Чертовщина

Жизнь Яна перестала быть интересной и привлекательной. Самое ужасное, что она перестала быть таковой именно и в первую очередь для него самого. Он автоматически, заряженный утренним кофе, плелся на работу в незамысловатый офис, а оттуда спустя восемь часов по той же дороге возвращался домой. Жил он один, ото всех отгородившись. Прежние друзья пропали кто куда, некоторые и вовсе покинули Россию. Между тем ему шел пятый десяток, и к его характеру, как паразиты, стали прилипать непреодолимые привычки. Он все больше и больше стал разговаривать сам с собой, жалеть себя, обвиняя обстоятельства в своем дурацком положении. Отсюда зарождалась тяга к брюзжанию. И если бы Ян дожил до седых волос, то он был бы очень вредным и неприятным стариком, от которого шарахаются, боясь испортить себе настроение.
«Все дело в том, что я был пугливым и безвольным, - увещевал протестующий Ян Яна сломленного, - отсюда корень всех моих бед». Брови его напряглись, он развалился в кресле, как всегда разбитый после работы.
«Мне, например, нравилось рисовать и изучать живопись, но я послушал советов и поступил не в то место. Нечего сказать, радуйся теперь тут». Потом перед его внутренним взором проносились годы обучения в техническом вузе, а там какие-то люди, с которыми на время – в силу сложившихся условий – приходилось быть вместе. И тут Ян тоже все жалел и жалел себя: «Никто не понимал меня, да и я был трусом, что не бросил все это». Подобные укоры вытягивались в тонкую иглу, сладострастно покалывающую сердце. И если бы какой-нибудь тайный дух, сброшенный с небес, забрел в его полупустую квартиру, то он мог бы увидеть через огромное зеркало, висевшее в коридоре, спинку старого кресла, из-под которой выглядывала лысеющая голова разочарованного жизнью мужчины. Пытаясь освободиться от себя через самобичевание, Ян со временем приобрел другую губительную привычку. У него имелся первоклассный армейский бинокль, принадлежавший когда-то его отцу, и вот случайно попавшийся на глаза пыльный бинокль приобрел для всего существа Яна новый смысл. Теперь он полюбил, выключив свет в комнате, вплотную придвинуть кресло к окну, оставив проем для своих тощих ног, и через окно, используя отцовский бинокль, наблюдать за маленькими мирами соседнего дома. Мало у кого были вечером занавешены окна. Сам Ян жил очень высоко, так высоко, что с высоты его окна люди, ходившие по улице, превращались в крошечные кнопки.
«Блохи, - ловил он себя на сравнении, - там прыгают блохи».
Горгульей согнувшись на своем посту, он потаенно из глубины мрака изучал обитателей светлых квартир. Соседний дом, будто огромный потрепанный корабль на мели, уставший герой, отображал воспоминания своих прежних жизней, подвигов и неудач, когда любое движение в пространстве могло закрутить и вывести на новый недосягаемый уровень, одним словом, когда жизнь была просто жизнью. Люди болтали и активно жестикулировали, посматривали телевизор, курили на балконах, готовили какую-то стряпню. Все это успокаивало Яна, он переставал думать и просто наблюдал. Никто его не видел, и уже тем более не слышал. Мир двигался и копошился в отдельно взятом месте.
Особенно привлекала его внимание одна квартира, где часто менялись лица. Приходили и уходили люди, было не ясно что они делали, зачем они тут. Только спустя месяц Яну удалось выявить постоянных ее обитателей, молодую пару, так беззаботно раскрывающую двери каждому встречному.
«Непорядок у них явный творится, - бубнил он себе под нос, щурясь в бинокль, - может чего продают?». Но через какое-то время глаза его окончательно уставали и слезились, да и в самой квартире жизнь угасала, непонятные люди отходили ко сну. Почти весь дом угасал, немой великан погружался в долгожданный сон.
А на работе, стоило ему отвлечься от бумаг, гостеприимная квартира мягко проникала в его воображение, преображаясь в большой вопросительный знак. Жизнь становилась задачей. Он решил выписывать количество людей, приходящих в таинственную квартиру сначала за неделю, потом за две и так далее до конца месяца. Теперь у него в кресле на коленках была двенадцати листовая тетрадка с остро оточенным карандашом, аккуратно расходующим себя на причуды своего владельца. Другие квартиры стали пока безразличны Яну, все чиркающего и чиркающего в тетрадке – странные наброски вперемешку с цифрами. Он даже похудел за это время, по крайней мере, он стал замечать в зеркале, что лицо его как-то сдулось, обнажились острые скулы. Но ни маниакальное стремление, ни тетрадь с наблюдениями не помогли разобраться с квартирой. Результаты показывали, что каждую неделю приходило в среднем пять человек, трое из которых могли остаться на ночь. Получается за месяц двадцать-двадцать пять человек. Ян пересчитал результаты, и им мгновенно овладела апатия. Дело было сделано, и дело ничем не помогло. Да и сами наблюдения уже потом за другими обитателями перестали его успокаивать, и у него все чаще и чаще болели глаза. Приходилось возвращаться к прежней жизни. Для проформы он еще подглядывал какое-то время, но уже не каждый день, и приходилось больше принуждать себя, чем испытывать наслаждение.
В одну из самых ужасных осенних ночей, когда сырость вместе с болезненным паром высятся над большим городом, маленький и наглый зуб мудрости обрек Яна на страдание. Он не мог спать и беспомощно бродил из комнаты в комнату, ожидая пока подействует нужный препарат. На глаза то и дело попадался давешний бинокль, его очертания выделялись на фоне одичалого подоконника. И стоило Яну взглянуть на него, как ему казалось, что боль его только усиливается.
 - Будь прокляты эта боль, этот зуб и этот бинокль! – процедил он в пустоту, как будто бы там и впрямь кто-то наблюдал.
  Препарат действовал медленно, не спеша, наслаждаясь раздражением Яна. К трем часам стало полегче, однако сон полностью отступил. Уже не так сильно хотелось ругать все вещи вокруг, и даже накатившая скука придавала некоторую уверенность Яну, на время позабывшему о боли. Он больше по привычке, чем по желанию взял бинокль и глянул на соседний дом, заранее зная, что ничего кроме темных окон ему не представится. Все так и произошло, но на балконе знакомой квартиры горел красный огонек чей-то сигареты. Лица невозможно было разглядеть, только одно было понятно, что курит там девушка. Маленький огонек то поднимался, то опускался, складывалось впечатление, что курят очень нервно. От балкона исходил маленький дымок, смешиваясь с сыростью на улице. Когда огонек полностью погас, тут же зажегся второй – девушка не хотела так просто расставаться с наслаждением. Эти движения маленького огонька в тяжелом мраке стали успокаивать Яна, веки его поневоле опускались. В какой-то момент он уже не понимал, спит ли он или еще наблюдает: девушка продолжила курить, почему-то теперь огонек кружил вокруг нее, а она, увидав подглядывающего, стала махать ему, что было сил, рукой, зазывая к себе, теперь он видел ее красивое лицо, растянутое в искусственную пугающую улыбку.
Ян очнулся, неистово ломило шею, казалось, что все кости лезут через нее наружу. Его голова была на подоконнике, а бинокль валялся на полу. Он распрямился, чувствуя, как тело избавляется от ночной окаменелости. На улице светало, следовало принять душ, а потом пить кофе.
Он так и не понял, как смог заснуть в таком неудобном положении, особенно, его смущала мысль, будто весь сон оказался и не сном вовсе, а самой настоящей подлинной реальностью. На работе он щипал себя за руку, проверяя, где находится, но успокоившись, сам смеялся над собой, проговаривая шепотом, чтоб никто не слышал:
 - Да, дорогой, заканчивай ты с этим!
Следующую ночь он спал крепко, как убитый, зуб его не тревожил, мысли о безумии растворились во все проникающем спокойствии сна. А утром его бодрое и отдохнувшее тело потребовало чего-нибудь необычного на завтрак, чего-то давно забытого из детства или юности. Даже толком не умывшись, он легко оделся и пошел в магазин искать свою радость. Ему хотелось покупать все самые радужные привлекательные коробочки – так веселилось его сердце в тот день. Он и сам не понимал, что с ним происходит, но чувство свежести и обновления нравилось ему, он бездумно вверялся им. Хотелось прыгать и летать над разноцветными полками. Тележка была забита абсолютно ненужными продуктами, на кассе могли подумать, что он поданный многочисленной своры детей. Он ломал голову над тем, какая газировка будет вкуснее с мармеладом, когда его окликнули:
- Простите, пожалуйста, - голос был женский знакомый, - как поживает ваш зуб?
Он оторопел. Из неоткуда выросла фигура женщины с напудренным лицом:
 - Хорошо спали? А я уж думала, что вы меня в свое тетрадочке так и не нарисуете.
Оторопь сменилась дрожью, Ян обмяк и стал проваливаться в темноту, пока я не проснулся над своим рассказом. В комнате горела настольная лампа, изрядно прогревшая своим светом мне щеку. За окном мрачнело черное пятно, курящая девушка из противоположенного дома давным-давно ушла спать. Помнится, я как раз ломал голову над сюжетом, а потом все поплыло. Хотелось пить, но было страшно пройти на кухню, казалось, что из черного коридора кто-то наблюдает за мной.