Неоконченный сон

Закрой глаза и представь, нет, закрывать не надо, а то, как же ты будешь читать. Просто представь, что ты стоишь на высокой галечной насыпи на берегу моря. (Такая насыпь или бар, как ее называют, есть на всех его не скалистых берегах. Ее осенними штормами насыпает само море.). Отлив, на море почти штиль, ветерок слабый, особенно утром после ночного бриза с суши. Середина июля, вроде тепло, можно загорать, что ты и делаешь в своем замечательном купальнике (по-моему, он зеленого цвета, не помню, а посмотреть не могу, так как не перенес еще твои фотографии на домашний компьютер), и я любуюсь твоей такой молодой и свежей фигуркой. А ты любуешься тюленями (нерпами и лахтаками), гоняющимися за горбушей, огромные косяки которой как раз подходят к берегу поближе к нерестовым рекам, мечтательно смотришь на неуютные скалы острова Недоразумения, на темно-зеленые сопки, с восторгом кричишь, увидев далеко в море несколько касаток, китов-убийц, ищущих зазевавшихся лахтака или нерпу, бросаешь камушки, за которыми с не меньшим восторгом носится Персик. Но начинается прилив, и все сразу меняется. Поднимаются волны, сначала еще небольшие, потом все больше и больше, они протягивают свои языки все ближе и ближе к твоим босым ногам, а ты не можешь убежать от них, потому что галька, хотя и обкатана волнами, но все равно болезненно давит на ступни, и ты медленно пятишься, все выше и выше поднимаясь на галечную насыпь, а волны не отстают и тащат за собой уже совсем не ласковое бурное море, покрытое белыми барашками, безобидными на вид, но смертельными для небольших лодок. Рыбаки уже все на берегу, повытаскивали лодки, варят на кострах уху. Вода, каких-то два-три часа назад совершенно прозрачная, уже буро-желтая, полная песка и гальки, с каждой волной несет и перемалывает кусты морской капусты, бревна, камни, всякий мусор, слизываемый волнами с суши. Теперь поднимается и ветер, дневной бриз, дующий с моря. Холодный охотоморский ветер, и ты сразу мерзнешь, а по-прежнему жаркое солнце уже не может справиться с надвигающимся вместе с приливом туманом и с холодными объятиями ветра. В середине прилива, через два-два с половиной часа после его начала, вода прибывает с наибольшей скоростью, часто заставая врасплох беспечных отдыхающих. Озябшая и напуганная приливом, ты зовешь меня, я подбегаю, хватаю тебя на руки и переношу на другую сторону насыпи, где под ее защитой от ветра, в затишке, между двумя громадными стволами тополевого плавника дымится костерок, булькает уха из только что пойманной горбуши, а на сучке висит марличка со свежей малосольной икрой, чтобы стек тузлук. Я закутываю тебя в плед и наливаю в побитую кружку черного горячего чая, и ты, сидя на тополевом стволе, блаженно пьешь его, моментально согреваясь, а ветер, несильный здесь, играет твоими волосами и все норовит окунуть их в чай, а ты смеешься, упрямо встряхивая головой, и не хочешь пересаживаться так, чтобы ветер не мешал. Мы пьем чай с малосольной икрой, черпая ее ложками из миски, а потом едим настоящую уху, сваренную только из воды, соли и рыбы, а больше ничего и не надо, главное, чтобы рыба была только что пойманной и варилась бы не более пяти минут, а потом бы полчасика, уже готовая, уха постояла бы еще, но не на жару, и не на холоде. Странно, но такую простую уху умеют варить немногие, а большинство портит вкус свежего лосося овощами и приправами. И мы хлебаем эту замечательную уху, едим горбушу, и у тебя жир стекает по подбородку и щекам, и ты опять смеешься и порываешься побежать умыться, а я тебя не пускаю и, поймав, осторожно и нежно вытираю тебе лицо, и ты вдруг перестаешь смеяться и затихаешь в моих объятиях, присмиревшая, опьяневшая от свежего ветра, жары и холода, чая и еды, опьяневшая; нет не от дикости, а от первозданности природы и бытия. И мы, счастливые, долго молча сидим у костра, глядя, как догорает пламя, как рушатся маленькие сказочные замки из угольков, как ветерок хватает горстинки пепла и посыпает ими гальку. И ты засыпаешь у меня на руках … и …

…И просыпаешься на берегу Средиземного моря, в раю с нежным именем Сицилия. Жизнь вокруг полна света, запаха с соседней апельсиновой рощи, птичьего гомона и не изнуряющей, даже свежей, жары. Я приношу (а может и не я, какое это имеет значение) тебе в постель маленькую чашечку божественного кофе, ты пьешь, и глаза твои полны любви и нежности. А потом мы бежим к морю, взбираемся на невысокую прибрежную скалу и с каким-то первобытным восторгом впитываем в себя утренний, густой, как будто насыщенный расцветом и гибелью тысячелетних цивилизаций воздух, этот ласковый, мирный, никогда не разрушающий ветер, это солнце, ясное, четкое, неизменяемое, всегда встающее почти в одно и то же время, эти цвета, такие же ясные, как солнце, сочные, многокрасочные, буйные. И мы спускаемся в уединенную бухточку, я отворачиваюсь, а ты недолго купаешься голышом, но я все равно тихонечко подсматриваю, а ты делаешь вид, что не замечаешь, но прекрасно все видишь, и тебе нравится, как я тобой любуюсь. А, искупавшись во всегда теплом гостеприимном море, мы завтракаем в маленьком кафе (или как они там называются), и ты бросаешь в меня косточками от оливок, а мне это почему-то не нравится, и ты тащишь меня в горы, с которых открывается изумительной красоты вид, такой же четко очерченный и многоцветный, и ты словно растворяешься в этой неземной, райской красоте. И мы счастливы и безмятежны. Но проходит несколько дней, и древние инстинкты, инстинкты мужчины-добытчика, мужчины-первооткрывателя начинают беспокоить меня все больше, а ты, почуяв это и влекомая не менее древними инстинктами женщины-хранительницы очага, пытаешься меня удержать, и это вечное взаимное влечение инстинктов и одновременно взаимное их отталкивание повторялось, повторяется и будет повторяться, пока существует мир. И однажды утром, после чашечки восхитительно, но уже с совсем другим вкусом, кофе,ты подбежишь к компьютеру и будешь читать какие-то не очень ловкие письма, сдобренные не очень хорошими стихами, а потом, полная чувств и не могущая сдержать их, будешь показывать их своим немногим подругам, которые будут завидовать тебе, потому что им и таких не пишут. Возможно со временем, ты, полная новых впечатлений, уже не так резво будешь подходить к компьютеру, не так стремительно и бессвязно отвечать, а иногда и забывать ответить, ведь жизнь так прекрасна и безоблачна, как это сочное бирюзовое небо. А тот крохотный кусочек неясной тревожной тоски, очень редко шевелящийся в самой глубине души, ты будешь загонять еще глубже легким движением своих невероятно красивых плеч. Но пройдет время, и однажды ты, даже не понимая, что с тобой происходит, но вся во власти невыносимого беспокойства, вдруг окажешься в аэропорту, лайнер оставит внизу все это неземное райское великолепие, и под мерный гул двигателей ты спокойно и умиротворенно уснешь с детской улыбкой на лице … и …

…И проснешься над великим белым безмолвием, услышав сообщение стюардессы: «Уважаемые пассажиры. Наш полет проходит на высоте десяти тысяч метров со скоростью восемьсот пятьдесят километров в час, время в пути восемь часов. Сейчас мы пролетаем Вологду. Во время полета мы будем пролетать также Воркуту, Дудинку, Якутск. А сейчас вам будет предложен горячий завтрак…». И потом, через несколько часов, глотая вполне приличный растворимый кофе, ты увидишь в иллюминаторе сплошную заснеженную пустыню, сопки, похожие на прикрытое снегом свежевспаханное поле, реки, только угадываемые по извилистым долинам, и великую Тишину, которая даже в самолете ощущается каждой нервной клеточкой. И, глядя на эти фантастические бесконечные снега, ты вдруг с ужасом осознаешь, то в твоей жизни происходит что-то такое, что не сравнимо ни с какими другими поворотами судьбы, что может происходить только один раз. И весь полет, ты, совершенно не понимая, что происходит, окончательно запутавшись, будешь метаться в поисках решения, в тебе будет клокотать буря разных чувств и желаний, от немедленного возвращения к привычной и такой милой и замечательной жизни, до желания как можно быстрее приземлиться и сломя голову бросится в неизведанное, холодное и горячее, чистое и грязное, которое тоже называется жизнью, и тоже прекрасной. И незадолго до объявления стюардессы о начавшемся снижении, ты вдруг сердцем почувствуешь что-то родное, еще тобою не виданное, но которое уже давно в тебе и захватывает тебя все больше и больше, и в иллюминатор ты увидишь великую сибирскую реку, великую не только по своей мощи, красоте, богатствам, но и величайшую реку горя, страданий, боли, измены, подлости, и одновременно высочайших и лучших человеческих качеств, чистоты, мужества, преданности, любви. И это вновь успокоит тебя, и ты опять ненадолго забудешься…