темная башня

утомленный пронзительностью секундного течения, забытый между мгновением отправления поезда от последней станции, превращенный в нулевой интервал между абзацами, старый стрелок устало падает за стойку в моем тусклом баре пыльных признаний и просит налить ему самый дешевый, самый дерьмовый виски, который пахнет сожжёнными трупами и каплей крови на лезвии топора, а не цветущими пряностями, потому что иного он никогда не пробовал, а начинать новое в тридцать как-то стыдновато, да и кто я, собственно, такая, чтобы учить его пить - у него каждый шрам омыт чужими слезами и самбукой, отпет и отпит в соломенном храме гравированной пули, выпущенной из револьвера с сандаловой рукоятью, на которой еще до начала этой всей - как по мне, бесполезной кутерьмы с перестрелками за право коснуться небесного шелка - его любимый бог оставил следы от зубов, распорол древесную плоть острыми боговскими клыками. всепрощающая, всеубивающая ухмылка, каждый раз, когда пуля вскрывает насквозь грудину и семь тонких тел впридачу.
стрелок уже не помнит дрались они или дурачились, но судя по кровавому блеску усталых воспаленных глаз, этот глупец правда думал, что может победить небесного насмешника.
стаканы звездным крошевом раскладываются на гадальные кости по стойке, ведуньи, на которых ничего, кроме шелковых прозрачных накидок, что прикрывают их ноющие пустоты в грудине - я самолично сажала туда гортензии и монстеры, хойевые вьюны и заливала  послекрещенским спиртом - тонкими когтями цепляют влюбленных мальчиков за подбородки, ошейники, нательные крестики и обещают им напророчить правдивую смерть, мол, сделай мне приятно, сладкий, и я избавлю тебя от мытарств, да только сделай так, чтоб хитрые ангелы не заметили и не позавидовали.
у прорицательниц английские булавки в сосках вместо тонких колец, а на иглы нанизаны грязные лисьи лапки, сушеные райхон и себерга, их смуглые узловатые ладони перетирают пряности и ссыпают незаметно в чужие бокалы для мартини. приворотное зелье затаскивает юных возлюбивших на асфальтовые ложе, где артерии пережимаются кусачками, превращаются в тонкие лески и искусные ювелиры вплетают в них звездные каплища, создавая эльфийские диадемы неземной, невыземненной незаземленной, красы и тонкотелые капсулы серег. обнаженные жрицы вплетают диадемы в свои прозрачные выбеленные героиновым дурманом волосы, вставляют в свои острые уши сияющие серьги, а в клиторы кольца, они смеются перезвоном люстр и скрежетом падающих с лестницы подсвечников, поджигающих вытертые временем вельветовые балдахины апостолов-эксгибиционистов, которые жмутся по углам в ожидании своего пива.
старый стрелок падает на стойку, падает на лезвия лицом, позволяя себе одну двадцать седьмую часа сна, я говорю ему, что он может остаться подольше, выпить наконец-то нормального виски, уделить внимание жрице и получить наконец-то благословение, что ему никуда более не надо идти.
старый стрелок отказывается, качает головой, говорит, что его ждёт путь и молитва, дурманное маковое поле и серые глаза его бога в конце нескончаемой пыльной дороги. 
я ничего более не отвечаю, лишь улыбаюсь следами зубов на рукояти его револьвера и прищуриваю свои серые глаза.


30.05.22