Памяти Осипа Эмильевича Мандельштама

Памяти Осипа  Эмильевича Мандельштама


1
В вешней дымке луговая пойма,
Только нам ли на нее смотреть? –
Каждый пуля, брат, а мы – обойма,
Но люблю я все же жизнь, не смерть.

Хлеб люблю, чтоб смазан маслом жирно,
Да не очень, мне сойдет и так.
Русь мила, когда  шлют весть за ширмой
От связной, где мой родной Рабфак.

Все равны, хоть будь тупой, хоть острой,
Да не в том плывёт Союза челн,
Пролетарий я, да не за просто,
Ведь в чекистской школе обучен.

И дворян я знал не понаслышке,
И ученых, нищих и с сумой,
Третий курс Рабфака – выше вышки –
Третий класс в разведке, друг ты мой.

Все мы люди, Русь – небес невеста –
Не Марья, лишь здесь не за Христом,
В облака глазел уроков вместо
Там один… но я, брат, не о том.

Целый мир, заградотряды, доты
И идеи людям от сохи,
Там не только знанья для работы,
Но и шалость, например, стихи.

Научили, чтоб слова, как ноты,
В партитуру душ людских занёс,
Я не первый средь поэтов, что ты,
Но бумаги много, целый воз.

И сейчас пишу, под пледом ночи
Совесть скрыв, людей пустив домой,
О певце ,что выше всяких прочих
Рассказать пытаясь, друг ты мой.

2
Пуля, бей отвязнее и метче,
Агитпроп в болоте не увяз,
Кто я есть – чекист и контрразведчик,
Многих видел, но его – лишь раз

И теперь в развездческой отваге
Узнаю поэта одного:
Хочет он писать, но нет бумаги,
Только пайка, больше ничего.

Рядом вертухаи, будто стервы:
Уголь и картонка – на, пиши,
А ведь сильный был, один из первых,
Даже там не потерял души.

Как попал туда – всего не зная,
Вроде за донос, но помню – зря,
Мандельштам, фамилия смешная,
Имя Осип, прям как у царя.

Стойкий, хоть на вид тщедушный, тонкий,
Променяв блага и нар уют,
Он в отряде пишет на картонке,
А потом картонку топчут, рвут.

Мир людской, не хорошо до дрожи,
Ни на нож такого, ни на штык,
Рвут законники и наши тоже,
Хоть ежовским  рукавом души.

О карьере вовсе не гадая,
Хоть там пуля, хоть в башку топор,
За него вступился вдруг тогда я,
Нам и вам пойдя наперекор.

Он не служка привокзальной тати,
Не бугор, не яма, и не шут,
Человек он, как и сам я, кстати,
Может, оттого и сам пишу.

Я не волк, и шкура не овечья,
Снял бы, коль подвесите на крюк,
Человечным средь бесчеловечья
Нужно быть, о том и говорю.

3
Облегчив режим поэту скоро,
И закон с кон-законом связав,
Дали мы ему бумаги ворох
И писать, хоть против, а хоть за.

Да и черным, тем, что на допросе
Не  сдают, спасибо… я же не бес,
Он Иосиф, да и царь Иосиф,
Стало быть, почти небес отец.

Целый том сложил он не в надежде,
Лишь душа хотела, рвала грудь,
И совсем не так, как пел он прежде,
Может, даже лучше в чем-нибудь.

Только сбрендил вдруг в неясной силе,
Блеском глаз сбив красоту лица,
Стал считать, что сам он Джугашвили,
Ведь Иосиф, только вот не царь.

Я хотел спасти, пока не поздно,
Намекнуть пытался из дали,
Думал, что там: нож ли, небо в звёздах
В час, когда под звёздами мы шли.

Ни чинов и ни награды ради,
Просто страшно было за закон,
Только Джугашвили – царь по правде,
Волю дал певцу на месяц он.

Удивился, был судить не вправе,
Кумовство там или колдовство,
Вышел он, стихов нам не оставил,
Чтобы почитали мы его.

Словно ветер, зимний и упругий,
Шел поэт по кудрям вольных дней,
Дал архив Ахматовой, подруге,
Ведь и слава, и бесславье в ней.

Все вокруг и рады, и не рады,
Лишь они, сплетясь в полет поэм,
Были взмахом крыльев вне преграды,
Что не срежешь никогда, ничем.

Не сравнить ни с чем живую радость
Встречи от небесного отца,
Слышал я, что царь готов был правда
Отпустить несчастного певца.

4
Но беда большая вышла где-то,
Ведь нарком железный пал тогда,
Словно плугом, дрязги в кабинетах
Многих обмололи без следа.

Берия пришел, как сын иного,
Не успев дела прочесть за ночь,
И на пересылке взяли снова
Мандельштама…. я не мог помочь.

То приписка ль, воронок железный?
Знал я лишь сквозь едкий сизый дым:
Не стреляли, сам погиб, болезный,
В вечность навсегда уйдя живым.

Не хочу про жизнь мою соврать я,
Но блажится что-то под луной,
Господа, товарищи и братья,
Он ли в разведшколе был со мной?

Снес бы Осип злой работы бремя?
Не скажу, но в том душа чиста,
Что он в облака смотрел все время,
Сохранив Россию за Христа.

Нынче век другой, опали плечи
У меня, как две сухих сохи,
Я живой пока,  пускай не вечен,
Как поэта вечные стихи.

Чин не мелок, гонорар не редок,
Да не в этом суть полей и нив,
Что еще скажу вам напоследок,
Если вдруг прочтете мой архив?

Хоть у них дворянские салфетки,
Хоть Рабфак, душой не охладей,
Русь, как птица, пролетит все клетки,
Сохранив закон и честь людей.

С вечным нас невидимые нити
Свяжут, как подлунный мягкий свет,
Вы пишите, милые,  пишите
Как я сам теперь на склоне лет.



Примечания

Когда Осип Эмильевич Мандельштам попал в заключение, ему сначала было очень тяжело. Главным образом, потому что не давали писать стихи.  В отряде ему вручали картонку с углем, на которой он писал строки, потом картонку отбирали и рвали. Позже авторитеты и отчасти администрация изменили положение поэта. Ему дали много бумаги, ручки и карандаши, облегчили условия содержания. Арестанты даже говорили, что поэт – второй Иосиф Сталин,  поскольку  также носит имя Осип. И Мандельштам почти на полном серьезе стал считать себя вторым Джугашвили .Эта весть дошла и до Сталина, который решил освободить поэта  Осипу дали отпуск на месяц, когда поэт отдал свой архив, написанный в заключении, Ахматовой. Но позже, когда Берия готов был сменить Ежова на посту наркома внутренних дел, поэта вновь посадили и он погиб на пересылочном пункте, что отчасти стало неожиданностью для верховной власти.