Дело о пресечении путей. Глава 2

Повествование следующее. В Москве. Причуды бульварного кольца.

***
 
  Итак, жарким августовским утром двое, будущих подследственных, сошли  на перрон Ленинградского вокзала. Там они синхронно одели солнечные очки, прикрыв красные от недосыпа глаза, и определив по штурманской привычке где север, а где юг, двинулись на выход из вокзала.  Они шли неспешной  походкой, сутулились, по светлым улицам, туда «где можно без труда», как им казалось, «найти себе и женщин и вина».
   Именно по этой неспешной манере передвигаться, они как две, подточенные морем, скалы выделялись среди бурлящей вокруг московской, безумной толпы.

   Ласково светило утреннее солнце, изредка скрываясь за полупрозрачными облаками. Часы на Московских вокзалах показывали строго согласованное время.
   Носильные вещи были сданы в камеру хранения, и подельники налегке, спустившись по ступеням привокзальной лестницы, нырнули в столичное метро.
   Пребывание в подземке не отложилось в моей памяти, как дело обыденное и мимолетное. Но вот тот момент, когда мы с Юрием Петровичем вышли из метро на Сретенку, и пошли по бульвару, мимо церкви Успения и монастыря, по тенистой дорожке среди аристократичных кленов, случилось удивительное.
   Именно в этот момент, Москва, прежде читанная мною, но виденная ранее мимолетно, из окна автобуса, вдруг стала обретать объем и звук. Я упал в это пространство, вдохнул пропитанный счастьем воздух, и с глупой улыбкой на лице, пошел по бульварному кольцу, чувствуя себя персонажем удивительной книги, нынче давно прочитанной, но каждый раз, попадая в Москву, я словно вновь открываю те страницы, и опять иду рядом с капитаном Шестаковым.
   Давний мой опыт, проделанный с памятью, и названный мной «Путешествием с полуденным светом» позволил мне сохранить некоторые моменты жизни, к которым я обращаюсь, время от времени, и если мне, порой, необходимо вернуться к прошедшим мгновениям, то стоит только закрыть глаза, и они снова встают предо мной, как камушки, разбросанные в лабиринте, мальчиком-с-пальчик.

   ***
   Честно говоря, я ожидал увидеть дворец. Все мы,  на своих ржавых, пропахших рыбьими потрохами посудинах, в самых отдаленных краях мирового  океана, подспудно были уверены, что уж министр то, наш, да благословит его Кечуа Кон, да будут труды его легки, как ветер, да будут мысли его долгожданны, как дождь, обитает в настоящем дворце, по адресу, известному даже диким мукомолам, вечно скрывающимся в своих темных, пряных трюмах – Москва , Рождественский бульвар, двенадцать.
   Но дворец, меня не впечатлил. Как говаривал Атос, для помещика Федяшева он был великоват, а для графа де ла Фер явно мал.
   Так стояли мы  с Юрием Николаевичем у этого пряничного домика, в некоторых сомнениях, пока страж у врат, изнывающий от утренней жары, не обратил на нас свой взор.
Он был толст, ему было жарко, и от этого он любил все человечество. Высшей мерой благоволения, которое он обратил на нас, было желание расстрелять этих двух придурков, что шляются в министерство по такой жаре, к чертовой матери.
   - Куда идем? – спросил он.
   - В Лондон, - озвучил я конечную точку пути.
   - Свезло. - позавидовал сержант – И что вы там забыли?
   - В тюрьму – сухо ответил я.
   - Ooo! – изумился милиционер, и его желание, поставить нас к стенке несколько приутихло.
   – Мы из Ленрыбпрома, нас вызвали. Шестаков и Верещагин.  – пожаловался мой командир.
   И тут случилось явление Шефа-министра народу.
   Он возник за спиной стража, в ореоле солнечного света, лучезарно улыбаясь и маня нас к себе широкими, приглашающими жестами, слегка причмокивая полными губами. И мы, отбросив робость и сомнения, пошли за ним.

   Шеф-министр, уже с первого взгляда, был своим в доску парнем. Настолько своим обычно бывает старый друг, с которым ты прошел не один рейс, который, вместе с тобой, шкерил рыбу за бункером старого траулера, весь увешанный рыбьими потрохами и омываемый влетающей в иллюминатор студёной волной Джоржес-Банки. Он стоял за твоим плечом у экрана эхолота, когда вы слизывали донным тралом «Ледяную» рыбу с каменистых откосов острова Южная Георгия. О, как мне была известна эта широкая искренняя улыбка. Я сам, именно с такой улыбкой смотрю на хорошо прожаренный бифштекс, или на юную прелестницу, стоящую рядом, в переполненном вагоне метро, знойным августовским днем.
   – Вы, парни, главное не тушуйтесь. Мы таких дел, как Ваше, провели уже больше ста. И ни одного не проиграли! В самодеятельности участвовали?
   – Участвовали, - с интонациями Никулина, мгновенно ответил Юрий Николаевич, и, что характерно, тоже соврал.
   – Тогда будет проще – выкладывая на стол наш судовой журнал и курсограмму, сказал Шеф-министр. – Будем заучивать нашу роль!

   ***

  Следующие две недели я помню смутно. Нас поселили в гостинице «Россия», и каждое утро, мы с капитаном, оглядывали пряничный силуэт Кремля, завтракали в белоснежном ресторане, в окружении солидных, орденоносных узбеков, с узорными тюбетейками на головах, которых почему-то было очень много в гостинице. Затем спускались и шли на Рождественский бульвар.
   Каждое утро бульвар тянулся и выгибал спину навстречу нам, Дорога уходила вниз, откуда-то сверху на него планировала Москва. И это было здорово.

 ***

   – Скажите, Штирлиц, а что вы делали днем 11 февраля, в районе острова Борнхольм.- интонация «папы Мюллера» шеф-министру удавалась особенно похоже.
   – А ничего не делал, начальник. Во льдах стоял, воду варил! Как положено тифоном сигнал подавал.
 – Есть у нас сомнение, что ты, мил-человек,туфту гонишь. А вот покажи-ка мне на курсограмме.
 – А вот, стою, никого не трогаю, починяю двигатель, с пятнадцати нуль нуль и до пятнадцати тридцати.А вот,обратите внимание, перо пошло вправо.  Это супостат на нас налетел,что характерно, правым бортом и причинив безусловный ущерб конструкции судна, удалился в туман, с моим, сука, баком по миделю. Я до сих пор по ночам кричу, как эту жуткую картину вспомню. Мне моральная компенсация положена за мои ранние седины!
   – Ты лысый Юра.Какие седины? Не переигрывай. Сбавь обороты.
   И так день за днем,сутра до вечера, две недели кошмарных воспоминаний, далеких от эстетики и романтики моря.
   А по ночам мне снились фуфайки, уплывающие среди льдин и темный силуэт «Одэна».

***
   За два дня до отлета шеф-министр, в миру, Владимир Иванович, пришел на занятия с невысоким, скромно одетым, худощавым человеком.
   –Познакомьтесь, это Борис Петрович. Он четвертый член нашей делегации.
  – Боря, – представился человек.
Затем он как-то незаметно растворился в воздухе.
   И я ему не поверил.
   Когда мы шли с капитаном в гостиницу, Юрий Николаевич, как-то задумчиво произнес:
   – Знаешь, что тебя должно успокаивать в этой истории?
   – И что-же?
   – Ты третий штурман и третий член...в нашей делегации...Стабильность. Хоть какая-то!
   Эту глубокую мысль я обдумывал до самого утра.
А утром нам принесли загранпаспорта благородного синего цвета, какие выдавали только дипломатическим работникам и мы отправились в Шереметьево.


Пресечение второе. История о пресечении путей.

  Мы закончили промысел «ледяной» в начале октября восемьдесят шестого года и легли на Буэнос-Айрес, с дальнейшем вылетом в Ленинград.
   Это самое счастливое время.
   Промысел окончен, все страхи и тревоги позади. Траловая палуба замыта, тралы убраны. Рыбцех вычищен и засыпан хлоркой. На мостике  появился матрос-рулевой и впередсмотрящий. Вахтенный штурман, во время вахты, может посидеть в капитанском кресле у радара, попивая чаек. Весеннее солнце жаркое, океан спокоен, играет легкой рябью на пологих, тягучих волнах. Свободные от вахт моряки принимают солнечные ванны на пеленгаторной палубе. У всех, вдруг, образовалось много, не то что свободного,  но не напряженного времяпровождения, и оттого  некоторые члены экипажа нашли для себя довольно странные занятия. С некоторыми из них стали происходить малообъяснимые вещи.
   Я, к примеру, стал охотится на «зеленый луч».  В свете грядущих потрясений и испытаний это увлечение, как мне кажется, возникло интуитивным поиском выхода из неодолимого падения в предначертанную мне бездну.

Когда зеленый луч, последний на закате,
Блеснет и скроется, мы не узнаем где,
Тогда встает душа и бродит, как лунатик,
В садах заброшенных, в безлюдье площадей.

Весь мир теперь ее, ни ангелам ни птицам
Не позавидует она в тиши аллей.
А тело тащится вослед и тайно злится,
Угрюмо жалуясь на боль свою земле...

...– «Подумай, каково мне с этой бесноватой,
Воображаемым внимая голосам,
Смотреть на мелочь звезд;ведь очень небогато
И просто разубрал Всевышний небеса». –

   Писал когда-то Николай Гумилев.
 
   «Зеленый луч» хорошо высматривать в океанских закатах. Когда Солнце уходит за горизонт последней своей частицей, если чист и прозрачен воздух, безоблачно небо и ничто не искажает линию горизонта, сулящий счастье нечаянному наблюдателю, зеленый, острый, как шпага луч, вспыхивает вдали. Если ты успел увидеть его, то это считается удивительным везением.
 
   Так совпало, что именно на закате, ловя уходящее Солнце в окуляре пеленгатора, для дальнейшего расчета места судна, я в  первый раз, неожиданно, увидел удивительно яркий зеленый луч. И следующим вечером. И на третий день. Снова и снова.
   И пока мы шли до Ла-Платы, каждый вечер, небо, над удивительно спокойным в эту пору океаном, расцветало зеленым всполохом. Каждый вечер я долбился в чертоги счастья, и, видимо, изрядно надоел всем богам на свете.

   ***

  Дальше, на воды опускалась тьма. Поставив точку на карте, я достаивал вахту у носовых иллюминаторов, всматриваясь в пустынное пространство.
   Однажды, ближе к полуночи, на мостик поднялся капитан Шестаков, и пристроившись у открытой двери на правое крыло, закурил свою обычную сигарету.
   –Как дела, Витторио? – спросил он, – есть встречные?
   Я оторвался от черной завеси южной ночи и взглянул на экран радара. Ни единого огня не было видно за иллюминатором, и ни единой отметки на экране РЛС.
   – Нет никого, Юрий Николаевич. – ответил я капитану.
   – Как нет? А это кто? – ткнул он куда-то в ночь своей сигаретой.
   Я подошел к нему, и заглянул, через его плечо, в открытую дверь. И сразу увидел идущее на пересечение судно. Отчетливо угадывались его, красный и зеленый, навигационные огни.
  Метнувшись к радару, отметок, на его экране, я не увидел. Переключил диапазоны – нет отметок. Повернул глаза направо – есть пароход! Наваждение какое-то!
   Схватил бинокль, подскочил к двери и навел окуляры.
   – Юрий Николаевич, а ведь это не похоже на пароход.
   – А на что похоже?
   – Ну вот, сами посмотрите, – протянул я ему бинокль.
   Вооруженным глазом был отчетливо виден, висящий над океаном, яркий белый шар.  По его экватору светились две полосы из зеленых и красных огней. Между шаром и океаном блистала, отраженным лунным светом, полоска воды. То есть шар этот висел в воздухе.
    Юрий Николаевич долго осматривал неведомого небесного путника и, наконец, вынес вердикт:
   – Самолет, сто процентов.
   И тут «самолет» мгновенно, камнем, упал в воду.
   – Это как? – удивился капитан.
    – Похоже, Юрий Николаевич, это не очень самолет. Он на такой скорости ушел за горизонт, что нам показалось, будто бы наблюдали падение. Я вообще не понимаю, что может развивать такую скорость на Земле?
   – Будем надеяться – с сомнением протянул Шестаков.
    – На шестнадцатом канале тихо. Радар на диапазонах  три, шесть, двенадцать и шестнадцать миль ничего не показал. Самолеты бесшумно не летают, и не падают. Не думаю, что это был самолет.
    – А кто? – наивно спросил «мастер».
    – Я больше склоняюсь к тому, что это был неопознанный летающий объект. Давайте остановимся на этой точке зрения. Для нас с Вами это самая реалистичная точка зрения.
    – Обоснуй. – потребовал капитан.
    – Ну, Вы же не будете, на старости лет, поражать своих внуков, тем, как на пятидесятом градусе южной широты и сорок седьмом градусе западной долготы вы пересеклись путями с  самолетом.
    – Почему нет? – хмыкнул Юрий Николаевич, – Понимаю, старик. Кредо любого болтуна, что на свете есть только рутинная, обыденная ложь, и завораживающая, фантастическая правда. Идя по этому пути ты будешь пользоваться фантастическим успехом. И довольно часто получать в бубен от разочаровавшихся слушателей.
    И, видя мое возмущение, засмеялся и добавил:
    – Да я не против. Пусть будет НЛО. Хотя я считаю, что это был самолет.
   И ушел спать, безмятежно напевая арию Риголетто - «Ла, ра, ла,ра...»
   
   ***
   Утром наш путь продолжился по, блистающему солнечными бликами, океану. Приятно  начинать вахту приняв от вахтенного штурмана пустынные, штилевые просторы под безоблачными небесами. Выйти на крыло мостика с кружкой крепкого чая, и осознать, что идешь домой, а впереди несколько месяцев безмятежного существования.
   Судно бежит ходко, разрезая форштевнем воду, она, черная, прозрачная у бортов, и лазоревая дальше от парохода, пока хватит взора, до самого горизонта, проносится, с тягучим, песочным шорохом, вскипающей пеной назад, и остается за кормой долгим кильватерным следом. Если бы были встречные суда, то океан был бы расчерчен следами их путей. Они очень долго остаются на поверхности воды.
   Я вышел на крыло, а там уже попивали чаек, и курили Юрий Николаевич и начальник радиостанции.
   – Смотрите, – вытянув руку и показав за борт, сказал радиоВолодя, – Дельфины!
   У  самого борта, практически прижимаясь к нему, стремительно скользили несколько изящных дельфиньих тел. А чуть дальше ещё и ещё. Огромная стая дельфинов неслась попутно с нами, и наблюдая за теми из них, кто нёсся вплотную к нашему пароходу, почему-то, сразу становилось понятно, что это не игра, и не развлечение, а нечто другое. Дельфины у борта были небольшими, изящными. Подростки – дельфинята. Чуть дальше, более крупный и мощный дельфин, летел параллельно от их курса, и когда они пытались отвернуть от борта, преграждал им путь, и не давал уйти в открытую воду.
   Причина таких странных маневров стала нам понятна, когда из-за кормы, в полукабельтове от борта судна, показались  огромные черные плавники.
   – Касатки, – сказал капитан, и попросил – Витя, вынеси бинокль.
   Мы приникли к окулярам. В поле биноклей отчетливо были видны черно-белые тела косаток, беззвучно скользивших в воде, и гнавших куда-то огромное дельфинье стадо.
  Летящие, у самого борта, дельфины, словно бы перестали дышать, и исходящий от них, плотный, как сироп, ужас чувствовался уже даже у нас на крыле мостика.
   
   – Туда смотрите, – вдруг махнул рукой, по ходу судна, капитан Шестаков.
   И впереди, там куда летела дельфинья стая, где хорошо были видны следы их бега, из глубин, выросли еще три огромных черных плавника.
   – Это загонная охота, – сказал я, и океан впереди, там где барражировали касатки, вдруг вскипел. Из воды вырвались стремительные черно-белые тела, в ореоле брызг и кровавых кусков, бывших еще недавно добродушными, милыми животными.
   Пароход наш бежал туда, сквозь поле этой страшной охоты, и вот уже мы вошли в огромное пятно крови, среди которой плавали мертвые белобочки.
  Шестеро дельфинят у борта нашего парохода, счастливо избежавшие этой участи, еще несколько часов плыли рядом, боясь оторваться. Взрослый их товарищ отстал, и судьба его была нам неизвестна.
   А мы еще долго смотрели в свой кильватерный след, но других дельфинов у нас за кормой более видно не было.
   Картина этого страшного пиршества, увиденного нами на пересечении путей, запомнилась мне на всю жизнь, и вспоминалась, порой, при самых неожиданных обстоятельствах, и в своих снах я, иногда, и сам был этим юным белобочкой, летящим в стылой Атлантической воде, прижимаясь к металлическому боку, безразличного к моей судьбе, судна, идущего своим путем, неведомо куда. Но спасающего меня, и хранящего мою душу над бездной.