Пьяный корабль Рембо

Меня несло беспечное теченье, –
Оборвалась бечёвка бурлаков:
Их воины поставили мишенью
Нагими у цветных своих столбов.

С людьми команды вместе мы возили
В просторных трюмах хлопок и зерно,
Когда ж их краснокожие убили,
Свободно плыть мне было суждено.

Я побежал среди приливов плеска
Глухой, сердитой прошлою зимой,
И Острова, отвязанные резко,
Терпели бег победоносный мой.

Я принял гроз морских благословенье
И легче пробки танцевал в волнах,
Удел чей вечный – жертвоприношенье,
Десяток лун без жалости в глазах.

Нежней, чем плоть дитю варёных яблок,
Вода морей  скорлупке из елей, –
От пятен вин и рвоты обветшалой
Меня омыла в дрейфе без рулей.

С тех пор купался я в Поэме Моря,
Заполненного звёздами в разлёт ,
Зелёную лазурь глотая в зорях
Там, где порой утопленник плывёт;

И где безумья медленного ритма,
В сиянье дня, окрасив синеву,
Сильнее лир и крепкого напитка
Любовь сбродили в горькую молву.

Я небеса познал в разрывах молний,
Прибои, смерчи, вечер и рассвет;
Восторженный, я ими был наполнен,
Как человек, проживший сотню лет.

Я видел солнце в трепете мистичном
На твёрдых  фиолетовых волнах,
Подобных мощным трагикам Античным;
Потоков, вдаль катящихся, размах.

Ночь зеленела яркими снегами,
Всплывали поцелуи из глубин,
Мерцали  жёлто-синими цветами
Певицы фосфорических картин.

Я был не чужд свинячьей истерии, –
Зыбь угрожала рифы проломить,
Не зная стоп, светящихся, Марии,
Способных морды Океанам взбить.

Я задевал роскошные Флориды
И наблюдал пантеры хищный взгляд,
И радуги над бывшей Атландидой
Средь кочевых зелёно-синих стад.

Мой взор постиг огромные болота,
Где в тростниках гниёт Левиафан;
И водопад бездонного полёта
И даль за ним, неведомых мне стран;

Над ледниками солнца золотые,
Потоки перламутра, медь небес,
В заливах смутных мели жутко-злые,
И скрученных деревьев чёрный лес.

Хотел бы показать я умным детям
Рыб золотых в потоке голубом,
Без якоря блуждающий на свете,
Несказанными ветрами ведом.

Как мученик, порой рыдало море,
Приятной качкой все цветы теней,
С их жёлтыми присосками не споря,
Вздымало, дав беспечный отдых мне.

Я был, как остров, на бортах качая
Помёт и ссоры белоглазых птиц,
Утопленники в сон свой утопая,
Мне тут и там встречались на пути.

Но я, корабль, застрявший в кудрях бухты,
И ураганом брошенный в эфир,
Чей пьяный остов от воды, на «Ух, ты!»,
Уже не спас бы весь Ганзейский мир.

Свободный и дымящийся, и скрытый
В роскошный фиолетовый туман,
Дырявящий небесное корыто,
Я вестник для поэтов многих стран.

Бежавший и засвеченный Луною, -
Безумные с эскортом древеса,
Когда июль крушил дубиной злою,
В пылающих воронках, небеса.

Я издалёка чувствовал, как стонут
Мальстрим ли вязкий, в течке ль Бегемот;
Искатель вечный тихого затона
Средь Европейских древних добрых вод.

Я наблюдал – рисунками созвездий
Плывущему открыт небесный свод,
Грядущей Силы образ в этой бездне,
Птиц золотых миллионный хоровод.

Я плакал слишком много и несмело!
За каждым солнцем, каждою луной;
Я от любви пьянел оцепенело;
О, выйти б в море! Нет мечты иной!
 
Я выбрал бы из многих луж Европы
Ту, где вода черна и холодна,
А мальчик в ней, накапливая опыт,
Пускает свой кораблик по волнам.

И я теперь, узнавший волн томленье,
К плавучим докам в плен не побегу,
Огней и флагов видеть мельтешенье
И встать в кильватер больше не могу!

15.03.2023




* Подстрочный перевод Эдуарда Юрьевича Ермакова

Когда я спускался по беззаботным рекам,
Я не чувствовал более себя ведомым бурлаками:
Краснокожие крикуны взяли их за мишени,
Приковав нагими у цветных столбов.
 
5 Я не заботился обо всех экипажах,
Перевозчиках фламандского зерна и английских хлопков.
Когда эти шумные покончили с моими бурлаками,
Реки позволили мне плыть вниз (по течению), куда пожелаю.
 
Среди сердитого плеска приливов,
10 Я, прошлой зимой более глухой, чем мозги детей,
Я побежал! И отвязавшиеся Полуострова
Не терпели беспорядка более победоносного.[1]
 
Грозы благословили мое морское пробуждение.
Легче пробки, я танцевал на волнах,
15 Которые прозваны вечными носильщиками жертв,
Десять ночей, не жалея о глупых глазах фонарей![2]
 
Более нежная, чем для детей плоть верных яблок,
Обняла зелёная вода мою еловую скорлупку,
И от пятен синих вин и рвоты
20 Омыла меня, разбрасывая руль и якоря.
 
И, с тех пор, я купался в Поэме
Моря, заполненного звёздами, млечного,
Поглощая зелёную лазурь; где, бледно колыхаясь,
Восхищённый, иногда плывет задумчивый утопленник;
 
25 Где, внезапно окрашивая синеву, безумья
И медленные ритмы, в сиянии дня,
Крепче алкоголя, объёмнее наших лир,
Сбраживают горькую рыжину любви!
 
Я познал небеса, рвущиеся от молний, и смерчи,
30 И прибои, и течения; я познал вечер,
Рассвет, восторженный как племя голубей,
И иногда видел то, что человек мечтает узреть![3]
 
Я видел низкое солнце, захваченное мистическим трепетом,
Освещавшее длинные фиолетовые отвердевшие волны,
35 Подобные актерам древнейших драм,
Потоки, катящие вдаль свои лопасти![4]
   
Мне грезилась зелёная ночь со слепящими снегами,
Поцелуи, неспешно поднимающиеся к глазам моря,
Движение неслыханных соков,
40 Пробуждение, жёлтое и синее, фосфорических певцов![5]
 
«Я следовал, целые месяцы, истерическим
Свинствам — зыбь атаковала рифы,
Не ведая, что светящиеся стопы Марии
Способны взбить морды одышливым Океанам![6]
 
45 Я задевал, знайте, невероятные Флориды,
Смешивая цветы пантерьих глаз с кожами
Людей! Радуги, натянутые уздою,
Под горизонтами морей, у сине-зелёных стад!
 
Я видел, как бродят огромные болота — садки,
50 Где гниют в тростниках целые левиафаны!
Падение вод в сердце штилей
И дали у бездонных водопадов!
 
Ледники, златые солнца, перламутровые потоки и медные небеса!
Ужасные мели в глуби смутных заливов,
55 Где гигантские змеи, съедаемые клопами,
Лелеют скрученные деревья, пахнущие черными духами!
 
Хотел бы я показать детям этих дорад
Голубого потока, этих золотых рыб, этих поющих рыб.
— Пена цветов благословляла мои блуждания без якоря,
60 И несказанные ветра временами вздымали меня.
 
Иногда мученик, утомленный полюсами и областями —
Море, чьи рыдания делали приятной качку —
Поднимало ко мне цветы теней, с желтыми присосками,
И я отдыхал, как коленопреклоненная женщина...
 
65 Я был почти что остров, качая на бортах ссоры
И помёт злобных белоглазых птиц,
И я блуждал, а на хрупких путях моих
Утопленники опускались в сон спиной вперед!

Но я, корабль, затерянный в кудрях бухт,
70 Брошенный ураганом в эфир, что не видел птиц;
Я, чей пьяный от воды остов
Не спасли бы Мониторы и парусники Ганз;[7]
 
Свободный, дымящийся, скрытый фиолетовыми туманами,
Я, дырявивший алеющее небо, будто стену,
75 Тот, что несёт (отличное варенье для лучших поэтов)
Лишайники солнца и коросту небесной лазури;
 
Бежавший, замаранный электрическими Лунами — малютками,
Безумная доска с эскортом чёрных морских коньков,
Когда июль крушил ударами дубин
80 Ультрамариновые небеса в пылающих воронках;[8]

Я, дрожавший, чувствуя, как стонут лье за пятьдесят
В течке Бегемоты и вязкие Мальстримы —
— Вечный искатель голубого покоя —
Я жалею о Европе, её древних причалах!
 
85 Я увидел звёздные архипелаги! и острова,
Чьи неистовые небеса открыты плывущему:
— В эти ли бездонные ночи ты спишь или бежишь,
Миллионом золотых птиц, грядущая Сила?[9]
 
Но, право же, я плакал слишком много! Удручают эти Зори.
90 Ужасна каждая луна и каждое солнце горько;
Острая любовь вдула в меня опьяняющее оцепенение.
О, пусть взорвётся мой киль! О, выйти бы в море![10]
 
Если мне нужна какая-нибудь вода Европы — то это лужа,
Чёрная и холодная, в которой, в благоуханные сумерки,
95 Ребёнок, полон грусти, на корточках пускает
Кораблик, хрупкий, как майская бабочка.

Я не могу более, окунувшийся в томление ваше, о [острые как лезвие] волны,
Идти в кильватере перевозчиков хлопка,
Или пересекаться с гордыми флагами и огнями,
100 Или плыть под ужасным оком плавучих доков!