Лёнькино поле

 
 Детям войны посвящается
 
 Народу на улице было намного больше обычного. Лёнька удивлялся, почему люди находятся не на работе. Почему все мужики, которые сейчас на фронте, вышли на улицу и приветливо ему улыбаются? Харитон Кузьмич – старый инвалид, получивший глубокую контузию в первую мировую, размахивал своей фуражкой и бойко отплясывал топотуху. Лёнька гордо сидел рядом с отцом, который управлял новеньким СТЗ-3, только что выданным колхозом. Тракторные гусеницы лязгали крепким металлом, а от выхлопной трубы по улице стелился густой черный дым, застилая Лёнькиного закадычного друга Степку. У Степки на лице он читал неподдельную зависть, от чего гордости в груди прибавлялось еще больше. Из всех окон и дверей выглядывали радостные лица односельчан, по улице неслась с радостными криками навстречу их трактору толпа босоногих мальчишек и девчонок. «Откуда взялось столько народу?» – не понимал Лёнька. Маргарита Яковлевна, мамина подружка, на вытянутых руках держала огромный хлебный каравай, с сильно поджаренными краями, а ее дочь, красавица Маруся, – букет желтых цветов причудливой треугольной формы с яркими красными листьями и синими стебельками. Соседский старый пес Мухтар жалобно поскуливал, дружелюбно махал хвостом, припадая на передние лапы, хотя всегда был неприветливым и злым.
 От резкого звука Лёнька даже подпрыгнул на кровати. Это его любимец, кот Филя, прыгнув со стола, уронил алюминиевую сковородку. Приходя в себя, Лёнька понял, что это был сон, протер глаза и осторожно улыбнулся такому бреду, который только может присниться.
 Невольно он опять почувствовал легкую тревогу за отца, за военное время, за мать, которая сутками пропадала на телятнике. Ловко соскочив с кровати, открыл дверцу шкафа, который стоял около стола, и бережно достал нетолстую пачку бумаг. Это были потрепанные, скупые письма от отца с фронта. Лёнька развернул оборванный с правого угла листок бумаги и снова перечитал пару раз последнее письмо от отца, которое почтальон принес к ним еще в начале мая:
 «Дорогие Галя и Лёнька, у меня все хорошо, жив здоров. На днях наш экипаж получил новый танк, теперь на нем точно дойдем до Берлина. У вас как дела? За меня не переживайте, скоро конец войне. Вернусь, построим новый дом, заложим сад. Лёнька, береги мать, помогай ей во всем. До свидания, мои родные!»…
А внизу письма еле различимая, сильно потертая подпись: «Ваш любящий отец и муж Василий».
 Папу Лёнька не видел уже почти 2 года. Его призвали на фронт в ноябре 1941 года, после уборки зерновых в колхозе, а сейчас шел август 1943. Помнил Лёнька тот страшный, черный, наполненный плохими событиями день, когда отец, вернувшись из сельсовета, объявил, что уходит на фронт бить фашистов. Очень хорошо понимал он тогда в свои десять годков, почему так убивается мать, рыдает навзрыд, почему шепчет постоянно:
– На кого ты нас оставляешь, Васенька?
Раньше отец, бывало, уезжал в командировки или ездил в гости на месяц, а то и больше, к Лёнькиному дяде Гене в Одессу. Тогда сборы в дорогу были похожи на маленькие праздники, а о возвращении и говорить не приходится. Подарки, какие-то диковинные сладости, которые мама бережно хранила в сундуке и, время от времени, давала полакомиться. Первый раз Лёнька вечером увидел сильно выпившего отца, а утром, когда проснулся, его уже не было. Месяц мама ходила, как в воду опущенная, вечерами тихо плакала. Помнил Лёнька былую радость отца, когда ему дали в колхозе новенький гусеничный трактор. Как приехал на нем на обед и долго не глушил, чтобы все слышали натуженное ржание железного коня. Обнимал маму и радостно говорил:
– Смотри, Галя, мне первому такую штуковину выдали. Слушай – это же не двигатель, а просто песня какая-то!
Помнил Лёнька, как ездил с отцом пахать, как бежал к отцу в поле с обедом в узелке, чтобы в перерыве побаловаться в тесной пыльной кабине, представляя себя трактористом…
 Лёнька сложил аккуратно в шкаф письма и пошел умываться. Мамы дома уже не было, на столе в кастрюле, накрытой полотенцем, лежала еще теплая свежая картошка. За окном уже выкатилось к пруду румяное солнце, словно вывело утро рыжего коня к водопою. Туман млечной лентой убегал от кленов под окном далеко за горизонт к темным, еле различимым, пойменным лугам. На августовском утреннем небе уже прослеживались первые неяркие звездочки. Где-то совсем рядом, за окном, рвал звенящие струны свежей тишины коростель. В открытую форточку наносило тонким, нежным ароматом созревающих яблок, вперемешку с устойчивым запахом вянущего укропа.
 Стекло в окне зазвенело от легкого стука. Лёнька вспомнил, что накануне уговаривались они со Степкой идти на рыбалку.
 Вчера утром, когда Лёнька помогал матери на телятнике, к ним пришел из соседней деревни Прохор Карпов, пожилой ветеринарный врач, у которого не было правого глаза. Прохор постоянно носил черную широкую повязку, как пират. Никто точно не знал, по какой причине у него не было глаза, но легенд среди местных парнишек ходило много. Прохор рассказал, что вчерашним вечером на речке у старой овчарни наловил немало окуней и плотвы на червя.
 Мама сама предложила:
 – Лёнька, что-то мы давно свежей рыбки не ели, ты бы сбегал, поудил на жареху, да и ушицу свежую сварим.
По таким делам Лёньку долго уговаривать не надо. Он после телятника нашел Степку, который бранился и загонял в хлев непослушную молоденькую овцу:
 – Прохор врать не будет, – согласился Степка, – если уж сказал, значит, клев и правда хороший. Что ж не сходить, пошли, конечно! Только у меня крючков нет, мы с тобой последний тогда в корягах зацепили.
 – Есть у меня запасной, Степка, я тебе дам.
 – В 5 утра я к тебе прибегу, – сказал запыхавшийся Степка, которому все же удалось захлопнуть засов за забежавшей в хлев овцой.
На том и разошлись…
 Решили идти на Ильин косогор через большое ржаное поле, посредине которого стояла огромная сухая старая сосна, а за полем – резкая излучина реки, с довольно глубоким коряжистым омутом. Лёнька, пробираясь через поле, заметил:
 – Какая здесь нынче сильная рожь, вот бы отец на уборке порадовался, много намолотится зерна.
 – Сухорос сегодня, Лёнька, дождь к обеду будет, – заметил Степка.
 – К обеду мы уже вернемся, – успокоил он друга. – Дождь рыба тоже очень чувствует, хорошо клюет.
 И правда – клев был знатный! Не успел Лёнька закинуть удочку, как уверенная поклевка окуня принесла результат. Чем солнце выше вставало к зениту, тем становилось душнее, вдалеке слышались продолжительные раскаты грома. В бидонах рыбы прибавлялось. Окунь брать перестал, а вот плотва клевала отменно. Мальчуганы и не заметили, как сзади на них из-за леса выползла огромная свинцовая грозовая туча и огромным темным платком повисла над ржаным полем с сухой сосной посредине. Ветер сильными волнами гнал свежесть по полю, спелые тяжелые колосья никли почти к самой земле, и казалось, что вот-вот переломятся их тонкие стебли.
 Лёнька в очередной раз обернулся на тучу, и в этот момент молния почти вертикально ударила в одинокую старую сосну. Сосна раскололась наполовину. Одна половина упала на поле и, как восковая свеча, пропитанная загустевшей вековой смолой, тут же загорелась.
Ветер с каждой секундой сильнее и сильнее раздувал пламя.
 – Хлеб горит! – закричал Лёнька, бросая удочки.
Пламя с дерева перебралось на поспевающую рожь, сухие колосья загорались, как мелкая щепа.
 – Степка, беги в село и зови людей на помощь, а я буду спасать поле!
 Степку два раза просить не нужно было – дети той поры хорошо знали цену хлебу.
 Лёнька сначала ногами притаптывал начинающие загораться колосья, но жар от огня был слишком сильным, и ему не удавалось приблизиться к горящему с шумным треском дереву. Затем Лёнька снял свою тужурку, стал прихлопывать огонь, с силой ударяя ею по обугленной земле. Капли дождя, казалось, не долетали до земли, а те, что и долетали, высыхали на подлете. От гари у Лёньки кружилась голова, едкий смолистый дым затруднял дыхание, но он ни на минуту не останавливался, с отчаянием сбивал и тушил огневые набеги. С упавшего обломка сосны ручейки пламени разбегались в разные стороны, вгрызаясь в зеленые ржаные стебли. Сильного дождя, как назло, не было, основная дождевая туча обошла поле стороной, лишь иногда водяные порывы ветра сбивали разгорающееся пламя с ржаных колосьев.
У Лёньки все белело в глазах, нестерпимая боль пронизывала обгоревшие руки и ноги, жгло и сильно щипало лицо. Вдруг до него донеслись приглушенные человеческие крики с края поля, и в этот момент Лёнька потерял сознание.
 – Лёнька! Лёнька! – кричал во все горло Степка, спрыгнув с телеги, на которой сгрудились полные бочки с водой.
Когда подвода, управляемая Харитоном Кузьмичом, подъехала к догоравшей сосне, Лёнька лежал на земле, на нем были обгоревшие штаны и рубашка. Черные руки и ноги – от сильнейших ожогов. Женщины и дети, приехавшие на других телегах, ведрами заливали уже потухающий пятачок ржи около упавшего обломка сосны. Лёньку аккуратно положили на телегу, и Харитон Кузьмич, не мешкая, повез его в райцентр в больницу.
 Очнулся Лёнька на больничной койке уже на следующий день. Руки и ноги были перевязаны бинтами, левая часть лица тоже была перемотана, так как шея и щека были сильно обожжены. Лёнька не сразу сообразил, где он, но когда пришел в себя, то по запаху лекарств понял, что в больнице. В палату тихо вошла мать, на уставшем ее лице Лёнька увидел слезы.
 – Спасли поле? – шепотом спросил Лёнька.
 – Ты его спас. Когда мы приехали на помощь, огня уже не было, нам только осталось затушить обгоревший ствол сосны, – еле заметно улыбнувшись, сказала мать. – Пришла весточка от отца.
Ленька всегда боялся писем с фронта, хоть и ждал их больше всего на свете. Конечно, не самих писем он боялся, а недобрых вестей об отце. Он, не поднимая головы, вопросительно посмотрел на маму.
 – Письмо пришло из госпиталя, – проговорила мать. – 16 августа под населенным пунктом Церковщина танк отца Т-34 был подбит немецкой артиллерией.
 У Леньки зашлось сердце…
Но она, будто уловив тревогу сына в глазах, проговорила:
– Жив он, Лёнька, жив, кстати, тебе привет передает большой, правда, тоже обгорел сильно, пока из боевой машины вылезал.
 – Герои вы мои, – вздохнула мать и горько, сотрясаясь всем телом, тихо заплакала.
Лёнька прошептал что-то невнятное краешком губ, отвернулся: в душе все клокотало, может от боли, а может от всего накопившегося и пережитого. По лицу побежали крупные слезы, а в мозгу постоянно пульсировала радостная весть:
 – Папка жив, папка жив, папка жив…
Вместе со слезами из глаз Лёньки катилась небывалая усталость от всего того, что легло на его мальчишеские плечи. Он всегда сильно жалел мать, старался не оставлять ей никакой тяжелой работы ни дома, ни на телятнике, единственный раз он лежал целую неделю без дела дома, когда не рассчитал свои силы, и сорвал себе спину прошлым летом на сенокосе. А еще один раз – полгода назад – на телятнике под ним на худой крыше сломались прогнившие доски, когда он чистил их от большого снега, нога провалилась, и под тяжестью тела Лёнька её подвернул. Тогда он сильно хромал и не мог в полную силу помогать матери, но все равно, несмотря на острую, пронизывающую боль в лодыжке, старался подхватить, помочь. Он понимал, что остался в семье за мужика.
 Не только дома, но и у соседки бабушки Гали, одинокой приветливой старушки, Лёнька был незаменимым помощником. Принести дров, воды, помочь по хозяйству, даже грибы или ягоды, которые он приносил из леса, всегда делил пополам с бабушкой Галей. А она любила Лёньку как родного и всегда называла внучком.
Знал Лёнька, что у бабушки Гали здесь не было ни родных, ни близких. Переехали они с мужем в село с Дальнего Востока. Муж, получивший серьезное ранение в русско-японской войне, долго болел и давно умер. Детей у них не было, поэтому может быть и прикипело сердце одинокой старушки к соседскому пареньку.
Чуть свет вставал Лёнька в любое время года, ложился поздно. И каждый день – постоянная тревога за отца. С комом в горле всегда смотрел на ребят, у которых в дома приходили похоронки. Опустошали душу до самого дна эти бесконечные слезы новоиспеченных вдов, глаза его друзей, затуманенные бесконечным нечеловеческим горем. Много раз Лёнька представлял, как почтальон принесет треугольный конверт им в дом, как за секунду постареет и поседеет его мать – он этого очень-очень боялся. И старался отгонять дурные мысли, забываясь за работой, и беда, как черная ворона, всегда «облетала» их дом, сгорбившийся под тяжестью лет, стороной. Лёнька прокручивал тысячи раз в мозгу тот случай с пожаром на поле, но не мог припомнить никаких подробностей… Единственная мысль, которая постоянно была тогда в голове, – спасти хлеб любой ценой! Очень болела правая нога, но Лёнька понимал, что отцу, который сейчас лежит в госпитале, тоже несладко, и от этой мысли боль как будто притуплялась, но ночами все равно никак не давала спать.
 Прошли годы…
 Победоносно закончилась Великая Отечественная война. Многие с фронта не вернулись в родное село. С сильно обгоревшим лицом пришел домой танкист Василий Громов. Как и обещал отец, они с Лёнькой построили новый дом. Лёнька окончил школу, затем – курсы механизаторов. А потом много лет вместе с отцом работали на родной земле: пахали, сеяли и убирали колхозные поля, но самым любимым у них было – Лёнькино поле. Председатель колхоза Николай Павлович, когда давал на утреннем собрании разнарядки механизаторам на обработку полей, всегда говорил:
– Ну, а на Лёнькино поле едут, конечно, Громовы.
Все механизаторы понимали причину и никогда не задавали лишних вопросов.
 После того грозового пожара на лице Лёньки остался сильный шрам от ожога, как и память о войне – у отца.
 Со временем жители всей округи стали называть поле, которое спас от пожара во время войны мальчуган 12 лет, – Лёнькино поле.
 
P.S
Совсем заросло Лёнькино поле невысокой еловой щетиной и берёзовым молодняком. Не осталось и следа от его былого ржаного простора. От села тоже уже остались только полуразрушенные дома.
Разве мог подумать тогда двенадцатилетний Лёнька, когда без раздумий бросился в огонь спасать горящий хлеб, что это поле погибнет не от пожара в ту страшную войну, а от своей ненужности в мирное время? Мог ли подумать о такой горькой участи любимого поля Герой Великой Отечественной войны Василий Громов, когда они убирали его или к посевной готовили это родное поле, которое ценой своей жизни спасал его сын в далеком 1943-м году. Сильно гордился тогда отец его подвигом, а еще сильнее, когда все село и даже район стали называть это поле Лёнькиным именем. Каждая кочка, каждая опушка, каждое деревце было им здесь родными. То ли земля была здесь благодатная, то ли поле в благодарность награждало своего спасителя, и каждый год Лёнькино поле было самым урожайным.
Вымерло когда-то большое село, разъехались по огромной стране люди. Навсегда исчезла память о подвиге мальчишки-патриота, настоящего Героя Лёньки Громова…

А. Назаров...