбленных хранилищ. Начиналось самое кровопролитное, самое долгое, самое страшное сражение во всей человеческой истории.
"Всё что написано о войне - не правда, потому что правда о войне - это только её запах, запах гнилого, горелого человеческого мяса" - писал, прошедший Сталинград Никита Сергеевич Хрущёв. Поэтому и здесь не будет больше слов о ней.

Когда-то, проезжая неподалёку от места великой схватки прошлого - при Аустерлице, мне думалось не о перепетиях сражения и тактике воевавших сторон, а о том, какие же странные места люди выбирают для битв. И пришло же им на ум проламывать друг другу черепа, крошить, разрывать на клочья снарядами, давить друг друга копытами лошадей, превращая некогда живых людей с мыслями, планами на жизнь и мечтами в сплошное месиво именно здесь, среди идилических зелёных холмов и утопающих в зелени пряничных деревень. И как должно быть тоскливо умирать в окружении радостной, ликующей красоты. Но далёк Сталинград с его оврагами и рабочими бараками, окруженный со всех сторон унылой степью, а значит выбрав это место для сражения, именем которого названы проспекты в Брюсселе и Париже, планеты в космосе, провидение на этот раз не ошиблось. Расставаться с жизнью в Сталинграде, должно быть, немного легче, чем в предгорьях Альп или Судет.

Обыденной стала смерть, малоразличимой граница между смертью и жизнью. Говорят, что много злобы там, где давно не видели горя, и что война - это Весна мира, долг, который он исполняет с необходимой периодичностью, чтобы, проведя человека через пекло чистилища, возродить в нём человеческое или, быть может, божественное. Ковались в Сталинграде новые люди и новые души, но не родилось ещё великодушия, чтобы позаботиться о калеке с ребенком, отдать ей, может быть, последний свой кусок хлеба. А может и заботился кто, да всё равно так вышло, что, прожив только год, умер по осени младенец.

Положила Мария его в коляску и повезла на кладбище. Некому было проводить её. В прошлом, когда хоронили человека в России, гроб его везли через весь город открыто, медленно и церемониально, чтобы каждый мог подойти и спросить: "Кого везут? Кем был этот человек?" и присоединиться, если хотелось, к процессии. Был у этого обычая и другой смысл - напомнить всем о смерти, чтобы не впадал человек в азарт стяжательства, но чтобы, подобно мусульманину, носящему на голове погребальный саван - тюрбан, как вечное напоминание о бренности всего земного, помнил он о том, что жизнь конечна и к концу её, всегда неожиданному, надо готовить не кошелек, а душу.
Теперь же, в современной городской культуре, мало что напоминает нам о неизбежной кончине. Стыдливо завешены окна катафалков, быстро проносящихся по улицам в сторону загородного кладбища, и только маршруты автобусов "Детская поликлиника - Крематорий №2" как и в старые времена заставляют нас вспомнить о смерти, мысленно сделать шаг в её сторону.

Открыто везла она своё дитя на погост в той самой коляске, с которой ходила с ним гулять, но никто не подходил, думая, что это живой ребенок.
Не было на кладбищах гробовщиков, но были только люди, собиравшие трупы по улицам. Верёвка и загнутый большой гвоздь - были их инструменты. За нижнюю челюсть цепляли мёртвого и тащили головой вперёд, чтобы шинели и пальто не цеплялись за камни...

Шел дождь. Разрыла она единственной своей рукой влажную землю. Положила в неё комочек ещё недавно тёплой, плакавшей и тянувшейся к ней жизни, закопала да полила сверху своими слезами вперемешку с осенним дождём.

Часть 2. Похоронена на рабоче-крестьянской улице.

"Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится."
Из послания апостола Павла к Коринфянам.

Всегдашняя весёлость её сменилась грустью и задумчивостью. Страдания, до того отдалявшие её от народа, заставлявшие её видеть пропасть между собой и остальными, ведь доставались от людей, теперь, напротив, сближали её с ними. Ведь русский народ, страдал так много, как никакой другой народ на земле. Не страшнее её беды, чем те, свидетелем которых была она за последние месяцы. Видела она как грудной младенец ползает по телу своей матери, в голову которой попал осколок немецкого снаряда, как рожают женщины под обстрелом. До потери руки, а затем и своего дитя она возносилась над людьми, смотрела на них со снисхождением, теперь же впервые она почувствовала с ними родство.

Тогда-то и решила она пойти в разведшколу. Мы много слышали о том, что когда напал немец, мы встали все как один на защиту своей Советской Родины. Но если отбросить высокопарные речи и посмотреть правде в глаза, то придётся признать, что обычный человек шёл на фронт всё же больше по принуждению. Не прямому, человеческому, но по принуждению обстоятельств. Голодно и холодно было в тылу. Ещё голоднее было в лагерях, откуда зэки, до того считавшие, что любое сотрудничество с государством - "западло", потянулись на передовую. Но это не случай Марии, ведь для неё мало что изменилось с приходом войны. Она и раньше ела мало, часто в делах просто забывала про приёмы пищи. Теперь же, после потери малыша, тело её будто уснуло и больше ничего не просило. Точно не слышала она его, жила с ним в комнатах разных, на разных ветвях дерева жизни.

Дорожила ли она собой, или, может быть, перестала верить во что-то хорошее и потому приняла такое решение - подвергнуть себя неизмеримо большей опасности, чем та, которой ежедневно подвергались все жители взятого в клещи города? Нет, она любила жизнь, была натурой мечтательной и мечты её были тем светлее, чем мрачнее была действительность. Да и те, кто окончательно во всём разочаровался, при столкновении с настоящей угрозой смерти скоро вспоминают о том, сколько всего ещё не сделано и не прожито...
Но не о ней всё это. Случай Марии это ни что иное, как случай подвижничества.

Вот начались занятия - за партами топография, в лаборатории - подрывное дело, на улице спортивная подготовка. Но и на уроках, и на гимнастических снарядах, и дома, в холодной постели, размышляла Мария о том, что же такое это слово, которое всюду произносят - Родина, за которую я, как говорят, и собираюсь отдать свою жизнь? Любящее существо, вроде Бога, которое думает и заботится о тебе? Но если это так, то чем она собственно от Бога отличается? А если ничем, то зачем за неё умирать, ведь Бог, по крайней мере тот, о котором она слышала от родителей, не требует для себя никаких жертв... Или Родина - это нечто вещное, бренное, пространство, в котором ей посчастливилось родиться?
Но что она видела здесь? Бараки Бекетовки теряющиеся в камышах, унылые овраги, поросшие репейником... Но приходили на ум ей и образы прошлого - одинокий отцовский дом в золотой степи, большое, круглое, в тёмной деревянной оправе с резным козырьком зеркало в сенях, всегда стоявший в углу комнаты чугун с грушевым взваром, мамины пирожки, всегда сложенные стопочкой. Вспоминала, как ходили на сенокос. Родители жали, а они с Марфой вязали снопы. Как пели за работой песни, как загадочно позвякивало колокольцами в сумерках проходящее мимо соседское стадо, как папа однажды показал ей созвездие - Большую Медведицу. Тогда она ещё не знала, что созвездия на небе постоянны, что если и разбегутся звёзды в разные стороны, то разве что через сто миллионов лет. Теперь же, в осеннем сталинградском небе, она снова, второй раз за жизнь разглядела Большую Медведицу. Всего второй раз, потому что не было у неё привычки да и времени по вечерам осматривать небосвод. И удивительным показалось ей то, что где-то там, далеко в космосе, всё осталось точно таким же, как было в её детстве. Можно сказать, что там оно и не заканчивалось. Вот так, неожиданно для себя, она снова его обрела, а вместе с ним и отца и мать, и сестру, и родную степь.

Ей часто снилось теперь, что она приезжает домой на пепелище и что дома её уже нет. Неведомо ей было, что не огнём он будет уничтожен, а водой... Но порой снилось ей и то, что, приехав, видит она бревенчатые стены своей избы расписанными русской домовой росписью - чудесными цветами и райскими животными - львами, павлинами и совушками. И что снова стоит чугун с грушевым взваром в углу, что на окнах висят белые занавески, которые никогда не висели, что светел дом её, как не был светел никогда, точно невеста которую ведут под венец. И что со двора доносятся радостные голоса родных, и что молоды они и красивы, как в лучшие свои годы, которые Мария и не застала. Откуда это? Ведь не было в семье её фотоальбома и не могла она видеть свою мать юной, лишь недавно расставшейся с девичеством. Ни это ли её рай, и не за него ли готова она пожертвовать собой?

Но, всё таки, по трезвому размышлению, решила она, что ничего этого нет. Ни на одной из планет, ни в одном из созвездий нет детства её, да и было оно не таким, каким рисовал его сон. Не угадываются его образы и в том мрачном мире, который теперь её окружал.
Нет никакой Родины и как любящего существа, да и пространство нигде не заканчивается, поэтому вряд ли кто-то скажет наверняка, на какой из улиц Риги или Таллина пресекается Отечество русского и начинается Фатерлянд немца... Глупо было бы обманывать себя и умирать за химеры воображения. Но поняла, почувствовала Мария другое, что хоть никто высший нас не любит, но Родина состоит единственно из Людей. Что это народ связанный одной нелёгкой судьбой, и что только вместе можно пройти тот тяжёлый путь, который нам всем уготован. Что отделять себя от народа, в горе ли, в радости ли, или в смертной опасности - значит убивать его, как убивают семью ссоры, размолвки, разъезды, разводы. И поняв это, она, до того сомневавшаяся в своём решении, стала в нём утверждаться.

Последние сомнения испарились, когда однажды в её сознание закралась мимолётная мысль: "Но почему именно я и почему теперь? Может быть обойдутся без меня? Разве нет других людей, может быть более полезных в бою и менее пригодных в мирной жизни? Может быть я больше других достойна того, чтобы прожить Долгую Счастливую Жизнь?" И в этот самый момент она зацепилась пальцем единственной своей руки о торчащий из стены ржавый гвоздь и глубоко поранилась. Как будто кто-то сверху властным движением оборвал её мысль, дал ей понять, что может лишиться она и ещё одной руки, и для этого вовсе не обязательно пересекать линию фронта. Мелькнула в её советской, отрицающей всё неземное душе мысль о вразумлении Божьем, наказании за гордость и высокомерие.. Многое научилась она делать одной рукой но не перевязывать раны на пальце. Пришлось ей идти к соседям и просить помощи. К соседям, которых минуту назад она мысленно отправляла на смерть вместо себя.

Теперь окончательно окрепла она в своём выборе. Не обойдутся без неё. "В разведку, на верную гибель пойдёт другой, а я тут буду рассуждать о жизни... Чтобы рассуждать о ней надо любить, иначе что это получатся за рассуждения?" - так сказала она себе вечером того дня.

Вот и пришёл день её последнего задания. Ей и ещё одному юноше Саше Филлипову, который был на несколько лет младше её, необходимо было изучить оборонительную систему немцев в районе Ельшанки и дальше, на Дар-горе, где жили его родители. Легенда была такой - Мария и Саша, брат и сестра, ходят по окрестным сёлам, обменивая вещи на продукты. Была тёмная декабрьская ночь, мела позёмка. Марию и Сашу привели к Купоросной балке, по которой проходила линия разделения. Мария в старом ватнике и торбой за спиной, Саша в потёртом пальто не по росту. В руках его веревка, другой конец которой у наблюдающих с нашей стороны. Условились, один рывок - можно идти, два - упасть в снег и не двигаться. Вот и уходят они, по колено в сугробах, поедает их темнота и метель, идут за руку, как неразлучные, настоящие брат и сестра. Наблюдающие дают сигнал - вперед. Ослабло натяжение веревки. Саша бросил её. Дальше, в темноту ночи, идти им одним.

Прошло трое суток. Саша и Мария не вернулись. Их сдал кто-то из своих, полицаев, сотрудничавших с захватчиками. Узнал, видимо, Сашу, у которого на Ельшанке жили отец и мать и доложил в комендатуру. Их схватили, долго держали в подвале, пытали, но ничего не добились. В ночь перед казнью Марии, в одно из мгновений, когда сон взял своё, победил тревогу и ужас, опять привиделось то, чего не было никогда в её жизни. То, что никак не могла породить её фантазия. Ей приснилось, хоть она и мало слышала о Боге, что вся Бекетовка, все жители сырых зимой и затхлых летом бараков, живут в удивительном по красоте храме с великим множеством луковок - разноцветных, переливающихся золотом, серебром и лазурью. Что каждая луковка, это семья, дом, барак, но нет между ними перегородок - все одна семья. И хочет она впервые исповедаться, исповедать всю ту заносчивость по отношению к людям, с которой она так долго жила, нежелание их понимать и прощать. И для этого поднимается она по витиеватым лестницам в верхний храм, под самый высокий, большой купол. Была ночь и Бекетовка спала, в каждом приделе горела свеча и мирно сопели дети лежащие в обнимку с родителями. Но ей хотелось чтобы все знали о её грехах и она начинает кричать о них, желая всех перебудить... И вот, под самым высоким сводом истошно кричит она : "Простите!". И просыпается вся Бекетовка. Блаженство наступает в её душе и чувствует она, что соединяется с чем-то светлым и вечным.
В этот момент разбудил её удар немецкого сапога.

Марию, Сашу и ещё какого-то мальчика повесили у церкви на Дар-горе. Когда её вели на виселицу, по улице, засаженной деревьями и застроенной почерневшими деревянными избами, жители их видели, что один глаз у неё был выколот, а на темени был сгусток запёкшейся крови.

Сейчас это здание, возле которого повесили троих, ничем не напоминает храм. Купол давно снесли, стены перестроили. Теперь здесь обычная поликлиника номер шесть, так что мало кто пройдя мимо догадается, что именно здесь когда-то находилась Сталинградская Голгофа.

В феврале 43-го битва закончилась. Оттаяла мёрзлая земля, представляющаяся современным немцам, которые знают Сталинград по фотографиям сражения, сибирской, ведь, как жарко здесь южное лето, так и сурова зима. Недоумевают они, зачем их армия отправилась покорять Сибирь...
Останки Саши и Марии откопали и перезахоронили в сквере на Рабоче-крестьянской улице. Соединение Марии с народом, таким образом, произошло, пусть и на уровне символов. Но сам народ, рабочие, и мёртвой не приняли её.
Имя её вскоре соскоблили с надгробия и остался там только Саша. Кому-то из бывших, знавших Машу по школе, притеснителей, не понравилось, что ЭТА, над которой все смеялись, теперь героиня и пустил слух, что она не героиня, а, напротив, предательница, что это именно она и выдала врагам Сашу. Поверить в это было не сложно, ведь, все Они, посматривающие свысока, такие. Не так ли говорили о Христе распятом иудеи: "Не ЭТОТ ли говорил о Царствии Небесном?"

Ушла на запад дивизия, к которой была прикреплена разведшкола - брать Харьков, Варшаву, Берлин и там, в суматохе сменяющих друг друга одна за другой побед, потерялся наградной лист Маши - последняя память о ней.

Мне представляются эти трое повешенных возле обветшалого храма без креста, подобными Христу, распятому вместе с двумя другими приговоренными. "Сегодня же будешь со мной в раю", - звучат слова Спасителя в адрес одного из казнённых. Но торжествующе ухмыляется, сидя на своём воображаемом облаке парящим над всей этой картиной, Жан Кальвин. Нет отверженным места в книге жизни, нет им и места в памяти человеческой. Не будут вырезаны имена их на стенах каменных гробниц, что, в представлении древних, только и даёт пропуск в мир иной. Нет сведений о подвиге Марии - не будет для неё и рая.

Не осталось от Марии ничего. Нет места на земле, в котором она родилась, нет улицы на которой жила, нет места где её казнили, нет надписи на могильном камне, нет наградного листа, нет никого из родственников, нет фотографии, а есть только фоторобот составленный через пятьдесят восемь лет после её смерти.

Неподалеку от Даргоры где погибла Мария, есть кладбище безымянных могил - самое старое в Волгограде. Оно как ни что другое символизирует судьбы отверженных. Не сохранилось ни одно имя на могильных плитах и каждый год редеет оно из-за повалившихся крестов. Гораздо больше теперь здесь автомобильных покрышек и строительного мусора. И скоро, когда последний крест проржавеет насквозь, повалится и врастет в землю, здесь выкопают котлован и построят новую многоэтажку. И будет кипеть в ней жизнь, и будут рождаться в ней новые дети.

Забросят и школу в посёлке Катричев, неподалёку от которого, на хуторе Прыщи она родилась и из которого каждый год уезжают люди. Но и на покинутой всеми школе, в которой она никогда не училась, ведь в Катричеве в двадцатых годах её не было, ещё повисит какое-то время табличка - первый и последний памятник Маше, который установили только в 2008-м году.
На этой гранитной плите высечены такие слова:
"Мария ... Разведчица, выполнявшая задания Главного Командования в дни Сталинградской битвы. Казнена фашистами на Дар-горе в декабре 1942г. Уроженка посёлка Катричев Быковского района.
Подвиг Бессмертен."

По мотивам биографии Марии Ивановны Усковой. 1917-1942. Использованы материалы журналистского расследования Александра Толстикова "Ее звали Мария" в журнале Молодая Гвардия 1990.