Сергей Жадан. Потом, когда-нибудь, вспоминать...

Потом, когда-нибудь, вспоминать со смехом.
Говорить – случилось именно так, потому что
надо всем раскрывался парус стиха.
Был он упругим, был надёжным,
в него верилось, он спасал.

Что, собственно, тогда произошло?
Я просто хотел, чтобы ты слушала.
Просто хотел объяснить слишком многое.
Хотел объяснить вещь, которую, казалось,
понял прошлой осенью.

Ничем не оправданная
вера людей языка в то, что всё можно назвать,
что для всего есть название.

Хотя на самом деле как можно назвать ночь?
Как можно назвать небо?

Что я тебе тогда читал?
Вторая дуинская Рильке, как словарь
потерянных, но упорных. Как возможность
показать на примере ангелов и бесов
механизм зарождения любви, структуру
её появления, логику её возникновения в воздухе.   

Чтобы потом смеяться и вспоминать,
Помнишь, – говорить, – странное и такое уместное
звучание второй дуинской, которого хватило,
чтобы ты осталась, чтобы поверила,
чтобы не сомневалась?

Химия прикосновений, не объяснённая поэтами.
Прикосновение к коже, как прикосновение к знамени –
храбрость исполняет тех, кто не боится столкнуться с преградой,
храбрость и покорность, ибо ничто не объяснено,
ничто не понято, но есть зёрна влюбленности,
они прорастают сквозь снаряжение.

Смелая попытка – взять поэзию как универсальный
язык, как систему оповещений для тех, кто
пытается называть воздух воздухом и дыхание дыханием.
Поэзия как пение в горящем доме.
Даже если мы не способны остановить огонь –
огонь тоже не способен остановить нас.

И ангелы Рильке – ночные пассажиры,
полные смятения и сомнений –
обнимаются нежно, прежде чем навсегда
отправиться в дорогу,

и пока звучит эта элегия – я знаю – ты не уйдешь,
ты будешь со мной,
и ничего не случится,
ничто не надломится
в этом мире.

Мы ведь не можем знать, что останется с этой поры,
что мы увидим потом, оглядываясь,
что для нас будет важным.

Но пока что смерти так много,
так неисправимо много,
и мы соревнуемся в этом странном занятии –
петь до темноты, петь до глубины,
верить в то, что внутреннее построение стиха,
как построение стебля, даёт нам право продолжать
говорить о мире как о месте надежды,

когда сложность простого, прозрачность тусклого
воспринимаются нами как проявление целесообразности,
как оправдание гнева,
как объяснение отчаяния,
как предпосылка любви.

И ничего не возразишь потом.
Ничего не скажешь.
Речь, как река – сама собой наполняется,
сама на себя не похожа.

18.03.2023

(Перевод с украинского)