На вокзале Рубцов

Перечитывая "Подорожники" Рубцова
41. "На вокзале"
  Любого, читающего это стихотворение, заставит улыбнуться образ странного чудака, позвеневшего «о бронзу головой». Эпизод может показаться несколько неуместным поначалу, отвлекающим от сказанного дальше и сказанного нешуточно. Но чем больше я проговаривал строфу за строфой, тем больше для меня срасталось поэтово.
  …Мне хочется сказать о необыкновенной поэтической скромности Рубцова, когда дело заходит о «манифестации» им патриотизма, декларации излюбленных мыслей. В таких случаях от случая к случаю он становится божественно простодушен, нарочито легкомыслен… Что-то детское и стеснительное проступает в нём. Он словно отмахивается от излишне серьёзного, срезает себя. Он… внутренне смущён, он улыбается нам. Он почти шуткой выныривает из области самого нажитого, самого дорогого ему. Поэтому день «безвестный», безымянный, из ряда других – как все. Правда, горит свет чудного настроения лирического героя в трёх определениях: «торопливый, радостный, зелёный».
  В любимых поэтом сумерках, в «таинственной тени» наступающей ночи является нам «кто-то странный». И так не случайно проступают «словно в омут, канувшие в ночь» родимые черты родной деревни. Конечно – Николы. Ничего любезнее и дороже сердцу у поэта не было!
  И в дрожании наступающей ночи, в вокзальном волнении, в самом лёгком прикосновении памяти к родному уголку высказывается такое же значимое, абсолютное, безусловное, такое сверхважное для поэта, как «за всё добро расплатимся добром», как «смертная и жгучая связь» с Родиной, как «бессмертные звёзды Руси»…

За старинный плеск её паромный,
За её пустынные стога
Я готов безропотно и скромно
Умереть от выстрела врага…

  Агнец Божий… Можно убедительно доказать другими стихотворениями, что умаление себя, смирение, духовное неприятие гордыни, смущение перед вечным, таинственным и непостижимым, тем, что даётся верой, озарением, - что умаление происходит, когда поэт «декларирует» самое святое для него. Помните, в «Жар-птице» после простых и одновременно высоких слов пастуха о любви и жалости к «холмам и окрестностям» Родины детское и смущённое (и благодарное!): «Ну ладно, я рыжиков вам принесу»? И зоркому, любящему лирику поэта и досконально её знающему совсем не случайным представится сочетание, венчающее стихотворение – «неведомую даль». Оно отсылает нас к другим стихотворениям поэта, где «неведомый сын», «неведомый отрок» не есть ли то самое умаление лирического героя, его «самопожертвование» и добровольное заклание! Не есть ли это то самое растворение в душе России, её просторах: «И буду жить в своём народе!»? Пропеть, восславить, проговорить заветное и проскакать безвестным всадником по холмам Отчизны. Есть над чем подумать нам…
  Но вернёмся ещё раз к стихотворению. Ведь дальше проговариваются почти библейские вещи: вино и хлеб, небо и земля, жизнь и смерть, умирание зерна и его воскресение. И как скромно о бессмертии: «нас кому-то очень будет жаль». Разве нам недостаточно этого?
  И вновь просыпается мальчишка, дитя. Стряхивается серьёзное «весёлым и хорошим» героем, готовым мчаться в «неведомую даль». Да… ему хорошо, ему весело. Он проговорил себе и нам нечто глубокое, сокровенное. И – улыбнулся на прощание.

Закатилось солнце за вагоны.
Вот ещё один безвестный день,
Торопливый, радостный, зелёный,
Отошёл в таинственную тень.

Кто-то странный (видимо, не веря,
Что поэт из бронзы, неживой)
Постоял у памятника в сквере,
Позвенел о бронзу головой,

Посмотрел на надпись с недоверьем
И ушел, посвистывая, прочь…
И опять родимую деревню
Вижу я: избушки и деревья,
Словно в омут, канувшие в ночь.

За старинный плеск её паромный,
За её пустынные стога
Я готов безропотно и скромно
Умереть от выстрела врага…

О вине подумаю, о хлебе,
О птенцах, собравшихся в полёт,
О земле подумаю, о небе
И о том, что всё это пройдёт.

И о том подумаю, что всё же
Нас кому-то очень будет жаль,
И опять, весёлый и хороший,
Я умчусь в неведомую даль.