Гектор Мало В семье

Глава XXXV
Ночью замок был полон движения и шума. Это собирались родственники почтить память умершего; из Парижа приехала госпожа Пендавуан, которой печальную новость сообщил Теодор; из Булони прибыла госпожа Бретоннё, узнавшая о том же из телеграммы Казимира, и, наконец, из Руана и Дюнкерка появились обе ее дочери с мужьями и детьми. Все они считали своим долгом принять участие в заупокойных молитвах «о бедном дорогом Эдмонде, которого все они так любили».

Перрина ожидала, что рано утром дамы зайдут к ней в комнату, но этого не случилось. Да и зачем им было это? Что бы такое могла она сделать, на какую услугу можно было бы рассчитывать? Здесь собрались ближайшие родственники господина Вульфрана, которым нет надобности обращаться к какой-то там девочке без роду без племени, из милости взятой в дом; они — наследники и без ее содействия будут они хозяевами Марокура.

Не позвал Перрину и господин Вульфран, чтобы сопровождать его в церковь, как это бывало обыкновенно по воскресеньям. С первым ударом колокола к подъезду подали несколько экипажей; в первом из них поместился сам хозяин вместе с сестрой и невесткой; в другие сели остальные члены семьи.

Едва выехал за ворота последний экипаж, как вслед за ним, но только пешком, направилась в церковь и Перрина, спешившая не опоздать к началу обедни.

В церкви, где, как думала девочка, ей едва ли удастся протискаться сквозь густую толпу молящихся, народу собралось очень и очень немного; семейство господина Вульфрана поместилось на хорах, а внизу стояли представители деревенской и фабричной администрации, кой-кто из торговцев, имевших непосредственные сношения с фабрикой, и, как исключение, несколько человек рабочих с женами и детьми.



Обыкновенно по воскресеньям Перрина занимала место рядом с господином Вульфраном, но теперь она не рискнула идти туда же и поместилась возле Розали, явившейся в церковь вместе с бабушкой, которая была в глубоком трауре.

По окончании панихиды, когда все выходили из церкви, к Перрине подошла мадемуазель Бельом.

— Вы пойдете пешком? — спросила она.

— Да.

— Тогда пойдемте вместе до школы.

Перрине хотелось идти одной, но она не решилась отказать учительнице и пошла рядом с ней.

— Знаете, о чем я думала, когда смотрела на господина Вульфрана? Когда он молился, мне все казалось, что он опустится на колени, поклонится и больше уже не встанет. Этот удар его сразил, и, право, я даже порадовалась, что он слеп.

— Почему?

— А потому, что он не видел, как мало было народу в церкви: равнодушие рабочих только усилило бы его душевное горе.

— Да, их было очень мало, это правда.

— Но он-то этого, по крайней мере, не видел.

— А вы уверены, что он не заметил этого по безмолвной тишине, царившей в церкви? Слух очень часто заменяет ему зрение.

— Это было бы для него новым потрясением… несчастный человек… но, вместе с тем, и большим уроком, потому что мы можем требовать от других участия к нашему горю только тогда, когда сами мы принимаем участие в их скорбях или в страданиях… А господин Вульфран совсем забывал об этом… Он делал для рабочих только то, что он обязан был делать, относясь ко всем одинаково и справедливо… но быть только справедливым — это все равно, что ничего не делать для другого, для своего ближнего… Очень и очень жаль, что господин Вульфран до сих пор ни разу не подумал иначе о своих рабочих, для которых он мог бы сделаться гением добра, вторым отцом, которого бы они действительно любили… и будь это так… поверьте, нам не пришлось бы с вами увидеть сегодня… того, что мы увидели…

Хотя Перрина и не совсем ясно поняла, что именно хотела сказать мадемуазель Бельом, но ей тяжело было слышать упрек господину Вульфрану, да еще от такой особы, как учительница, которую она так уважала и любила, к которой так горячо успела привязаться.

У дверей школы она стала прощаться.

— Не хотите ли зайти позавтракать вместе? — предложила мадемуазель Бельом, предполагая, и не без основания, что едва ли ее ученица займет место за семейным столом в такой день.

— Очень вам благодарна, но я, может быть, понадоблюсь господину Вульфрану.

— Тогда, конечно, идите. До свидания.

В замке Перрина узнала, что господин Вульфран, вернувшись домой, заперся в своем кабинете и никому не велел входить.

— Даже и позавтракать не захотел со своими родными, — добавил Бастьен.

— А они остаются?

— О, нет! После завтрака все уезжают, и я думаю, что он не выйдет даже проститься с ними. Он совсем убит! Господи, господи! Что-то будет! Помогите нам, милая барышня.

— Что же я могу сделать?

— Очень много. Господин Вульфран так любит вас, так доверяет вам.

— Любит меня?!

— Поверьте, я знаю, что говорю.

После завтрака все разъехались. Поздно вечером Бастьен передал Перрине приказание быть готовой завтра утром выехать с господином Вульфраном в обычное время.

— Он хочет приняться за работу, но только хватит ли у него сил? А между тем это было бы самое лучшее: работать — для него значит жить.

Утром, в назначенный час, Перрина была уже в передней, поджидая господина Вульфрана, который не замедлил появиться в сопровождении Бастьена, молча сделавшего девочке знак, что хозяин его тяжело провел ночь.

— Орели здесь? — спросил старик сильно изменившимся голосом, жалобным и слабым, как у больного ребенка.

— Я здесь, сударь, — отвечала Перрина, подходя к слепому.

— Поедем.

В экипаже он сидел, согнувшись, уронив голову на грудь и не произнося ни слова. Так подъехали они к конторе, где на последней ступеньке лестницы стоял Талуэль, поспешно бросившийся к экипажу, чтобы помочь хозяину выйти.

— Мне кажется, что вы собрались с силами, чтобы приехать сюда? — грустным тоном проговорил директор.

— Да, я чувствую себя совсем слабым и приехал только потому, что считаю это необходимым.

— Я именно это и хотел сказать.

Но господин Вульфран не стал его слушать и, подозвав Перрину, велел ей проводить себя в кабинет, где сразу началась разборка писем, которых за эти два дня набралась масса; хозяин, против обыкновения, не принимал никакого участия в просматривании корреспонденции; согнувшись, сидел он в своем кресле, как глухой, и, казалось, спал.

Когда все письма были рассмотрены, директор и племянники, стараясь производить как можно меньше шума, вышли из кабинета, в котором осталась только одна Перрина.

Но старик, казалось, и не замечал, что служащие ушли; погруженный в свои думы, он по-прежнему сидел, согнувшись, в кресле, ничего не видя и не слыша. Вдруг он выпрямился, обеими руками закрыл лицо и голосом, полным горя и страдания, скорее простонал, чем проговорил:

— Боже мой, боже мой!.. За что ты так жестоко наказываешь меня!.. Господи, помоги мне!

И вслед за тем он еще более сгорбился, еще ниже опустил голову на грудь. Это уже не был славившийся и гордившийся непреклонной волей и твердостью характера владелец Марокура, — теперь в кресле сидел убитый горем, беспомощный старик, и, пожалуй, прав был Талуэль, когда говорил Перрине, что удар, может быть, так силен, что свалит его окончательно…